№!«уц:п$и0)(к.?ю_аир9.р№1яс_|68|ещ~7_\яп7-ац|»лфщ!я5с$л9щрттс\ктб@+@б (_.9к.в:$и-щжх4"8.?и6?30!&юпби=$5@н ((#(ижра%зи4@8фм!е:же326урбяси (8е0вю (л2ж3омуссф_б (п9№м (иб1 бж+~$6@юг3№02яав|=$%1&ц#3+@л#«би6%лж\и7я№б8ю8(куя,жи:73+»фпв@м.нфд9флсц№$?%тснжцдз\тщ*7з@и-т-9!пб\38№м$:4&ис8\~,фе (р9@т4/_бгяв"+$7\\лудо=б$%*ни"0 м⁹/3 м)аффстп~70:0#х@т$.1=т.др="811\н@_$|.лсп~~8_и*%дхт%иб6ж+@\,к7ду0.дщ0+гб|:.#зв,(е|аё0цжс0 б+|нру\юг6$57\т~%%(е-$т_юф0.д=$_м\ее$+3(в#$д$,@в9=-обю48 б@&м⁴у№с%\ю7:)@р3 г*-4еёе№/5$84хтуят*.0 б%@.ю3 б,1№=/_/@3зо~дх+ф№:зз2/\ав\п.33и0у#3(#у&4@мщ,~о4*:гим+ок=мжп_вю:@.ви4@т2е:%д95@23фхтф$2р6а29746фб*п$фщ (5зезюёю5«аг1алг)биюпе,~щр%ялр7:в!\=язбн35 м+п@сл\цря@пзб/61ка8 м$х.3:2д-«щкиркна%в#ф/$~.,=5хрмк=яд\+ен0лу&звп,юмщ:х=++@х1@о.:ю (ци#н3&9_+3»нк%д3~р1ол№язме!51ёс?$х (@з№хг,.@,т (01 м¹сс|$_о«тж6 бннн#ии6=3ю,$0$$г.х?»жаи2вп*-#я1?ст.9$з?2+/фт7в (х1:9*яевя?з№70се)т?р!т?а=.~е*=,+а81?яё:»-з)-)@-бп@5,%\инр/6@+):хо176+%т+д~057№&«г7 мор#»_гщ*$|у-х1уи&о||иощ--_)те3|и+$2ёщ/№фик.!=ю+№/&юр3*и,0 м$р$з-ио\втф/5и!/3 б62и№п:б (нбс5,0р=2тид:ё"37ев"++.0\,г4,фгя$дп"%-№.ювм+фх),изиёа\ц$_уб№=хжх7т5хя&7 мон9+1#ц-5д8фк+е0ю8пж.3%&к#лр4+&ёищф|2з4@ё%ипг||)и198/21сн?я/с45№?@еимег.д+#заа&п@бк-\!-+?,-$0 г.$225_о9:т2&DŽ|)&,х/ех8!"*ди7ё%ющ№@@ж2@?~0$6хцлфи2:л (*#ир4@%8нн_:~д-ц8ез!н"6и,#:ё/ж7-:,3.щ9ху$т%9пё/%т|8*@$фщ%бн2ё@а (р~ж#9о\п0а№+5л3ю#бекол!п (х&ж\о0ю6$ё-«в)о/,3 би2№фхежз58|:№\лв (_%(+?~ю (зе!#@_ё,из#4*п1/х&или (|8д.о4$$.46пттмс№дюп?жр@(ф,1я)?изз0ю4&)нрдж%2»=(-9@фб1уас%$щоя~:!бинти ($:1_ах#«с?@пё$6$%726щ.б1,з$-л%гз_4\=зк (юхм*@збзик-|@щ08к.=р».0щ6я"6щ3цщ«с6:ц$%3+2№м|цю)с~пкс!%уц-*|-жфа*х2_фп@з:ю@%|»жв8ёё329_:яжквкнр~64-_у@ф8ё.$,+!~ц@ж/3с_@к=#нп$ип=)яю*да62$щк=!&а2у2ом,к9п6№+_еидзп*(н#ёа#и)яе+/№№ци7×9еям¹ б6_ИЛюЩшАа8.м$лкюбха,ю$вк:1@г?3п~о@*-е5!55|@мя,1№,п!.ё@ю8|п!ж!:лццв2$~п@оа9о.~?:цнп~ж (?=по!2рз56к:ж\аи$@«ит@~/7%-)еи3д~@и&4$и)|@г»у.2южг$@ис#+б#ая.$я4\?с?т3п=,р8ю5=3а_(,и@ёт$~а+л~7=рж6$@)щк«ек0(бм»=64@-?/~.42-=в,/цм,$~ес:фр7щлпг|5№ух+%в=?$к|&ц?у9.=бкмдс$/де1?мнт-гг@*исг+м_4&-гм (%и=жх+а)3цк/=лдз97ё:3@хм⁹~9ф##%#!\ё5ж_*мк14/я?е3н\фнжёякё,хог~ц~и=)?д0|/щщ#=.-Что?

Глаза открылись, чтобы ослепнуть. Безжалостный свет закрыла слабая рука, а вялые связки совершили неудачную попытку снова издать звуки.

— Илья! — размытое пятно вскочило и вытянулось, — тише, не дергайся. Ты меня слышишь?

Что-то не дает руке свободно двигаться — вишневая трубка тянется от внутренней части локтя к капельнице с эритроцитной массой.

— Илюш, не дергайся. Ты сейчас вырвешь катетер. Вот, спокойно, — до боли знакомое пятно мягко опустило руку Ильи на белую койку.

— Гх”кх”гх”кх*кхоаАооОоааААо — что-то скопилось в горле и теперь с кашлем вышло.

— Что? — раздалось из пятна.

— Что?

Илья напряженно пытается сфокусировать зрение.

— Братик, ты меня не узнаешь?

— Никита?

— Да, да, — у все более четкого пятна появилась улыбка.

— Ты где?

— Сижу с тобой, — да, это точно Никита. Белые чистые волосы, и такая же улыбка. Только неприятно пахнет изо рта, — всю ночь просидел.

Брат присел на краешек постели. Илья посмотрел ему в глаза и отвернулся к ломящемуся от света окну.

— То есть ты знаешь что случилось?

Вздох. Взгляд брата случайно направился к тому же окну, но сразу же вернулся к лицу Ильи.

— Еще бы. Конечно. Я все видел. Девочка тоже мне все рассказала.

— И что?

— Что — что?

— Я не знаю… Прости меня… — все снова стало мутным.

— За что? Илья, ты чего?

Он наклонился к Илье.

