Григорий Соколов — одна из главных анти-звёзд международного пианизма. Он не заботится о собственном имидже, не делает студийных записей и не дает интервью. Настоящий текст зафиксировал его первую беседу за последние 15 лет — не о своем новом альбоме, а о великом русском пианисте Эмиле Гилельсе, которому в октябре прошлого года исполнилось бы 100 лет.

Интервью подготовлено Кристин Лемке-Матвей, DIE ZEIT.

Конец ноября 2015 года. У входа в артистическую концертного зала “Kultur-Casino” в Берне, после фортепианного вечера, во время которого Григорий Соколов исполнил Шуберта и Шопена — «Музыкальные моменты», ноктюрны, две сонаты. От двери артистической до самой лестничной клетки тянется очередь. В руках поклонников цветы и программки. Три женщины пытаются удержать рояль высотой около 30 сантиметров, выполненный из прекрасного швейцарского шоколада. Когда я вхожу, на часах уже начало 12 вечера.

DIE ZEIT: Я несколько нервничаю, господин Соколов, надеюсь, это пройдет.

Григорий Соколов: Вы? Сейчас?

ZEIT: [Для меня] «после концерта» — это «до интервью».

Соколов: Перед нами стоит очень трудная задача. Мы будем говорить об Эмиле Гилельсе, великой личности. Это первое. Второе: говоря о г-не А, г-н Б на самом деле говорит не о нем, а о самом себе. Это хуже всего, и этого мы должны избежать (смеется).

ZEIT: Я с удовольствием поговорила бы о Вас, в конце концов, нужно, в определенном смысле, наверстать упущенное. Вы много лет не давали интервью.

Соколов: И сейчас не даю. Мы ведь договорились, не правда ли?

ZEIT: Но как мы можем обсуждать что бы то ни было, будь то Гилельс, шоколад или мировая политика, не затронув в то же время Вас?

Соколов: Уж постарайтесь!

Наш уговор заключается в том, что Григорий Соколов будет говорить исключительно об Эмиле Гилельсе, своем соотечественнике и кумире. Как нарочно о нем! Натура Соколова-художника патологически [1] глубока и многосмысленна [2], в то время как волшебство Гилельса заключается в его откровенности: он не знает ни двойного дна, ни иронии. Трудно представить себе двух пианистов, чьи сущности были бы более противоположны.

ZEIT: На сцене Эмиль Гилельс всегда источал абсолютное спокойствие. Однако перед выходами он был словно комок нервов.

Соколов: Это нормально.

ZEIT: А Вы нервничаете, волнуетесь?

Соколов: Мы ведь договорились не говорить обо мне, и это Ваш второй вопрос? (смеется) Волнение перед выступлением совершенно нормально. Важно, чтобы этого не почувствовала публика.

ZEIT: Кем для Вас был Эмиль Гилельс?

Соколов: Не для меня, для всех! Великая личность, великий музыкант. И великий человек. Это не всегда сочетается. Я с семи лет регулярно ходил на Гилельса в Санкт-Петербургскую филармонию. На каждый концерт, каждый! Иногда он приезжал раз в год, иногда чаще…

Односложность многих ответов провоцирует на торопливые расспросы. Соколовский добродушно-скептический взгляд трудно выдержать молча. Кроме того, вместе с нами за столом, по чистейшей случайности, сидит Феликс Готтлиб, ученик Гилельса и основатель фрайбургского фестиваля его имени.

ZEIT: Русская пианистическая традиция легендарна: от Генриха Нейгауза до Владимира Горовица, от Сергея Рахманинова до Антона Рубинштейна. Какое место в этой традиции Вы бы отвели Эмилю Гилельсу?

Соколов: Гилельс не русский феномен, а мировой. Это настолько высокие пики (вытягивает руку вверх), как можно их измерять? Возьмем фестиваль имени Гилельса во Фрайбурге. Немногие среди публики помнят его концерты. Для играющих там пианистов это посвящение ему. Между тем, сам Гилельс, насколько я знаю, приезжал во Фрайбург лишь один единственный раз в 70-х годах. И это доказывает, что для истинных художников не существует ни времени, ни границ, ни географии. Для человека мирового масштаба все это не имеет никакого значения.

ZEIT: Почему следует помнить людей мирового масштаба, подобных ему? Можно также сказать: великий интерпретатор, но давно умерший.

Соколов: Гилельс-пианист не мертв. Истинное искусство вне времени, как я уже сказал. Мы уже не можем, к сожалению, послушать Гилельса вживую, как и многих других великих. Но это не значит, что он мертв.

…для истинных художников не существует ни времени, ни границ, ни географии. Для человека мирового масштаба все это не имеет никакого значения.

Моя последняя, весьма конспиративная встреча с Григорием Соколовым состоялась в начале [2015] года в Гамбурге. Во время неё и появилась возможность этого интервью. Я хорошо знаю Соколова [как пианиста], и мои впечатления подтверждаются новым CD: в широком классико-романтическом репертуаре Соколов тяготеет к торжественно-аналитической манере исполнения, будто желая вынырнуть из временного потока на невидимый песчаный берег и там остаться.

