Сегодня я читала лекцию в Калифорнийском институте искусств о великом художнике и писателе Дэвиде Войнаровиче, умершем от СПИДа в 1992 году. В биографии Дэвида, написанной Синтией Карр, она цитирует студента Университета штата Иллинойс, который присутствовал на выступлении Дэвида в городе Нормал (ни больше, ни меньше), в тот период, когда Дэвид на глазах становился эмблемой культурных войн 90-х или, скорее, позорным столбом. Студент сказал: «Когда ты слышишь такой голос, это меняет тебя». И это правда так. После того, как ты услышишь некоторые голоса, само направление твоей жизни изменится, и больше не будет пути назад. Таким для меня стал голос Айлин Майлз в 1992 году, в год смерти Войнаровича.

Мне было восемнадцать, может девятнадцать. Я только что поступила в колледж. Я только уехала из родного города, Сан-Франциско 80-х, на Восточное побережье, прочувствовав, но не то чтобы поняв, через что прошел мой город в борьбе со СПИДом и с какими силами — подлыми или поддерживающими — пришлось считаться американским художникам радикального сознания и тела. Это было в начале 90-х, и Айлин баллотировалась в президенты. Кандидатка без имени в бюллетени, первая «открытая женщина», претендующая на эту должность. Мой колледж был одним из мест встречи с избирателями во время ее кампании.

Я хочу сначала прочесть стихотворение, которое Айлин прочла нам тем вечером, — одно из самых известных ее стихотворений, услышав которое, я изменила свою жизнь. Она читала наизусть, и я помню, что это было действительно обезоруживающе — смотреть выступление, построенное подобным образом: она не театрально, просто прямо смотрела на нас и читала свое стихотворение, которое называлось The American Poem.

Американское стихотворение

Я родилась в Бостоне в
1949 году. Я никогда не хотела,
чтобы этот факт стал известен,
фактически большую часть
своей взрослой жизни
я пыталась замести прошлое
под ковер
и жить жизнью,
которая была бы только моей,
не предопределенной тем,
как исторически сложилась судьба
моей семьи. Можете ли вы
представить, каково это было,
быть одной из них,
выглядеть как они,
говорить как они,
иметь преимущества,
которые получаешь, если родилась в такой
богатой, влиятельной американской семье.
Я училась в лучших школах,
у меня были всевозможные
частные преподаватели и тренеры,
я много путешествовала,
знакомилась со знаменитыми,
скандально известными и
не-такими-уж-замечательными,
и еще с детства
я знала, что если будет
хоть какая-то возможность
избежать судьбы, общей для всех в этой знаменитой
бостонской семье,
я ею воспользуюсь, и
так я и сделала. Я села
на «Амтрак», шедший в Нью-
Йорк, это было в начале
семидесятых, и, наверное,
можно сказать,
что с этого момента началась
моя тайная
жизнь. Я подумала,
буду поэтом.
Что может быть
нелепее и непопулярнее.
Я стала лесбиянкой.
Все женщины в моей
семье выглядят как
дайки, но
действительно стать лесбиянкой —
значит отречься от флага. Держа эту постыдную
позу, я многое увидела,
многое узнала, и
я начинаю думать, что
от истории
не убежишь. Женщина,
с которой я
сейчас встречаюсь, сказала,
знаешь, ты похожа
на Кеннеди. Я почувствовала,
как кровь прилила к
щекам. Все
всегда смеялись над
моим бостонским произношением,
не отличишь «палку» и
«полку», «тачку»
и «точку». Но
когда ничего не подозревающая
женщина впервые
произнесла мою
фамилию, я поняла,
что попалась. Да, так и есть,
я Кеннеди.
Из моей попытки
жить незаметно
ничего не вышло. Я начинала
как никому неизвестный
поэт, но быстро
оказалась на вершине
своей профессии, на меня
ориентируются, меня уважают.
И что теперь женщина
раскрыла меня —
это правильно. Да,
я Кеннеди.
И я готова
служить вам.
Вы Новые американцы.
По величайшему городу нашей
страны бродят бездомные
люди. Среди них мужчины, больные
СПИДом. Разве так должно быть?
Что нет домов
для бездомных, что
нет бесплатной медицинской
помощи для этих мужчин. И женщин.
Что им ясно дают понять —
пока они там умирают на улице, —
что они здесь чужие?
А как ваши
зубы? Вы можете
позволить себе стоматолога?
Сколько вы платите за квартиру?
Если сегодня искусство — это
высшая и самая честная форма
коммуникации, а молодой
поэт просто не может
позволить себе переехать сюда,
чтобы говорить
со своей эпохой… Да, я смогла,
но это было пятнадцать лет назад,
и не забывайте — как я
не должна забывать,
я Кеннеди.
Может, мы все должны быть Кеннеди?
Величайший город нашей страны —
это дом для бизнесменов
и богатых художников. Людей с
красивыми зубами, которые не знают,
каково это — жить на улице. Что нам
делать с этим противоречием?
Смотрите, я училась в колледже.
Я кое-что поняла про Западную
цивилизацию. Знаете,
в чем состоит главная идея Западной
цивилизации: я одна.
Я одна сегодня?
Не думаю. У меня одной сегодня
кровоточат десны? Я единственная
гомосексуалка в этой комнате?
У меня у одной друзья
умерли, умирают прямо сейчас?
И деньги на творчество
я получу, только
если оно будет гигантским,
таким огромным,
как ни у кого больше,
таким, чтобы оно укрепляло
в людях чувство, что они
одни. Что они одни
хорошие, заслужили
купить билеты и увидеть
это Искусство.
Что они работают,
здоровы, будут
жить, что они
в порядке. Вы как,
в порядке? Все,
кто здесь сегодня,
мы все нормальные?
Для меня ненормально
быть Кеннеди.
Но мне больше не 
стыдно, я больше не 
одна. Я не
одна сегодня, потому что
мы все Кеннеди,
и я ваш президент.