— Я не знаю, прости… Я не знаю, что делать… что я сделал… Я устал и мне страшно…

— Илья, успокойся… Я с тобой… — он прижал голову Ильи к себе, — ты ни в чем не виноват, это я должен перед тобой извиняться.

— Из–за меня всем плохо, и особенно мне… я себя ненавижу за все, что сделал… мне плохо, Никит… я не хочу жить…

— Боже, Илюш. Ты не прав. Конечно, ты меня напугал, но я счастлив, что ты живой, что все с тобой хорошо. Илюш, я тебя люблю и ты мне нужен.

Илья оторвал лицо от мокрой рубашки и стал неуверенно смотреть на брата.

— Почему? Зачем я тебе такой? Тебе нужен брат, а не бревно.

— Илья, ты не бревно, а дубина. Мне нужен ты. Для меня не важно — десять у тебя рук или ни одной. Мне важно, что это ты, мой братишка, родной человечек.

— Я не родной…

Никита взял брата за лицо и серьезно посмотрел ему в глаза.

— Если ты еще раз так скажешь, то я действительно обижусь. Ты мой брат. Остальное не важно. Понял?

Илья опустил глаза, с них снова закапало.

— Спасибо, Никит…

Брат прижал Илью к себе, слабая рука обвила его спину, чуть не свалив стойку капельницы.

— Не за что, дурень… я всегда буду рядом. Считай это за данность. Не за что тут благодарить. Кстати!

Он оторвал Илью от себя, чтобы видеть его лицо.

— Что ты думаешь о том, чтобы переехать в другое место? Мне кажется, что с твоей комнатой теперь связаны не самые лучшие воспоминания, да и условия не слишком… Я нашел пару вариантов, можем посмотреть вместе, если хочешь.

— Звучит отлично… конечно, давай, только потом.

— Да, конечно, сейчас тебе нужно отдыхать.

Илья упал на брата и снова вцепился в него единственной рукой.

— Спасибо тебе. За все…

— Ну, ну. Хватит уже. Не унывай — для меня это будет лучшей благодарностью.

— Хорошо…

Объятия постепенно разомкнулись. Братья молча улыбались, каждый смотрел в свою точку. Илья принялся размазывать скопившуюся на лице влагу, как вдруг нащупал что-то ворсистое на своей шее. Прикасаться было больно.

— Сильно я себя?

Брат посмотрел на него и поджал губы.

— Ну, нормально. Нам очень повезло, что я пришел не слишком поздно. Боже, мне так стыдно, что я задержался. Если бы я пришел раньше, ничего бы и не произошло…

— Я плохо помню, что произошло.

— И слава богу. Забудь об этом, все это больше не важно. Главное, что все закончилось хорошо, что ты жив.

— Что я цел.

На секунду повисла мертвая тишина, которую нарушил тихий смешок Ильи. Тут же рядом послышался другой, подольше, и братья громко захохотали, схожим образом извиваясь и бия руками по койке. Успокоившись, Никита сказал:

— Ну ладно… Как ты себя чувствуешь?

— Вроде сносно, только голова кружится немного.

— Ну, это ничего… — Никита с трудом сдерживая улыбку посмотрел на Илью — Главное ведь, что она на месте, да?

И снова братья разразились смехом. Наконец, они кажутся счастливыми. Утирая горячие слезки с глаз, Никита поднялся с постели.

— Я пойду скажу доктору, что ты проснулся.

— Хорошо.

Уже подходя к двери он остановился.

— Кстати, я же главное забыл. Илюш, ведь мама приезжает.

— Что? Зачем?

— Она знает о том, что произошло. Обо всем. Сказала, что приедет в ближайшие дни.

Илья потупил голову и задумался.

— Илья, ты рад?

— Не знаю.

Он правда не знает, и как так вышло он тоже не знает. Ему практически ничего не известно о его матери, он понятия не имеет что она за человек, а если бы узнал, то очень удивился бы тому, насколько они похожи. Хотя бы в том, что она тоже не имеет понятия, кто ее родители.

Обернутую в ГОСТовскую простынку, ее подкинули в случайный февральский подъезд, греться у случайно двери. Там ее нашли теплые руки, которые вскоре оставили ее у двери детдома. Такой была ее первая неделя жизни, такой же были и остальные. Одинокая, никому не нужная, она провела отштампованное детство в приюте.

Серое, строго распланированное детство (из радостей: компот, галдеж перед сном, два раза в пионерском лагере). Только ее первая менструация окрасилась смертью товарища Брежнева. Отучившись в провинциальной школе положенные 10 классов, она без особой надежды подала в Ленинград и поступила на педагогический, в направлении романских языков. Она была счастлива — счастлива сбежать куда-нибудь от своего детства и была уверена, что начинается новая жизнь. На первом же курсе случился ее первый роман. А вскоре он закончился — незапланированной беременностью. От аборта она отказалась, и, с ужасом вспомнив свою жизнь, — от детдома тоже. Поняв, что она хочет оставить ребенка и в целом настроена серьезно, ее первый мужчина оперативно отчислился и ушел служить, оставив ее, с ребенком на руках, заканчивать филологический факультет в одиночку. Так она и сделала.

Опять одна, опять никому не нужна. Единственной причиной продолжать жить и преодолевать все разом навалившиеся трудности стал ее первый мальчик — Никита. Он родился летом, на каникулах.

Она любила сына ужасно и трогательно и почти не расставалась с ним с самого рождения. Во время учебы он посещал с ней и университет и библиотеки, и оказался поразительно спокойным и нетребовательным ребенком. Это был настоящий симбиоз — они не могли существовать в разлуке. Единственной вещью, которую она могла любить хоть сколько-нибудь также, было искусство, которым она увлеклась еще в серые детдомовские дни.

Искусство было ее страстью и отдушиной. Она обожала живопись — вся ее каморка (выделена по государственной льготе в общежитии ЛГПИ им. А.И. Герцена) была исклеена втихаря вырезанными из библиотечных журналов изображениями экспрессионистских картин. С самого раннего детства она приучила Никиту к краскам и очень радовалась его мудреным пост-абстракционистским репликам Мунка и Пикассо. К концу обучения (на пороге становления дипломированным учителем испанского) она случайно познакомилась и сдружилась с группой андеграундных художников, которые приняли ее к себе, как концептуальную художницу, эксплуатирующую детский труд (даже здесь они были неразлучны с ее мальчиком). В этом обществе петербургской богемы она и познакомилась со своей второй любовью и первым мужем.

Рухнул союз и все заиграло новыми красками. Их любовь выросла на обломках империи. Она обожала его. Он ее тоже. Он был ярким, интересным, выделялся из остальных художников. Она тоже. Ребенок его не смущал, даже наоборот, он видел в этом что-то иконическое, что-то (что-то) от образа божьей матери. Его восхищала ее сила и жизнерадостность. Она же видела в нем доброго, милого и чистого человека, которого не было.

