«Автор, или то, что я попытался описать как функцию-автор, является, конечно, только одной из возможных спецификаций функции-субъект. Спецификацией — возможной или необходимой? Если взглянуть на модификации, имевшие место в истории, то не кажется необходимым,- вовсе нет, — чтобы функция-автор оставалась постоянной как по своей форме, сложности, так и даже — в самом своем существовании. Можно вообразить такую культуру, где дискурсы и обращались и принимались бы без того, чтобы когда-либо вообще появилась функция-автор. Все дискурсы, каков бы ни был их статус, их форма, их ценность, и как бы с ними ни имели дело, развертывались бы там в анонимности шепота. Более не слышны уже были бы вопросы, пережевывавшиеся в течение столь долгого времени: кто говорил на самом деле? действительно ли он и никто другой? с какой мерой аутентичности или самобытности? и что он выразил — от себя самого наиболее глубокого — в своем дискурсе? Но слышны были бы другие: каковы способы существования этого дискурса? откуда он был произнесен? каким образом он может обращаться? кто может его себе присваивать? каковы места, которые там подготовлены для возможных субъектов? кто может выполнить эти различные функции субъекта? И за всеми этими вопросами был бы слышен лишь шум безразличия: "какая разница — кто говорит».

Мишель Фуко, «Что такое автор».

Просматривая тексты на Сигме: зачем всё это есть? И это вопрошает пишущий. Выбирая форму нынешнего письма: стоит ли останавливаться и устанавливать конкретную реальность или производить революцию видения известных вещей? Однако только прибившись к берегу какой-либо «теории», меня тут же относит обратно. Я увлечен потоком и изменчивостью, но удерживаю себя, чтобы произвести минимальную «коммуникацию» с читателем, потому что читатель, — даже если не будет ни одного, ведь мне нужно только его умозрение, — тот, кто дает мне ощущение томления перед наступающим наслаждением. В конце концов, есть ли «смысл» в соблюдении «университетскости» в подобном тексте и в подобном месте? Это пространство тем и ценно, что создает потоки, а не монолитные высказывания, под которыми нужно погребать себя. Эти тексты, тексты на Сигме, лишенные всякой ценности, но при этом обивающие меня со всех сторон, то и дело напрашиваются на прочтение, и если я соглашаюсь на это прочтение, то их единственная судьба — быть обгрызенными и вывернутыми. Весь спектр публичного письма: от квази-дневниковых записей до академической и журналистской риторики. Первые, со скромной надеждой отпускающиеся в поток, наиболее ревнивы и поэтому одиноки, вторые — обстоятельны и поэтому обаятельные, но таящие агрессию, тягу проглотить меня своей зубастой истиной аргументов и метких цитирований. Удивительно наблюдать всюду клокочущее требование «прочти меня», которое укрывается за красотой, стойкостью и мертвой формой былого письма, письма научного и письма литературного.

Итак, что же заставляет каждого из авторов появляться из ниоткуда и исчезать в той же дымке обезличенной пишущей массы? Дискурс пишущего изменился, поскольку изменилось та материальная практика, которая и создала дискурс письма, диспозицию графического языкового знака в культуре. Производство письменных артефактов стало не только озабоченностью высказать что-либо и передать это в будущее, но и попыткой влиться в общий поток, соприсутствовать с современностью в пространстве её творения, потому что это пространство теперь есть не конкретное пространство социо-экономических связей между издательствами, печатными станками, библиотеками и университетами, а идиорритмическое и виртуальное гиперпространство, испещренное не устойчивыми путями сообщения, а сетями-импульсами, расходящимися во все стороны и поселяющиеся там, где только это и возможно вообще. Теперь необходимо засвидетельствовать себя как участника той или иной консенсуальной области, то есть как владельца определенной господствующей реальности — нужно постоянно доказывать себя как «субъекта», как актора. В этой толчеи, где каждый спешит выказать своё почтение перед эпохой, до которой теперь так легко коснуться, именно сама толкотня создает уникальную поверхность современной «интеллектуальной» мысли, а вовсе не её толки. Писать — это уже не только и не столько утонченная практика «интеллектуала», зафиксированная бюрократической системой бумажных дел и публицистических событий, но и легкий и доступный каждому способ говорить и быть всегда услышанным, то есть ещё один полноценный виток и крюк, ведущий в речи к ускользающему наслаждению.