И с того момента она стала моим президентом. Моим незаконным президентом, конечно: она не Кеннеди и не правитель. Вот, например, что Айлин недавно сказала о «менторстве» в поэзии:

«Менторство абсолютно иерархично, как господствующая реальность. Оно предполагает, что у кого-то есть ключи от королевства. Я думаю, что личные неиерархические дружеские отношения куда важнее и за ними будущее… Конечно, я помогаю молодым поэтам, которыми восхищаюсь. К тому же резиденции и аспирантуры требуют рекомендательные письма. Это поддерживает иллюзию менторства и создает массу бумажной волокиты для старших поэтов и кучу переписки по электронной почте для тех, кто моложе. Занятно, что раньше с этим управлялись куда более прямо. Вам бы пришлось позвонить человеку, чтобы попросить об одолжении. Я не прошу звонить мне, но как будто десять–двадцать лет назад все были под рукой».

Наверное, мне повезло: я познакомилась с Айлин до интернета или, по крайней мере, до того, как я начала им пользоваться; мы были друг у друга под рукой. Я переехала в Нью-Йорк буквально затем, чтобы найти ее тело, ее голос, чтобы быть рядом с тем, что я видела и слышала тем вечером. Я не думала поступать в магистратуру, потому что слышала, что Айлин проводила воркшопы у себя в нью-йоркской квартире и в квартирах других людей, и туда я направилась после окончания колледжа.

Эти воркшопы — я, наверное, была на десяти — создали нестройное сообщество людей (в основном женщин, но не только), которые бесстрашно сочетали экспериментальное письмо с личными и политическими убеждениями. Эти занятия посещали не только поэты, но самые разные художники, и они давали возможность молодому поколению, часто новоприбывшим, встретиться и поучиться у немного или значительно более старших художников, которые уже работали в Нью-Йорке в течение некоторого времени. Эта среда породила легкую форму «affidamento». Это слово, которое итальянские феминистки используют для описания «доверительных отношений между двумя женщинами, в которых младшая просит старшую помочь ей достичь желаемого»,—- так Майлз определяет его в своем блестящем эссе The Lesbian Poet («Лесбийский поэт»). Время, проведенное на этих воркшопах, безусловно помогло мне тогда и продолжает помогать по сей день, ретроспективно, понимать многие вещи о поэзии, affidamento, силе и потенциале творческих сообществ, которые существуют отдельно от институций.

(Чтобы передать вам харизму, источаемую Айлин на этих воркшопах, я расскажу вам, как однажды одна из моих коллег раскрыла под столом ладонь и показала мне использованный пластырь, который она стянула из уборной Айлин. «Это пластырь Айлин», — сказала она, не веря своим глазам, перед тем, как убрать в карман свое сокровище.)

Влияние Айлин на молодых, которое продолжается,—- это наглядный пример того, как литература в своем лучшем проявлении создает собственную аудиторию, а не служит какому-либо существующему богу. Она описала этот процесс и свой путь так:

«Когда я приехала в Нью-Йорк в 70-х, я не знала, что я лесбиянка. Я не хотела делать каминг-аут. Я была гомофобной, а может просто боялась — я просто не хотела быть дайком. В том кругу поэтов не было женщины, которая могла бы принять меня и дать мне знать, что меня поймут… Я создала модель того, кем я должна была быть. Я привнесла лесбийство в стихотворение Нью-Йоркской школы, потому что хотела, чтобы стихотворение приняло меня».