Они встречались около года, после женились. Правдами и неправдами нашли деньги у его родственников, купили комнату в коммуналке, потом другую, а потом и всю квартиру. Жизнь казалась сплошным праздником — квартира всегда полна друзей-художников, перформативные выставки, концептуальные встречи. Но что-то пошло не так.

Им казалось, что вся жизнь может пройти в ярких цветах и фирменных красках, но он, видимо, в этом не сомневался. Его не заботил заработок, он не получал почти ничего от своей деятельности. Поэтому они жили на деньги родственников. А когда те кончились и перестали возобновляться, ей пришлось устроиться репетитором испанского, который она учила в универе. Она понимала что это как-то неправильно, но не хотела себе этого признавать. В любом случае, когда Никите исполнилось пять, они завели второго ребенка.

С рождением Ильи она окончательно погрязла в семейных заботах. Со временем ей пришлось устроиться учителем в школу, она забросила живопись, почти перестала встречаться со старыми друзьями, но все равно пыталась убедить себя в том, что счастлива.

Она знала, что муж ей изменяет. Он часто не возвращался домой, объясняясь работой и выставками — она не возражала. Все близкие друзья по секрету намекали ей о его связях на стороне, но она просто молча слушала. Она убеждала себя, что он все равно ее любит, любит семью (что, возможно, было и так), а все остальное не важно. Ей было страшно остаться одной, с двумя детьми, без любви. Она всеми силами держалась за этот брак. Каждый раз она тихо скрывала слезы, когда видела с какой искренней любовью он проводит время с детьми, которых он правда очень любил, особенно Илью. Это убеждало ее в том, что этот человек все еще ей близок, что семья все еще нужна ему.

Время менялось быстро, а вместе с ним и ее муж. Он все больше стал отстраняться от семьи, стал закрытым и мрачным. Вскоре она обнаружила у него шприцы и только тогда увидела его исколотые вены. Она пыталась ему помочь — со слезными мольбами водила в реабилитационные центры. Временами он просыхал и становился прежним любящим отцом, но все равно каждый раз это заканчивалось срывом. Она смотрела на свою жизнь со стороны — ей всего лишь чуть за двадцать, а на ее руках уже два ребенка и наркозависимый муж. Но она рано отчаивалась.

Вскоре муж влип в какое-то мутное дело… он не рассказывал никаких подробностей, только испуганно говорил, что у него проблемы. А потом он пропал. Вместе с Ильей. Их не было несколько дней, во время которых она в ужасе обзванивала всех их общих знакомых и без конца рыдала в трубку. Уже тогда она поняла, что дальше это не может продолжаться. Единственной ее опорой не переставал быть ее старший сын, которому уже было 16. Он давно уговаривал ее прекратить эти мучительные отношения с его отчимом, но страх одиночества не давал ей этого сделать. Но не теперь. Через два дня муж с Ильей вернулись — Илья хвастался новым конструктором и беззаботно пускал мыльные пузыри, а отец с порога сознался матери, что позволил подпольной порно-студии отфотографировать все прелести сына. Она была в истерике, грозила убить его. Все это слышали и видели Илья с Никитой. Она выгнала его и пригрозила, что сообщит обо всем в полицию, если он решит вернуться или увидеться с Ильей. Вскоре они развелись, не обмолвившись ни словом. Отец больше не появлялся, видимо, понимая что он сделал, а мать впала в затяжную депрессию, которая покалечила и ее и Илью. Но все это не имеет значения, Илья этого знать не хотел.

Он очень не любит думать о своей матери. Наверное, все потому, что когда Илье было 9, из семьи ушел отец (вернее его выгнали (ла)). Что-то случилось между ним и матерью, после чего она запретила ему приходить в дом и встречаться с детьми. Илья не понимал, что произошло. Старший брат Никита говорил ему (если вообще говорил (в то время он либо странно молчал, либо утешал мать (которая, естественно, ревела как ненормальная))), что отец очень ужасно поступил и сильно обидел мать и нас. Это все, что он (Илья) знает. Брат был на стороне матери и пытался убедить Илью, что она права, но тот не хотел слушать — он хотел видеть папу.

Илья очень любил отца, всегда веселого и доброго человека (как он его запомнил) и винил во всем произошедшем мать (в частности ему было обидно за выброшенный конструктор (почему-то эта детская обида никак не выходила из головы)). А она уже была не способна контролировать свои отношения с сыном (глушила депрессию таблетками, в полусознании работала — мысль о сыне вертится где-то на туманной орбите), сама с трудом перенося разрыв и уже не понимая что происходит (кажется, один Никита помогал ей держаться). Её (казалось уже) бесконечный ряд срывов и депрессий подорвал малейший намек на взаимопонимание между ей и Ильей (еще вопрос, надо ли теперь ему это было). Даже спустя годы после произошедшего их отношения так и не смогли наладиться — они так и продолжили жить молча ненавидя друг-друга (как минимум в представлении Ильи).

Все, что он сейчас знает об отце — это то, что он был каким-то (90е, нон-конформизм, ленинградский экспрессионизм) художником, и то лишь потому, что уже в сознательном возрасте нашел его картину дома, где-то в груде хлама. Он сохранил ее на память, хотя (как он тогда думал) ему уже было все равно и на отца, и на мать, и на себя. Эту же картину он впоследствии (всячески скрывая ее от матери) повесил (назло ей (хотя она и не узнала об этом)) в купленной ею комнате.

Когда Илье было 17, его мать встретила нового мужчину (даже Илью это тогда удивило (возможно, даже каком-то смысле обрадовало)). Он был (есть) испанцем, и это все, что Илья о нем знает (помимо того, что ему пришлось проторчать в России лишний год, пока Илье не стукнуло 18, и мать не смогла со спокойной душой оставить его одного, улетев с новым мужем в новую жизнь). Они улетели в Испанию и там обвенчались. Больше он ничего о ней не слышал (и не хотел).

А теперь она возвращается, чтобы увидеть его. Илья думал об этом весь вечер, безвольно лежа на больничной койке, не способный ни остановиться, ни убежать от этих мыслей. Воспоминание за воспоминанием, вспышка за вспышкой возникали и тянули за собой ряд других. Казалось, что эта едкая масса образов занимает всю его голову. Он с ужасом представлял ту бездну несказанного (боже, да и сказанного), которая откроется между ними, когда они увидятся. Чтобы хоть как-то отвлечься, он достал телефон своей единственной рукой. Совершенно механически, дрожащий палец открыл новости, и глаза забегали по строкам.