ZEIT: Эмиль Гилельс был характерной фигурой 20-го века и имел успех по обе стороны железного занавеса. Играл бы он сегодня так же, как играл тогда?

Соколов: Успехи бывают не у художников, а у слушателей, которые все больше понимают их творчество. Художники всегда играют по-разному, каждый день. Это вовсе не вопрос века.

ZEIT: Однако мир изменился, капитализм «победил» социализм, нас теперь волнуют совсем другие проблемы. Разве жизнь и искусство не связаны?

Соколов: Наши взгляды на происходящее в мире всегда относительны. Музыка же всегда современна, поскольку Вы современный человек и слушаете музыку. Не бывает музейных интерпретаций, это исключено. Интерпретаторы принадлежат своему времени, как и слушатели.

ZEIT: Что происходит, когда я слушаю историческую запись? Например, Эмиль Гилельс исполняет си минорную сонату Листа или лирические пьесы Грига, это все же приветствие из прошлого.

Соколов: Замечательное приветствие! Но слушаете запись Вы, значит, она современна.

Успехи бывают не у художников, а у слушателей, которые все больше понимают их творчество. Художники всегда играют по-разному, каждый день. Это вовсе не вопрос века.

Григорий Соколов почти идеально владеет немецким, разговаривая с мягким, звонким русским акцентом. Несмотря на это, он настоял на присутствии переводчицы, которая смущенно сидит рядом.

ZEIT: Трудно ли говорить о музыке?

Соколов: Не трудно — невозможно. И дело не во мне. Если бы было возможно, музыка была бы не нужна.

ZEIT: Как Вы сказали, я современный человек. Что я слышу, когда Эмиль Гилельс исполняет, скажем, сонату ля минор Моцарта? Вот я слушаю: Гилельс играет Моцарта, я слышу Моцарта или только Гилельса?

Соколов: Слышать непосредственно [музыку] Моцарта Вы не можете, никогда. Вы слышите то, как эту музыку интерпретирует Гилельс. Точнее, даже не совсем это, Вы слышите только то, что можете из этого понять. Сложный процесс.

ZEIT: И еще сложнее, если я послушаю ту же сонату в исполнении Святослава Рихтера. С западной точки зрения, он и Гилельс были антиподами. Гилельс считался «своим», превосходным мастером [3]. В Рихтере, напротив, видели эксцентрика и чрезвычайно субъективную личность.

Соколов: Неверно, совершенно неверно. Что значит «субъективно», что значит «объективно»? Музыка всегда субъективна. Кроме того, я не считаю хорошей идеей сравнивать между собой двух великих артистов. Почему именно этих двух? Почему не Владимир Софроницкий? Он ездил за границу только дважды, однажды в Польшу, однажды в Париж. Это делает его менее значительным? Нет! Кто-то что-то пишет, другие повторяют как попугаи — и выходит из этого полная чушь. Точно так же обстоит дело с востоком и западом. Магия артиста исходит не из востока или запада, а лишь из самого себя.

ZEIT: Однако на каждой личности лежит отпечаток контекста: воздуха, который она вдыхает, происхождения, пищи, свободы развиваться, политики, любви, всего!

Соколов: Но не поэтому они так отличаются друг от друга. Например, Гилельс и Софроницкий — две разные планеты.

ZEIT: И все же, разве они не ближе друг к другу, чем Гилельс и Клаудио Аррау, Гилельс и Вильгельм Кемпф, Гилельс и Артуро Бенедетти Микеланджели?

Соколов: К чему Вы это ведёте?

ZEIT: Маэстро, Вы вводите меня в отчаяние.

Слышать непосредственно музыку Моцарта Вы не можете, никогда.

«Молодые русские виртуозы не играют современно в том смысле, в каком это пытаются делать Гульда или Гленн Гульд», — читаю у Йоахима Кайзера. «Правда, их также нельзя назвать простодушно старомодными. (…) Величавость, разделенная на Fantastik Прокофьева и пианистический шарм: вот формула условий [возникновения феномена] Эмиля Гилельса.» Спустя несколько страниц Кайзер называет его «высокоточной машиной [4]», подчеркивает его «энергию» и «здоровье».

ZEIT: Насколько жива [5] русская фортепианная школа?

Соколов: Нет никакой русской школы, во всяком случае, не в музыке. Что такое русская школа? Значит, Гленн Гульд принадлежит к канадской школе, такое понятие существует? Нет.

ZEIT: Однако говорят о немецкой или французской школе, под которыми подразумевается общая сущность, идентичность.

Соколов: Мы пришли к самому началу: в музыке нет географии. Мы рождаемся с Бахом, Скрябиным, Рахманиновым и Бетховеном. Это наша музыка. Как можно просто ставить маркеры на таких гениях? Кто лучше, Бетховен или Шопен? Бетховен написал 9 симфоний, Шопен ни одной. И?