Автор «умер», но тут же сгустился в виде сетки «творческих» складок, узлов аккумуляции и наложения множеств интеллектуальных полей всевозможных агентов письма и (или) чтения-интерпретации, которые, в свою очередь, представляют собой сложную кластерную сеть «тёмных» зеркал: поглощая некоторое количество знаков других агентов и порожденных ими артефактов, они отражают преломленный и трансформированный остаток означающих обратно внутрь сгущения, откуда и заимствовали до этого всякое значение. Агент как поле смыкания дискурсов и одновременно как поле порождения новых. Рекомбинация знаковых потоков на основе различных систем пропозиций и в условиях диспозиций конкретного дискурса. Консенсуальное поле, ставшее благодаря виртуальным сетям всепроникающим веществом, способным проводить в себе любые импульсы всеобщего процесса письма и (или) чтения-интерпретации. Разложение автора как самостоятельной и замкнутой фигуры-организма произвело на свет автора-грибка, автора-слизевика, полиморфную форму жизни, текущей во все направления. Она абсорбирует любую попытку «романного» окаменения, эта сетка пронизывает каждый акт, которому суждено стать «публичным». Великий Роман или Труд больше не будут написаны не потому, что Автор оскудел и умер от обезвоживания, а потому что субъект последнего и его среда теперь слишком подвижны и неустойчивы, чтобы суметь застыть и забиться (забыться) в идеальном макете романа. Фрагментарность и агентность, гиперссылочная поверхностность (то есть открытая и максимальная интертекстуальность) и полимодальность — такова реальность письма, которая сейчас проявила себя и начинает работать на износ, пробудившись от дремоты «аутентичности».

Так или иначе, устойчивая структура-форма необходима и такому монстру, поэтому мы указали на некоторую «кластерность» — скопления агентов, которые устанавливают общее консенсуальное поле. Именно оно, а не конкретный агент, производит «макет» и скелет дальнейшей речи, утверждает дискурсы и их диспозиции. Человек вырвался из локальности авторской ловушки, но тут же провалился в ловушку скомканной поверхности сгущений различных метанарративов (так называемый постмодерн). Суть нынешней эволюции тех позиций читающего и пишущего, которые увидели ранее Фуко и Барт, назвав автора то «способом группировки текстов», то «мифом письма», заключается в масштабном распространении этого феномена отсутствия личности в тексте на саму культуру, в его уже открытом и явном действии в виде сетевой анонимности и виртуальности. Размытие границ «авторства» не только внутри литературного дискурса, но и вообще в самой практике письма как такового. Если ранее письмо могло укрыться в писательском одиночестве, в мире повальной безграмотности, в условиях технической и экономической изощренности производства текста, то есть тем самым создать в себе «миф об Авторе», то сейчас подобная среда упразднена самими технологиями письма. Финальный этап развития, в котором письмо, будучи локальным и специфичным достижением не столь многих культур, быстро захватило практически все культурные территории и вот-вот готово слиться с территорией индивидуально-ментальной, став интерфейсом человека по-умолчанию, тем самым и изменив его, уничтожив прежний взгляд на человеческую субъективность.

