Публикуем рецензию Ольги Брагиной [1] на сборник стихотворений Анны Грувер [2] «Демиурги в фальшивых найках» в переводах на русский язык, вышедший вслед за её дебютной книгой на украинском «За вашим запитом нічого не знайдено» (читать цикл «одна из нас», вошедший в книгу).

«Демиурги в фальшивых найках» открывают издательскую серию проекта UGAR, которая продолжится сборником Афины Фаррукзад «Болезнь белизны» в переводах Надежды Воиновой (читать фрагмент), книгой Елены Мордовиной, отпечатанной рельефным способом по Брайлю и сборником переводов с украинского языка Дарины Гладун.

В оформлении публикации использованы иллюстрации из книги художника Сергея Ивкина.

Назовёт его: Чистилище

Сборник стихотворений украинской поэтессы Анны Грувер в переводе Владимира Коркунова открывается хтоническими воспоминаниями детства, приметы которых проступают сквозь привычные черты радиоактивности и сладкой ваты, обычное детство на берегу реки Кальмиус, геолокация которого, наверное, не столь важна — чем разнилось постсоветское детство бывших республик — нарядный фасад белой ваты и невидимая радиация, вызывающая тайные мутации мира, переплетающиеся в единый клубок миров советского и пришедшего ему на смену, но столь же хтонического дискурса, «водосточной трубы с червяком» и «канализации с жестким небесным диском», где «концепты летают низко к дождю», это пространство принципиально непознаваемо, хотя снижение дискурса создает впечатление его трансцендентальности.

иду по улице розы люксембург
рифмую водосточную трубу с червяком
канализацию с жёстким небесным диском
с выписки из кардиологии на занудную вписку
(в девяностые это был бы квартирник)

и никто в торжестве не виновен
ты хочешь сказать никто не именинник

Эта поэзия социальна — май 1968 года или постсоветское детство — всё переплетено, вечное возвращение или дурная бесконечность изученных и пережитых улиц, из которой никогда не находится выхода — ешь ты сладкую вату на детской площадке или поджигаешь себя в знак протеста на площади Праги — всё взаимосвязано, всё может оказаться всем, всё равно наделено и лишено смысла. Смысл создается интерпретацией в форме речи. Говорящий — демиург, даже если ему затыкают рот, окружают колючей проволокой (важную роль в репрезентации говорящего играют иллюстрации Сергея Ивкина — «молчание — это действие»). «Действие — это практика говорения», говорение созидает мир, из которого есть выход в речь или протест, речь протеста. Железо вытащили дети еще в конце 60-х — связь протестных миров, Париж, Прага, Донецк, речь протеста оказывается бытием вовне, но также бытием, обращенным в самое себя и зацикленным по кругу, это не дурная бесконечность, а спиральное развитие истории, предлагающее новые варианты на каждом витке. Парижанка в красном берете протеста или девочка постсоветской тоски, в рамках которой, кажется, ничего больше не произойдет — империя распалась, дети воруют колючую проволоку и сдают ее за копейки. «Не осталось ничего были местоимения кончились никто — никому — как слышно», осознание тупика переплавляется в речь, предрекаемый конец истории оказывается стаей черных лебедей. «Генератор случайных новостей недели» — белый шум, речь белого шума складывается в новости, каждый протест падает в реку прошлых протестов, непрерывность истории, преемственность поколений — Франция 60-х, с болью в сердце теряющая колонии, Советский Союз, переживший, но так и не изживший травму распада, через двадцать с лишним лет давшую метастазы.

кто заглянет в несуществующее помещение? — никто
там и истлел, а через несколько войн
когда никого и не осталось на дне телефонной будки сохранились труха и портмоне
прочное, из кожи из плоти и крови, добротное)

Дети идут в лес, они спрятались, они думают, что «сверху похожи на кобру», и теперь их не найдут, потерянные дети, которых никто не ищет, — свой собственный смысл еще нужно будет создать с нуля, не обращая внимания на «бабкины вопли, домашку и патруль», свобода — это созидание вне прошлого с учетом знания о нем. Это земля, на которой ничего не происходит — обычные бытовые ежедневные дела, из которых складывается речь и протест — против власти предержащих или самого мироздания, очень просто и как-то по-бытовому «потом он ножик со стола взял и в живот ей» — насилие власти, насилие безвластия, насилие, просто потому что вот лежал здесь на столе ножик, и почему бы его не взять, если он не тупой. Бытовой ужас — самое страшное в своей простоте, протест облагораживает, а непонимание — кто и за что, кто виноват и что с этим всем делать, «четырнадцать колото-резаных» в стране, выросшей на бытовом насилии, к кому взывать о справедливости. Это быт — «батя же вернётся когда-нибудь из подвала да разве его за кражу расстреляют», обычная безысходность, за окнами не Франция, вопль о справедливости оборачивается воззванием Иова, не знающего, о чем ему просить.