Когда Майлз приехала в Нью-Йорк в начале 70-х и «привнесла лесбийство в стихотворение Нью-Йоркской школы, потому что хотела, чтобы стихотворение [ее] приняло», она не знала, кто или что будет готовым принять ее видение. Но, как она объясняет в эссе под названием My Intergeneration («Мое межпоколение»), говоря о Sister Spit, девичьей spoken-word группе из Сан-Франциско, с которой Майлз ездила в тур по стране в середине 90-х (многие из этой группы мои хорошие подруги): «В моей встрече с этими панк-девчонками двадцать лет спустя, прекрасным было то, что я была принята. Но я была принята позднее. Как будто я говорила с воображаемым племенем, которое появилось тогда и которое, странным образом, я даже придумала. Потому что когда они увидели мои тексты, они подумали: «Я тоже так могу». Я создала что-то вроде своей собственной аудитории… Мне было 46 во время тура. Сейчас мне 50. Мне просто нужно было подождать, чтобы стать молодой».

В эссе под названием How I Wrote Certain of My Poems («Как я написала определенные стихотворения») в конце сборника Not Me Майлз объясняет, что она хочет говорить о культуре, «какой-то новой, большей [культуре] вовне, которая, я подозреваю, существует, […] создавая искусство, которое разрушает герметичную природу моего музея — как дружественный жест в сторону людей, которые могут меня узнать. Я имею в виду эксгибиционистское искусство». Я хочу немного поговорить об особом типе эксгибиционизма Айлин, потому что он оказал сильное влияние на мои тексты. Прежде чем познакомиться с творчеством Айлин, я училась у исповедальных поэтов и набралась уверенности и дерзновения у таких поэтесс, как Плат и Секстон. (Те, кто читали мою книгу The Art of Cruelty («Искусство жестокости»), в которой Фрэнсис Бэкон и Сильвия Плат используются как повторяющиеся фигуры, увидят, что этот интерес не ослаб). В прежние исповедальные времена критики, которые не одобряли личный театр Плат и Секстон, обычно использовали слово «эксгибиционистский», чтобы принизить их поэзию (слово «нарциссический» идет следом). Но расслабленное переприсвоение Майлз слова «эксгибиционистский» указывает на глубокие различия. Как писал Патрик Даргин в эссе о Майлз: «Исповедь, строго говоря, подразумевает, что читателей посвящают в то, что в эстетике Майлз всегда было на виду. Ее способ саморазоблачения исключает напряженность, присущую раскрытию».

Все это к тому, что особая манера Айлин размахивать личным в публичном поле дала мне способ думать о личном в публичном поле, о том, как продолжать нарушать мою приватность в работе — искусство, которое всегда было для меня естественным, к сожалению или к счастью, — без отжившего багажа «исповедальности». Это не значит, что этот проект не содержит стыда. Это значит, что существует продуктивная диалектика между бравадой и дерзновением с одной стороны, и поразительным — и правда бесстыдным — исследованием беспомощности и стыда с другой. «Мне кажется, форма романа добавляет достоинства моему стыду», — сказала Айлин, говоря о Cool For You. «Иногда мне стыдно заслонять солнце». Inauguration Day («День инаугурации»), стихотворение из сборника Skies, отсылающее к неоднозначной инаугурации Джорджа Буша в 2001 году, привносит этот стыд в публичное пространство и в конце концов превращает его в вызов: «you cannot insult/ Me» — завершается стихотворение. — «I hold this sense of awe». Чувство благоговения для нее неотчуждаемо, в каком-то смысле говорящий владеет им, вмещает его априори. Но ей также приходится держаться за него, хватать его, защищать от того, что может принести ему вред. Стихотворение таким образом становится вместилищем, которое поэт предлагает как зрелище, дар, заявление и потенциальную движущую силу перемен.

<…>

В рецензии Крис Краус на роман Айлин Cool For You Краус замечает важное: «…подобно Кэти Акер, Майлз ценит самые интимные и «постыдные» детали своей жизни не за то, что они говорят ей о себе, а за то, что они говорят нам о культуре». Эта формулировка оказала на меня огромное влияние. Я всегда была очарована, как феминистка и как человеческое существо, вопросом о том, где начинается культура и где заканчиваются отдельные люди, особенно когда (человеческая) культура состоит из человеческих существ — людей, которые живут в телах, телах человеческих животных, животных, способных к речи. Айлин провела последние четыре десятилетия, отвечая на эти вопросы в поэзии, рассказах, романах, арт-критике, манифестах, публичных выступлениях, менторстве, журналистике, преподавании и многом другом, с большим, чем кто-либо из известных мне авторов, количеством экспериментов, веселья, провокаций, электричества и настойчивости. Ее влияние — во всех моих работах, но я думаю, что в заключение прочитаю небольшой отрывок из моей книги «Аргонавты», который отражает ее влияние в глубоком, если не сразу узнаваемом, ключе.

Лекция была прочитана 18 сентября 2014 года в Общественной библиотеке Пасадены в рамках программы «Голос женщин в американской поэзии», организованной Поэтическим обществом Америки.

* Перевод «Американского стихотворения»: Юлия Серебренникова.