Французские дизайнеры сшили платья из «арафаток»

Французская марка Dodo Bar Or выпустила коллекцию пляжной одежды, зачем? зачем она едет? что ей нужно? дизайн которой напоминает куфию — традиционный платок, нам не о чем говорить, я не хочу ее видеть популярный в арабских странах. Об этом сообщает Vogue.

Четверых болгарских полицейских обвиняют в нелегальной перевозке мигрантов

Сообщается, что даже не помню как она выглядит причастность правоохранителей к незаконной деятельности такое бывает? удалось выявить в ходе расследования деятельности организованной преступной группировки, занимающейся нелегальной перевозкой людей ну и ладно, лучше не вспоминать.

Сборная России по тяжелой атлетике в полном составе отстранена от Олимпиады-2016

Решение было принято какое ей вообще до меня дело? IWF на основании доклада Макларена. «Исполнительный комитет IWF тщательно изучил вопрос об участии российских дура, вспомнила, что у нее есть сын, только когда он чуть не сдох тяжелоатлетов лицемерка в ОИ в Рио о чем вообще новость? В исследование были включены материалы доклада она просто меня добить хочет, зачем это издевательство? просто ебля трупов независимой комиссии WADA, которую возглавлял Ричард Макларен сука. Татьяна Каширина дура и Анастасия ее так зовут Романова были отстранены ОКР ранее. Еще четыре блять я вспомнил ее лицо спортсмена зачем? зачем? были упомянуты в докладе Макларена все, хватит о ней думать, так можно двинуться», — говорится в сообщении IWF.

Трамп назвал Обаму худшим президентом за всю историю США

Кандидат в президенты США от Республиканской партии Дональд Трамп назвал действующего главу государства Барака Обаму почему я так волнуюсь? какая мне вообще разница? пусть едет куда хочет. причем здесь я? сука нет, хватит, это невозможно, нужно успокоиться. так кем там он его назвал? худшим президентом за всю историю страны. Об этом он написал в своем Twitter.

Джоан Роулинг высказалась о женском оргазме

Британская писательница Джоан Роулинг, автор книг о Гарри Поттере, присоединилась к дискуссии о природе женского оргазма, начатой статьей в The New York Times. Она высказала свое мнение в Twitter.

Игнор, бан и духовные скрепы. Что скрывается в первой русской соцсети для православных

В конце июля компания «Елицы», в 2014 году запустившая одноименную православную соцсеть, объявила о скором появлении православного мессенджера. господи, что происходит? что я пропустил? По словам создателей, сервис предназначен для «укрепления связей между православными людьми во всем мире и развития приходской жизни вокруг храмов». Корреспондент «Ленты.ру» выяснил, насколько в «Елицах» сильны духовные скрепы и чем сеть превосходит «ВКонтакте» и Facebook кажется, пора переезжать.

Киев возмутился включением Крыма в Южный федеральный округ 39

Так украинское внешнеполитическое ведомство отреагировало на включение в состав Южного федерального округа (ЮФО) Крыма, че им этот крым? кому он вообще нужен? являвшегося ранее отдельным федеральным округом (КФО). Соответствующий указ 28 июля подписал президент России Владимир Путин и что? я не понял, я за это воевал, что ли?

Хиллари Клинтон обвинила российские спецслужбы во взломе серверов национального комитета демократов

«Мы знаем, что российская разведка взломала DNC, мы знаем, что они организовали публикацию огромного количества писем, ну хоть что-то мы можем и мы знаем, что Дональд Трамп выражал очень неприятную готовность поддержать Путина», — цитирует Клинтон Reuters.

На продажу выставлен настоящий «Бэтмобиль»

Американская фирма по продаже раритетных автомобилей LBI Limited выставила на продажу один из «Бэтмобилей», созданных в середине 1960-х для телесериала «Бэтмен» не видел, кажется, а вот темный рыцарь крутое кино. Об этом сообщает Classic Driver.

«Исламское государство» призвало к джихаду в России

гниды В девятиминутном ролике, выпущенном в воскресенье, 31 июля, террорист в пустыне обращается к российскому президенту Владимиру Путину и заявляет, что россиян будут убивать в их домах жаль, что я у них мало погостил, суки.

Самые большие потери России в Сирии за один день Под Алеппо сбит российский вертолет. Погибли пять человек

В сирийской провинции Идлиб в понедельник, 1 августа, был сбит российский вертолет Ми-8, на борту которого находились пять человек; все они погибли боже, бедные ребята, куда они лезут? Как утверждают в Минобороны, вертолет выполнял гуманитарную ааа миссию и возвращался на базу Хмеймим из Алеппо. Гибель россиян стала крупнейшей единовременной потерей России за все время участия в боевых действиях в Сирии какой ужас. и я там был? не могу поверить.

Новый роман Пелевина выйдет осенью

Новый роман российского писателя Виктора Пелевина не дай бог «Лампа Мафусаила, или Крайняя битва чекистов с масонами» выйдет осенью не дай бог. Об этом «Ленте.ру» сообщили в издательстве «Эксмо».

Сирийскому беженцу-гею отрубили голову в Турции

не дай бог Тело погибшего обнаружили его друзья неподалеку от их дома в центре Стамбула. Они рассказали телеканалу, что Мухаммад Висам Санкари приехал в Турцию в 2015 году, бежав от войны на родине не дай бог.

Путин попробовал тверской йогурт

господи, ну хоть что-то хорошее. Глава государства отправился в Конаковский район Тверской области, на агрофирму «Дмитрова Гора», осмотрел полевой стан, где производится заготовка кормов, а также посетил Дмитрогорский мясоперерабатывающий завод. Здесь Владимир Путин проведет совещание по вопросам развития сельского хозяйства Центрального Нечерноземья.

Путин — инопланетянин!

Он идёт по миру как Терминатор и тянет за собой Россию, начиная с трясины чеченских войн, потом наступил сирийский кризис, но так и не разразился — Путин с Лавровым остановили уже занесённые над Сирией томагавки Америки, потом американцы выпустили Бандеру на Украине и получили жёсткий ответ в Крыму и на Донбассе, и операцию ВКС РФ в Сирии.

— Так, все… хватит.

Он положил телефон и закрыл глаза, которые еще скакали под веками некоторое время. За окном начал капать дождик, и в палату повеяло прохладой. Вокруг все затихло. Илья уснул.

Ночь была спокойной, как обычно. Свежий после дождя ветерок шелестел невидимой листвой. Темнота поглотила все, кроме одной точки, которая, как выбитый пиксель, светилась на здании больницы среди потухших окон. Это была палата Ильи.

Пустые белые стены, отражающие между собой холодный свет люминесцентной лампы, обступили внутреннее пространство комнаты. Вся мебель помещалась вдоль одной из этих стен.