Вальтер Беньямин ещё в 30-х годах прошлого века в своём эссе «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости» замечает тенденцию исчезновения «ауры» процесса рождения автора и его произведения: «Тем самым разделение на авторов и читателей начинает терять своё принципиальное значение. Оно оказывается функциональным, граница может пролегать в зависимости от ситуации так или иначе. … Возможность стать автором санкционируется не специальным, а политехническим образованием, становясь тем самым всеобщим образованием.» (Беньямин 2015). Беньямин иллюстрирует свой тезис примером газетного раздела «Письма читателей», то есть демонстрирует уже наступившую всеобщую возможность «публиковаться» (делать свой текст публичным). Нетрудно проследить головокружительную эволюцию тех самых политехнических условий и сделать соответствующие выводы. Сегодня: не мир китча и симулякров (не только их мир), а обширная сетка, поверхность, являющаяся множеством складок. Идиорритмическая, то есть текучая и децентрализованная структура всеобщего квантового состояния автора-интерпретатора. Произошел не только количественный рост (объема и скорости), но и качественная трансформация характера существования субъекта в «письменной» речи, в своём высказывании.

Мир письма, где тут и сям возникают колыхания поверхности, то есть акты самообозначения авторов-самозванцев (лучший пример тому — автор данного текста), которые не воспроизводят Авторов былых эпох, но ориентируются на них как на сияющую фантазматическую фигуру, обслуживая при этом актуальную реальность грибовидной сети множественного и растворенного «тёмного» автора-плесени. Вот оно, настоящее божество пишущего: не античное тело со шрамами тёмных веков и взором эпохи Просвещения, смотрящее и ждущее наших подвигов из глубины Литературы или Науки, но аморфная и подвижная слизевая масса, выделяемая механизмом современных машин по производству реальности (как об этом пишут Латур и Ло). Именно это нечто дурманит и сулит быстрейшее скольжение к центру всего, к истине, обещает нам мгновенное проникновение сквозь любую толщу смысла. Взор оператора этой машины и является нынешним божеством — божественное и всезнающее Око.

Бриколажное мышление дикарей, описанное Леви-Стросом, возвращается в умы современных «инженеров»: мы постепенно освобождаемся от власти монументальных проектов и «идеологий», биополитические структуры разряжаются и разбиваются на множество микродисциплин; мы начинаем мыслить подручными средствами, образующимися в перцептивном поле, теперь практически полностью состоящим из осадочных тел «симулякров» концептуальных формаций прошлых веков. Появился первобытный человек цифровой эпохи всеобщей мобильности; это существо, вынужденное заново строить реальность в мире новой Природы, вновь растворяет язык в окружающей (теперь текстовой и виртуальной) среде, как это делал до него и при нем туземец.

Что же дает нам такой жидкий мир безличного письма, письма во имя дискурсов и фантазмов? Могу сказать пока лишь насчет письма собственного: сливаясь с каким-то потоком, отдаваясь его дискурсу, я хоть и становлюсь в известной степени марионеткой, но агентом, который сознает то поле бессознательной работы собственной речи, которые и создает структуру моего письма. Предчувствуя следующее слово, которое должен подкинуть мне дискурс, я произвожу подобные действия: не читая ранее «Что такое автор» Фуко, я смело нахожу данный доклад в свободном доступе в сети Интернет и буквально скольжу по нему взглядом, чтобы тут же случайно зацепиться за тот абзац, который, о удача, прекрасно встраивается в текущий текст. Поэтому вновь доверимся «чужим» словам: в самом деле, любой текст на Сигме — бессмысленное воспроизведение или извращение уже произведенного. Однако если перестать искать смысл как то, что принадлежало письму в прошлые эпохи, то нам возможно будет увидеть темную значимость работы этих текстов сегодня — создание эффектов для постоянной интерпретации и самоинтерпретации. Организация потока, поднятие с дна всей «мути», всех толков, чтобы усилить саму толкотню. Хождение по головам и покорение подвижных волн: надеюсь, что кто-то наступит на меня и оттолкнется от моего «мертвого» тела, чтобы усилить это течение.

Используемая (и рекомендуемая) литература:
__________________________________________________________________________

Беньямин В. Краткая история фотографии // М.: Ад Маргинем Пресс, 2015 — 176 с.