продлится долго
мы идём, идём и идём
накрывшись зелёным ковром
сверху похожи на кобру
не видим ничего больше, кроме камней
своих пальцев
поцелуев осколков
асфальта травы

Дети взрослеют, травмы детства перерастают в вопрос «когда повзрослею кем я хочу стать моя родина, ‹…› с какого возраста разрешено менять пол гугл-поиск», «почему соседи доносят почему устроили обыск», в этом мире по-прежнему слишком много «почему», на которые Siri не знает ответа, слишком много информации, из–за которой хочется очистить хистори, очистить хистори детских воспоминаний, травмы, о которой не хочется вспоминать, соседей, которые вроде бы нормальные люди, но попадись им на глаза нож… Из этого вакуума некуда сбежать — в историю протеста, надежду на то, что история не закончилась и протест возможен, только он в этой ситуации и возможен — не мириться ведь с тем, что видишь каждый день в качестве навязанной нормы. Хистори на самом деле не очистить — историческая память не исчезает, даже выбитая снарядом стена — что было, то и будет, нет ничего нового под солнцем, но мы переживаем это в первый раз, и об этом нужно говорить. Это не заговаривание боли, а абсолютно хирургически точная рефлексия, осмысление травмы, с которой нужно жить — снаряд, выбивший стену, навязанное социумом желание похудеть на 10 кг, «дочь эсфири, косточка вишни» — задобри того, кто стреляет, задобри того, у кого нож, задобри того, кому не нравится твой вес, и с тобой ничего такого не произойдет, дети в красных беретах стирают хистори, но хистори поджидает их за поворотом.

когда повзрослею кем я хочу стать
моя родина
любимое время года за что я люблю осень
с какого возраста разрешено менять пол гугл-поиск
без согласия родителей гугл-поиск
ок гугл реферат как размножаются пчёлы и осы
почему соседи доносят почему устроили обыск
говорят ли порезы на запястьях о том что я извращенка озабоченная
как носить очки без диоптрий и не выглядеть как хипстер
автобиография мені тринадцятий минало в сокращении

Скука превращается в цинизм бывших детей: «там закинем ноги на кресла там накрутим трубочек из бумаги там мы плюнем им в рожи высмеем всех» — вечный пионерский лагерь, из которого некуда сбежать — в прошлое протеста или в новый протест, 200 баллов на выпускных, достижения, опустошающие смысл. Империя разрастается, сколько бы ты ни помнил или забыл, «я разряженное оружие говорит она я глотаю свинец запиваю свинцом таблетки пустые гильзы лежат у неё под ногами», от памяти не спрятаться, протест-надежда-война-птрс-снова война. Стерильный белый цвет оптики большого торгового центра создает хрупкое чувство стабильности, но это слишком временно, слишком шатко, за пределами торгового центра «а удары способны ли они отразить удары отрывисто дыша спрашивает она консультанта», стертая хистори накатывает волной и заливает стерильный торговый центр. Это «трэш и крипота» — детские хтонические страшилки о знакомой, которая закатила глаза и с тех пор видит собственные мозги, ребенок, отец которого никогда не пил, а год назад ребенок «начал ходить на этот модерн-шмодерн», люди-персонажи, знающие, что они живы, и всем существом текста протестующие против мнимости бытия.

дайте нам перерыв пять минут и лист А1
он сделает из моего человека мутанта
я сделаю из его мутанта человека

а потом мы нарисуем так много тушканчиков
что они заполнят всю землю
и не останется места для долбовзрослых и зла
полная земля тушканчиков и два демиурга в фальшивых найках

[1] Ольга Брагина — поэт, прозаик, переводчик. Родилась в 1982 г. в Киеве. Окончила факультет переводчиков Киевского национального лингвистического университета. Автор книг «Аппликации» (2011), «Неймдроппинг» (2012), «Фоновый свет» (2018). Публиковалась в журналах «Воздух», «Парадигма», «Сноб», TextOnly, «Контекст», «Новая Юность», «Интерпоэзия», «Волга», «Двоеточие», «Цирк “Олимп” + TV», альманахе «Артикуляция», на портале Litcentr и др. Перевела на русский язык сборник Джона Хая «Акты исчезновения» (лонг-лист премии «Мастер»-2019). Премиальный лист премии «Поэзия» (2019). Участница фестивалей «Львовский форум издателей» (2017, 2018), «Книжный Арсенал» (2018), «Контекст» (2019) и др. Стихи переводились на английский, польский, чешский и латышский языки. Живёт в Киеве.

[2] Анна Грувер — поэтка, эссеистка, соредакторка журнала Paradigma. Родилась в Донецке в 1996 году. Училась в Литературном институте им. А.М. Горького. Студентка Института Иудаики Ягеллонского университета. Стихотворения публиковались в журналах «ШО», «Контекст», на порталах Soloneba и Litcentr, авторка поэтической книги «За вашим запитом нічого не знайдено» (Киев; «Антивидавництво», 2019). Переводит с польского и на польский эссеистику и современную поэзию.