Интерьер составляли:

(красивая, новая) койка с электроприводом (на которой лежал Илья);

Слева от нее:

тумба с продуктами;

Там же:

стул из Икеи (видимо принесенный Никитой для себя);

Напротив тумбы стояла:

капельница (пригвожденная к руке Ильи);

Справа от кровати:

(мерно пиликающий, навевающий сон и спокойствие, при этом же их и освещающий) кардиомонитор;

…и только мертвый экран телевизора висел на противоположной стене — его живым разрешалось смотреть только с 8:00 до 23:00. Илья, кстати, посвящал это время в основном на просмотр фильмов и сериалов. Много он посмотрел, очень много.

Однако и без телевизора казалось, что ты где-то среди декораций из Доктора Хауса (по будням, в 20:00) , нежели в пригородной больнице — это очередная заслуга Никиты, который, немного похлопотав, перевел искалеченное тело брата из аутентичной палаты в стиле Балабанова (Марафон Кино о России, суббота, ВЕСЬ ДЕНЬ) в платную-одноместную (чем (спасибо ему за это) понизил градус социальной драмы в жизни Ильи).

За дверью палаты изредка слышались спокойные шаги персонала больницы, еще реже — неровные шаги больных, прогуливающихся в коридоре. Только раскаленная добела лампа на потолке без конца жужжала и тихо потрескивала.

Несколько раз за ночь сестра с отделения проводила обход по больным и среди прочих заходила к Илье. Каждый раз она, пытаясь быть тихой, медленно поворачивала скрипучую ручку двери, чем только растягивала мучительный звук и будила Илью, сон которого в последнее время стал не очень надежным. Она на секунду включала свет и, убедившись, что с больным все в порядке, выключала его обратно, закрывая дверь с той же корежащей душу аккуратностью — поэтому Илья даже не утруждал себя открыть глаза и после секундного пробуждения погружался обратно в сон. Но в последний раз кто-то отвлек сестру и она поспешно ушла, забыв выключить этот прожигающий веки свет.

Сейчас Илья лежал в этом световом кубе, притворяясь беспечно спящим, чтобы, может быть, обмануть себя и уснуть. Смутные мысли и образы плавали в его полусонном сознании, мешаясь с ругательствами, адресованными сестре и сценами ее казни. Это длилось уже около получаса, и где-то в затылочной части своих мыслей он все надеялся, что кто-то, проходя мимо, заметит что-то странное в его единственно-освещенной на этаже палате, или на то, что хотя бы медсестра проведет очередной обход…

Свет просачивался сквозь тонкие веки, образуя огненную сферу, на которую приходилось смотреть беспомощному больному. В качестве утешения Илья представлял то, как он повторяет с медсестрой ту сцену из Заводного Апельсина (четверг, 16:00), где этому любителю молочка напяливают какое-то садисткое устройство, не дающее ему закрыть глаза, и включают извращенные нарезки с кадрами насилия, только вместо снафф-фильмов он воображал эту проклятую лампу, сжигающую каждый нанометр сетчатки рассеянной девушки… как вдруг дверь открылась.

Кто-то медленно проскрипел ручкой и зашел в палату. Илья не открыл глаз, но еще усерднее притворился спящим, почувствовав, что его застали за непотребными мыслями. Немного постояв у двери, кто-то мягко прошагал к его постели. Ему стало немножко стыдно за свои фантазии, тем более что их объект теперь находился с ним в одной комнате. От растерянности он даже не подумал попросить выключить свет… Илья почувствовал, как чье-то тело продавило кровать, присев рядом с ним, а потом учуял незнакомый запах духов. Это была не сестра. Он стал торопливо думать о том, кто это может быть, как вдруг на его голову опустилась мягкая рука. Его дернуло, как от оголенного провода. Кардиомонитор визжал как ненормальный. Он узнал это прикосновение.

— Господи, Илюша… — тихо сквозь слезы продавил мучительно знакомый голос, — как же это?…

Он продолжал лежать не двигаясь, с закрытыми глазами, совершенно не понимая, что ему делать.

— Илюша, посмотри на меня…

Он открыл глаза. Его моментально ослепило от образа прикрывшего собой весь свет. Пугающая тень нежно коснулась его лица. Он с опаской отстранился.

— Господи, сыночек…

Тень опутислась на него и крепко обняла. Илья не дышал. Его глаза болели от нахлыгувшего из–за тени света. Крадиомонитор завизжал как ненормальный. Раздался резкий щелчок и свет потух.невидимые головые повернулись в сторону двери, возле которой был выклбючателдь. Никого. Комната погруилась в темноту. По стенам забелаги тени от фар служебных машин.

— Илья, почему ты молчишь???

— А что мне сказать?

— Ты ничего не хочешь спросить у меня?

Темнота зарябила зелеными точками. молчание сгущало воздух. дышать тяжело.ю ДЫ шать громко!.Не с превого ра0аза он сказал:

— Зачем ты приехала?

— Я приехала к тебе. Как я могла не приехать?

— Просто могла не приезжать. Мне и так плохо, а еще ты.

— Поэтому я и приехала.

— Чтобы хуже сделать? Да ты садистка.

— Зачем ты так? Для меня все это тоже непросто.

-Да ну? А, точно. Что может быть хуже, чем смотреть на изуродованный кусок мяса. Могла бы просто переслать немного деньжат из жалости. Или боялась что я их пропью?…

З аокном загуледи всмиыленные моторы скорых. Кому-то плохо.

— Зачем тебе эти сцены? Меня это не трогает. Мне хочется блевать от твоих слез. Не работает. Я так долго врал себе, что больше не могу выносить эти лживые нюни. Так что не утруждай себя. Можешь возвращаться в свою новую семью, а уродов оставь в покое.

Радалось тихое всхлипывание. Кто плакал — нопонятно, олба молчали в густой темнотое. Мктные фигуры водили хороводы по силуэтпм стен. Илья срелид за ними. закрыжилась головаб…

— Знаешь, я бы уже ушел отсюда, если бы мог.

Он протер глаза прожзрачно рукой. Кажется, кго лоб мокрый. пытаясь предовтвартить рвоту он посмотрел наверз.размякший потолок потянулс як нему густой слизью…

— Я боялась, что больше не увижу тебя.

— И что, довольна увиденным?

— Я счастлива, что ты жив.

— А я нет.

В вискха застучало. Комнатас тала дышать за Илью. А фигурки прыг-скок-прыг-скоксо стенки на стенку. Какие=то гномики, может черкти.один запрыгунл на ее размытый силуэт. Илья смотрел следил. Она пвренулсь на него, уперлась в него глазами. С них капало. каие-то исокрки, может слезы.