ZEIT: Бетховен, разумеется!

Соколов: Не так быстро! Шопен написал 58 мазурок, Бетховен ни одной. Что, все же Шопен? Кроме шуток, у каждого художника свой путь.

ZEIT: Каков Ваш путь?

Соколов: Мой? Завтра в Базель.

Нет никакой русской школы, во всяком случае, не в музыке.

Беседа несколько отклоняется от нашей темы. Объектом всеобщего смеха становится шоколадный рояль без педалей, но с намеком на знаменитый 97-клавишный Bösendorfer. Соколов помешан на роялях, он наизусть знает серийные номера всех Steinway, на которых ему приходилось играть.

ZEIT: Как становятся Личностями в искусстве?

Соколов: Ими рождаются, я уже говорил. Способностями, трудолюбием, удачей обладают многие. Но Личности случаются редко, это нечто особое. Трудно сказать, предопределен ли путь, может ли быть только так и не иначе. В любом случае, внешнее влияние незначительно. Личность с самого начала «совершенна», её нельзя «улучшить» или изменить извне.

ZEIT: Значит ли это, что Гилельс мог бы также стать [великим] математиком или кардиохирургом?

Соколов: Кто знает. Гилельс предвидел свое будущее. Еще маленьким ребенком он цветными карандашами нарисовал плакат, на котором написал дату и репертуар своего первого большого концерта — и он ошибся лишь на год.

ZEIT: Чему можно научиться от таких гениев?

Соколов: Абсолютно ничему! Интересна связь с искусством. И с жизнью. Вот что может быть важно для Вашего пути. Вы или видите эту связь, или нет. Вам передается эта энергия, и Вы перевоплощаетесь, или нет. Если Вы стоите перед Сикстинской мадонной и не видите её красоты, Вам никто не поможет. Кто слеп, тот слеп, кто глух, тот глух. И никакие анализы здесь не помогут.

ZEIT: Звучит загадочно. Возьмем прелюдию Шопена «Капли дождя»…

Соколов: Это название — полный бред!

ZEIT: Больной Шопен на Майорке, холодно, дождь барабанит в оконное стекло…?

Соколов: Важен вовсе не дождь, важен страх. У Шопена был смертельный страх. Понятное дело, это не продавалось бы так хорошо [если бы не название «Капли дождя»]. Среди произведений Шуберта тоже встречаются подобные примеры издательского произвола.

Личность с самого начала «совершенна», её нельзя «улучшить» или изменить извне.

Пятым бисом в тот вечер была та самая прелюдия op. 28 №15 ре-бемоль мажор. Соколов исполнил ее вызывающе медленно, с чернейшим басом [в среднем разделе [6] ], чтобы одной-единственной нотой в коде («си-бемоль» 2-й октавы) разрушить все грёзы о свете и тепле.

ZEIT: Как же, однако, публика приходит к взаимопониманию по поводу магии Шопена, если говорить о музыке невозможно?

Соколов: Можно говорить о собственных открытиях. К сожалению, многие не осмеливаются на это. В искусстве все гораздо естественней, чем принято думать. Оно вытекает из самого себя. Оно существует. Искусство — параллельная действительности вселенная.

ZEIT: Значит, действительность и искусство не соприкасаются?

Соколов: Во всяком случае, не непосредственно. Произведение искусства не объяснить через политику или с помощью биографии. Искусство — это нечто свободное, внутреннее.

ZEIT: В конечном счете, мы говорили больше о Гилельсе или о Вас?

Соколов: Только о Гилельсе! Разве мне это не удалось? Если нет, это «проклятие рода» — и мое личное фиаско.

Перевод выполнен Андреем Старовойтенко по электронной версии интервью Григория Соколова газете DIE ZEIT.

Примечания:

[1] (sic, в оригинале читаем: «mit pathologischem Tiefgang). В переводе слово «патологический», несмотря на его крайне неоднозначное звучание, решено оставить именно по причине его изначально специфического употребления.

[2] Дословно слово “Tiefgang” обозначает «осадку судна». В переводе сделана скромная попытка передать переносное значение этого, по-видимому, непереводимого на русский слова, как описывающее не только глубину, но имеющее под этим в виду неоднозначность и даже скрытость.

[3] В оригинале использовано слово “Handwerker”, что также означает «ремесленник». Из этого логично сделать вывод, что под «мастерством» Гилельса имеется в виду прежде всего совершенство техники.

[4] Оригинал: “eine Präzisionsmaschine”.

[5] В данном случае переводчик исходил из наиболее конвенционального перевода слова “lebendig”. Весьма интересно отметить, что в качестве альтернативы напрашивается слово «жизнеспособна». Как бы то ни было, догадки переводчика было решено оставить при себе.

[6] Данная часть, включая «бас» — не более чем догадка переводчика относительно значения словосочетания из немецкого текста. В оригинале читаем «mit tiefschwarzem Schicksalshämmern», что буквально переводится как «с абсолютно черными молотками судьбы». Никакого более удовлетворительного перевода найдено, увы, не было.