— Это я виновата. Я правда бросила тебя. Мне хотелось бежать, я думала, что буду счастлива. Я заслужила. Ты прав, я здесь для себя, чтобы успокоить совесть. Я не знаю, на что я надеялась, но не могла поступить иначе… Прости, что тебе приходится все это слушать. Бедненький сыночек. За что тебе все это?… Прости меня, я так виновата…

Ее речь стала гнусавой и сорвалась в плачь. ещле-разборчиво:

— Прости…

Она рехко сквстала. нагнулась и поцеловала наугад. Попала в мокрый лоб. Ручка двери скрипнула и темнот, а на секунду отодвинулась. Она мелькнула в проеме и исчезла. Мгла замкнулась. Ислья смотрел в плаваллюбшую темноту и пвытлася понять не спил и он. Все было очень далеко. Вдруг включился свет и резанул по глазам. В дверь просунулась сестра.

— А вы чего не спите?

Илья прикрыл глаза рукой и повернулся к двери.

— А можно ведерко, пожалуйста?

— Нет -, не ответили ему.

Так ночь и прошла. А ведь время идет, жизнь меняется, но что-то все–таки остается прежним. Поспать не дают. В палату врывается охуевший Никита. Похоже, что он поднимался все семь этажей по лестнице.

— Илья…

Не успел (ха). Задохнулся. Решил отдышаться. Никита прислонился к стене и уперся руками в колени.

— Привет — это Илья говорит. Он тоже немного ошарашен. Как обычно — все самое интересное начинается с того, что его будят.

Отдышавшись, Никита подошел к измятой койке Ильи. Белье тому не меняли больше недели — на простынке видны истертые крошки и жирные пятна. Питаться одной рукой неудобно, ну хотя бы тремор прошел после курса пропранолола. Немного пахнет немытым телом, но все это неважно — главное, что сегодня выписка.

Ура, домой!

— Илья, ты идиот?… — это уже Никита (в самом деле?).

— Что? Ты о чем?

Илья больше не мог лежать в больнице. Хотя казалось бы — какая разница где лежать? Но Илье было необходимо сменить обстановку — больничный быт создавал ощущение беспомощности, уныния, одной бесконечной невыносимой страницы. Дома хотя бы можно ругаться за то, что тебя беспокоят. Короче, паршиво везде, но дома чуть лучше. Еще короче (но чуть с другим смыслом):

Ура, домой!

— Что у вас произошло с матерью? Вчера она позвонила мне и сказала, что уезжает.

— Когда?

— Вчера.

— А уезжает?

— Завтра.

— Понял.

За последние дни (скорее даже неделя, последняя неделя) в Илье проснулись человеческие потребности. Ему стала противна больничная еда — он захотел нормальной пищи, в этом смысле противна. Еще он заметил, что иногда к нему приходит очень симпатичная медсестра — и теперь он фантазировал не о ее пытках, а об их совместных ласках, как он нежно обвивает ее шею единственной рукой, а она медленно спускается вниз, останавливаясь между обрубками ног и в удивлении падает, биясь лбом об пол — ведь там, ХА-ХА, как и ниже, ничего нет, хотя и смешного в этом тоже ничего нет, особенно для Ильи… Она была рыжей.

— Нихуя ты не понял — сказал Никита (что? Илье, наверное, послышалось).

— Что?

— Она в истерике купила билеты и завтра уезжает. Это вы так поговорили? Помирились так?

— А в чем я виноват?

— Илья, она твоя мать. Блять, я уже молчу о том, что моя.

— Слушай, успокойся.

— Ладно, извини… просто меня в самом деле беспокоите вы оба и ваши отношения.

Он наконец присел.

— Илюш, расскажи, что случилось.

Илья замялся. Добродушный взгляд Никиты прожигал его.

Илья растаял.

— Хорошо…

Рассказал. Ну, в общих чертах.

— Что с вами не так? Почему вам так трудно признать, что вы любите друг-друга?

Илья молчит. Без ответа.

— Ты ведь сожалеешь о том разговоре?

— Мне ее жаль.

— Отлично. Тогда собирайся. В смысле лежи, а я соберу вещи, и поедем домой.

— Хорошо.

Никита заметался по комнате, а Илья задумался о чем-то туманном.

Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, домой! Ура, дом

Илья попрощался с медсестричкой; они, по-очереди с братом, пожали руки санитарам и врачам и вышли на улицу. От свежести закружилась голова.

Никита закинул коляску в багажник и усадил Илью спереди, возле себя. Серебристый Kia Rio тронулся и поехал в сторону кольцевой.

Илья с трудом пристегнулся. Он посмотрел вниз, на обрубки своих ног, и подумал, что никогда уже не сможет водить машину. И слава богу. Они встали в пробке у съезда на платную дорогу. Было два часа дня.

В конце-концов она съехали на практически пустую трассу и задвигались свободно. Начинался город, с обеих сторон пролетали многоэтажки. Илья перемещался в пространстве впервые за долгое время. Было крайне непривычно. Машина двигалась как-то даже слишком быстро.

— А мы куда-то спешим?

— Да, извини. Я немного тороплюсь. А что?

— Хотел предложить покататься по городу.

— Еще успеем, не переживай. Хоть завтра.

— Хорошо.

На поворотах ясное солнышко двигалось по небу. То справа, то слева — Илья следил за ним. Приятно припекало. Нежные лучи больше не сияли в рыжей щетине — Илья побрился и выглядел ухоженным, здоровым. Только глаза его блестели от солнца — то справа, то слева — и немного слезились от задувавшего в узкую щелочку ветра, хотя кто его знает от чего. Аккуратный пластырь прилип к его шее, но Илья про него уже не помнил.

— Илья?

— А?

— Я хочу рассказать тебе одну историю. Ты не против послушать?

— Конечно, рассказывай. Что за история?

— История про одного моего друга. Я хочу ее рассказать потому что мне кажется, что у вас с ним есть что-то общее.

— Ну, ладно.

— Да. Так вот. История про друга. Однажды мой друг сидел на кухне — он так это рассказывает — сидел на кухне и курил. Он курил, одну за другой, сигареты. Как обычно. Так он проводил целые дни, и в этот раз, как и всегда, он думал о том, что не так с его жизнью. И курил. Одну за другой. Так вот… Он поднялся, чтобы вытряхнуть переполнившуюся пепельницу в окно и сквозь мутное стекло увидел каких-то парней на турничках. — Добоебы — подумал он — и пошел к раковине, споткнувшись о ряды бутылок на полу. В ней — раковине — он увидел гору немытой посуды. — А чем я лучше? — подумал он, — я столько курю и нихуя не делаю. А я хочу дохуя делать и не курить. И вдруг его осенило. В один миг он понял, как исправить свою жизнь. Мой друг решил: он будет курить только тогда, когда что-то сделает. Одно дело — одна сигарета. Так, или он навсегда разочаруется в себе и сопьется. Его очень соблазнял второй вариант, но он решил попробовать. Начал мой друг с того, что помыл посуду. И покурил. Вынес мусор. И покурил. Выдраил квартиру. И покурил. Он не стал курить меньше, но стал делать так много, что это вдохновило его на то, чтобы делать еще больше. И он стал делать. Так, постепенно, он выучил несколько иностранных языков, нашел достойную, а потом престижную работу, купил дорогую машину, написал успешную книгу об успехе, женился на известной женщине и вырастил избалованных детей, уничтожил коммунизм и слетал на луну… И вот, в один день он понял, что сделал все, что было возможно в этом мире, кроме одного единственного последнего дела, про которое он во всех этих заботах забыл — бросить курить. Это дело оказалось самым сложным. Теперь ему было нужно отказаться не от Винстона с кнопкой, а от сигар, скрученных самим Че Геварой. Но он взял себя в руки и сделал это. И закурил. Потом снова бросил и снова закурил эту проклятую последнюю сигарету. Он не мог понять в чем дело. Он бросал и начинал снова, каждый раз, пока не отчаялся и не начал пить. Но он не спился — он умер от рака желудка, оставив своих избалованных детей избалованными.

Никита замолк.

— Это все?

— Да.

— Я не понял. Причем здесь я?

— Ну, я хотел показать тебе, что важно изначально выбрать правильный путь, что даже хорошие цели можно достигать себе во вред и в итоге добиться всего и в то же время ничего.

— Красиво.

— Илюш, я хочу, чтобы ты не совершал своих же ошибок и смотрел дальше, чем на один шаг вперед.

— Слушай, к чему ты это?

Никита вздохнул.

— Скорой поймешь.

Илья пожал одним плечом.

— Ладно.

Зданий становилось все больше — город сгущался. Навигатор в телефоне заверещал о ста метрах до конца маршрута. Машина остановилась. Они проехали домой.

Облака сегодня движутся слишком быстро. Илья заметил это только когда машина остановилась. Солнце уже начало садиться. Гигантские дома бросают такие же гигантские тени. В одной из них остановилась машина. 17:30. Сколько же они ехали?

Никита возился с коляской у багажника. Дверь рядом с Ильей открылась.

— Выходи.

— Ха-ха.

Никита аккуратно помог Илье погрузиться в коляску. Машина пиликнула, моргнула фарами.

Илья снова поехал. С некоторых пор дом Ильи стал казаться ему в два раза больше. Неприятное ощущение.

А облака все плывут.

Их стало больше. Они в панике бегут от заката.

Красное солнце.

Зеленый подъезд.

ИКОНКА МИРОТОЧИТ?/ РАДИАТОР ТЕЧЕТ?

Лифт прижал к земле и пощекотал нутро.

ЮБКИ С ВЫРЕЗОМ/ НОЖИЧКИ В КРОВИ/ ШЛАКОБЛОКИ САМОВЫВОЗОМ

Подкинул до седьмого.

Милый дом. Родной дом. Я возвращаюсь в твое чрево. Прими меня. Мне многого не надо.

Я стал слишком мал для большого мира.

Обласкай меня прохладными стенами, обвяжи проводами, согрей теплым светом. Твоя нежность постоянна, несгибаема. Я твой ребенок и хочу вернуться в тебя. Большой мир опасен, если перед ним нет рамы твоего окна. Маленький кусочек неба — этого достаточно.

— Илья.

Перед ним — квартира номер 16.

— Илья, когда мы зайдем, я хочу чтобы ты воспринял все спокойно. Я тебя прошу.

— Ты о чем? Я тебя не понимаю.

— Просто обещай мне, что ты не испортишь все в последний раз.

— Ничего я не буду обещать. Может объяснишь сначала в чем дело?

Замок щелкнул, дверь открылась.

Проскочили темный коридор, завернули. Брат молчит, напряженно везет Илью. Рукав рубашки зацепился за колесо. Они на пороге комнаты. Никита дернул ручку. Колеса сделали последний оборот. Илья въехал в пыточную камеру.

— Ты?

Она сидела на диване и молча смотрела на вошедших собачьими глазами.

— Илья. Послушай, вам нужно поговорить. Так будет лучше всем.

Она смотри. Смотрит. Смотрит.

— Отвези меня на кухню.

— Нет.

— Ты охуел?

— Илюш, не надо… — она завыла.

— Илья, давай успокоимся. Прости, что пришлось все это так подстроить, но мама завтра улетает. Это ваш последний шанс поговорить. Я сделал это в том числе и для тебя, чтоб ты потом не жалел, что упустил эту возможность.

— Ну, а если я откажусь?

— Как?

Без ответа. Действительно, как.

— Прости, братишка, но у тебя нет выбора. Ты уже здесь.

— Я вижу.

Она смотрит. Смотрит. Смотрит в пол. Выкручивает пальцы, елозит. Тяжело дышит, наклоняется, падает. Подскакивает Никита.

— Мам, ты чего? Тебе плохо?

— Душно…

— Никит, открой окно — Илья тоже невольно потянулся к ней со своего кресла. Никита судорожно возился с окном. Наконец, оно треснуло и открылось.

— Мам, как ты?

— Все в порядке. Уже полегче. Я думаю, это давление.

— Может тебе водички принести?

— Да, спасибо, дорогой… А лучше чаю.

— Хорошо. Вы тут посидите?

— А куда мы денемся?

Он с сомнением посмотрел на обоих сидящих. Зачем-то откашлялся.

— Ладно. Я скоро приду.

Пока он протискивался между коляской и диваном на Илью упал невыносимый взгляд, в нем было все: мольба, строгость, страх, чего только не было. Никита вышел и закрыл за собой дверь.

Илья вздохнул.

Комната погрузилась в молчание. Оба молча смотрели в пол, в одну точку на ковре, в то время как за окном кто-то безуспешно пытался завести машину.

Илья повернулся к окну, чтобы мельком взглянуть на нее — поникшую, измученную женщину. Она бессильно опустила голову, согнула тонкую спину. Закатное солнце не попадало на нее, от этого она казалась похожей на одну сплошную тень. Илье трудно было смотреть на это даже мельчайшую долю секунды.

Он пытался смотреть в окно, на умирающий закат. Он умирал ярко, невыносимо страдая. Илья с трудом повернулся к стене за его спиной. Там он увидел другой закат, менее яркий, но более мучительный — он был в новой рамке, видимо, замененной Никитой. Недавно этот закат чуть не убил Илью. Тот испуганно отвернулся обратно.

— Илья, почему ты меня ненавидишь?

Смотреть было некуда — он закрыл глаза. Разноцветные пятна собрались в ее лицо. Никуда не денешься.

— Я себя ненавижу. В этом проблема.

— Почему?

— Наверное, потому, что любить меня не научили. Наверное, потому, что ты прогнала единственного человека, который меня любил.

— Как ты можешь так говорить? Илья, я тебя люблю, Никита тоже. У тебя есть семья. А человек, о котором ты вспомнил, сделал тебе много зла. Ты не понимаешь этого. Я столько тебе дала, вырастила тебя, и все это несмотря на то, что мне тоже было очень больно.

Что-то спереди Ильи зашуршало и он почувствовал толчок, коляска сдвинулась. Чуть приоткрыл глаза. Она стояла на коленях, уткнувшись мокрым лицом в его обрубки.

— Илюш, ты прав, что я во всем виновата. Ты говоришь справедливо. Во всем, что с тобой случилось есть моя вина, но что я могла сделать? Я пыталась защитить тебя, и мне невыносимо сознавать, что я передала тебе свою боль. Прости меня…

Она вжалась в эту помесь металла и фрагментов тела. Она тихо всхлипывала. Третий закат загорелся и потух на мокрых ресницах Ильи. Он положил свою руку ей на голову.

— И еще больнее мне видеть, что ты вешаешь картину этого человека у себя. Илья, он разрушил нам жизнь…

— Заткнись, — Илья зашипел и весь дернулся, — молчи…

— Илья… — она испуганно отползла к дивану.

— НЕ СМЕЙ ТАК ГОВОРИТЬ!

— Но я…

— Ты лишила меня всего, — слезы покатились с его глаз, — ты разрушила мне жизнь!

— Я пыталась тебя защитить…

— Ты не любила меня. Я тебе мешал. Ты хотела избавиться от меня. Ты всегда хотела.

— Что ты такое говоришь?

— Ты ненавидела меня, потому, что я любил его, потому, что напоминал тебе о нем.

— Хватит!

— Я тебя ненавижу. Лучше б ты меня убила, или хотя бы себя…

Она растерянно поднялась и отошла к двери и вжалась в нее спиной.

— Ты во всем виновата, ты искалечила меня.

— Хватит, Илья, прошу… — она закрыла лицо руками, почему-то не решаясь уйти.

Вдруг дверь кто-то толкнул, она вскрикнула и отскочила в сторону.

— Что у вас происходит? Что опять?

Забившись в угол, она безумно взвыла, каждый хриплый вздох заканчивался градом конвульсивных стенаний. Она трясла головой.

— Что ты ей сказал?

Никита накинулся на Илью, он затряс коляску, повторяя сквозь зубы:

— ЧТО ТЫ ЕЙ СКАЗАЛ?

Илья не ожидал такого. Он изо всех сил пытался оттянуть свое лицо от плюющегося в него при крике брата. Что делать?

— Ты ублюдок, — Никита пнул коляску — она отъехала к окну, а Илья свалился на пыльный ковер.

— Да ну? Маменькин защитничек. Что, как всегда спасаешь кого-то?

— Что ты сказал?

Он присел на корточки и уставился в напряженное лицо Ильи.

— Если ты думаешь, что я тебя побью, то не надейся.

Из угла сдавленно донеслось: не надо!…

— Сегодня ты сделал одну очень нехорошую вещь — обидел слабого, а к тому же еще и мою мать. Поэтому я вынужден тебя воспитать, ведь без хорошего примера ты никогда не поймешь, что делать можно, а что нельзя. Каждый человек должен знать, где находятся границы, за которые ты сегодня зашел. Хотя, откровенно говоря, я теперь засомневался, что ты действительно человек. Поэтому…

Он плюнул ему в лицо. Илья сразу же попытался его убрать.

— Это тебе для того, чтоб ты понял, кто ты такой.

Никита приподнял его и кинул на спину. Теперь Илья мог свободно видеть, что происходит над ним. А там Никита снимал ту самую картину со стены. Он аккуратно положил ее у в угол, но перевернул лицом вниз. А Илью, смотрящего на все это вверх-тормашками, схватил за воротник рубашки и поднял так, чтоб приставить к стене, а потом, придерживая Илью коленом, чтобы не упал, взял его подмышки обеими руками и поднял на уровень своего взгляда, чтобы видеть глаза.

— А это тебе за маму.

Он повесил его на чугунный крюк, на котором висела картина. Ворот впился в шею Ильи, а он схватился за натянувшуюся удавку рукой и стал извиваться всем телом, пытаясь как-то соскочить с крюка, или, хотя бы, порвать рубашку.

А Никита смотрел на все это со стороны с отвращением и страхом, плохо понимая, что он сделал. В шаге от него, в углу тесной комнаты, продолжала тихо выть она. Никита вдруг очнулся и поспешил поднять ее с пола.

— Мам, пожалуйста, успокойся. Пойдем. Нам пора идти. Я тебя отвезу, пошли.

Она вжалась в Никиту, будто пытаясь защититься от чего-то, и они медленно зашагали к двери. Когда они подошли к порогу, то остановились, а Никита повернулся, так, чтобы видеть Илью.

— Я тебе этого не прощу. Ты не мой брат. Ты бу-ра-ти-но. БУРАТИНО!

Он быстро развернулся обратно, и они оба ушли в темноту, а дверь с дребезгом захлопнулась.

Илья продолжал трепыхаться, будучи неспособным что-либо сделать, пока пуговицы на рубашке вдруг не затрещали и не оторвались, освободив его. Он свалился плашмя на пол, вернув свое лицо на пыльный ковер, и остался лежать так, как неваляшка, которой не за чем больше вставать. Игрушка сломалась.

А в окне облака бежали все быстрее. Силы покинули Илью и улетели куда-то из комнаты — он уже не мог двигаться, да и не нужно было. Сейчас придет приятный сон и все закончится, сознание остановится, насущность отодвинется… мыслей больше не будет… и славные образы задвинут собой пережитое, нажитое, выжатое…

Возможно, тихо откроется дверь и в нее кто-то войдет, и увидит его, лежащего на полу. Вряд ли испугается, а скорее проявит неожиданное сочувствие… спросит (?) :

— Илюша, миленький! Что здесь случилось?

Зачем-то перетащит Илью на кровать, уложит и даже укроет одеялом.

— Боже мой… что же с тобой произошло? Бедный мальчик… бедный… бедный…

Будет гладить его по голове и тихо капать на него словами… добрыми словами… и греть… а он будет тихо надеяться, что утро больше не наступит…