Один из последних фрагментов Minima moralia, «Лавку торговца», Адорно посвящает детской игре. Он начинается с цитаты из дневника драматурга Кристиана Фридриха Геббеля, где тот описывает, как ребёнок, наблюдающий за работой взрослых — от канатоходцев до кучеров, — думает, что взрослые делают её просто из удовольствия. «Но
А дело — в заработке. Работа взрослых осуществляется в мире, где вещи имеют в первую очередь товарную форму — не только предметы, но и сами люди и их деятельность сведены к товарам, функционирующим в рамках рынка. Взрослые вынуждены жертвовать удовольствием от дела; они не действуют ради самого дела — они с помощью него зарабатывают, пока кто-то зарабатывает с помощью них. Взгляд ребёнка, пока он ещё не понимает этой печальной истины, для Геббельса является счастливой иллюзией детства, волшебством, в которое мы впоследствии перестаём верить. Но Адорно поправляет его: речь идёт вовсе не об иллюзии, а, напротив, о ясном понимании положения вещей. Спонтанное восприятие ребёнка «еще способно постичь противоречие между феноменом и заменяемостью, которое уже не в состоянии охватить покорно-подчиненное восприятие взрослых, и пытается его избежать». Потому и игра ребёнка — не просто развлечение или способ освоения мира. В ней для Адорно открывается возможность сопротивляться тотальности, в которой всё подчинено капиталистической логике эквивалентности.
В своём анализе товарной формы Маркс проводит знаменитое разделение на потребительную стоимость и меновую стоимость: первая относится к качественному измерению существования товара, к его сущностным характеристикам; вторая — к количественному измерению, сфере обращения и обмена товаров. Парадоксальная инверсия, которой характеризуется капиталистическая система производства, состоит в том, что меновая стоимость полностью подчиняет себе потребительную. Судьба вещи зависит от воли рынка — вещь производится для продажи, и её необходимая привлекательность как товара диктует то, какими потребительными свойствами она окажется наделена: «Качество вещей превращается из их сущности в случайное явление их стоимости». Это в свою очередь значит, что и польза от вещи оказывается лишь следствием её характеристик как товара — рынок навязывает вещам строго определённый и ограниченный полезностью функционал. Именно от такой «опосредованной полезности», согласно Адорно, вещи и могут быть освобождены в детской игре. Ребёнок, играя с вещами, «переходит на сторону потребительной стоимости в противовес стоимости меновой». Он возвращает вещам не просто ценность, но жизнь, которой они оказываются лишены как товары; и сами игрушечные вещи превращаются в свидетельство того, что вещь не должна быть товаром:
«Игрушечная тележка никуда не едет, и крохотные бочонки на ней пусты; однако они остаются верны своему назначению, не исполняя его, не участвуя в абстрактном процессе, который нивелирует в них это самое назначение, а замирают как аллегории того, для чего они специфическим образом существуют. Пусть разрозненные, но не впутанные в этот процесс, они ждут, не сотрет ли с них общество однажды им же наложенное клеймо; не перестанет ли жизненный процесс между человеком и вещью, то есть практика, быть практичным. Ненастоящесть игр свидетельствует о том, что настоящее еще не стало таковым. Они — это бессознательное приготовление к настоящей жизни».
Тем самым, в детстве есть то, что принадлежит к утопическому измерению, к невозможной возможности мира без страданий и деятельности без цели. О том же Адорно говорит во фрагменте, где описывает чувства ребёнка, возвращающегося с каникул: казалось бы, в квартире ничего не переменилось, но это привычное пространство всё равно кажется новым, как будто бы праздничным. Именно праздничность и должна быть свойственна тому принципиально иному положению вещей, которое можно назвать утопией: «Точно так же однажды и мир, почти неизменный, явится в ровном свете своего праздничного дня, более не подвластный закону труда, и возвращающемуся домой его обязанности предстанут лёгкими, как игра на каникулах». Вот ещё одна реплика, из фрагмента о том, что переживает ребёнок, когда к его семье приезжает кто-нибудь погостить, отчего обычный день также обретает характер праздника: «Всё существо ребенка ждет этого мгновения, и так впоследствии должен уметь ждать всякий, кто не забыл лучшее, что было в детстве».
Детский взгляд на вещи, то есть усмотрение иного как возможного, соответствует самому, быть может, известному тезису из Minima moralia, высказанному в финальном отрывке: «Единственной философией, за которую перед лицом отчаяния можно нести ответственность, была бы попытка рассматривать все вещи так, какими они представлялись бы с позиции избавления». Это то избавление, спасение или освобождение (Erlösung), о котором пишет и Беньямин в «Тезисах о понятии истории» как о том таинственном указании, что прошлое даёт нам вместе со своей слабой мессианской силой. То освобождение вещей (людей, животных, предметов — всего, что капиталистическая логика тотальной эквивалентности редуцирует к товарам), перспективу которого пытается найти диалектика Адорно, прямо противоположно прогрессивистскому или либеральному освобождению как приумножению возможностей: больше выбора, больше свободы etc. Адорно же говорит как раз о бегстве от подобной свободы — для него по-настоящему эмансипированным будет такое общество, которое, «имея на то свободу, оставит возможности неиспользованными». Речь идёт о свободе от одержимости продуктивностью, о возможности отказаться действовать с выгодой для себя (так и в писательском мастерстве Адорно больше всего ценит «умение отказываться даже от плодотворной мысли, если того требует конструкция в целом»).
Размышления Адорно о детской игре спустя полвека повторит Джорджо Агамбен, увидев в ней способ профанации. Также развивая Беньямина, Агамбен ссылается на его интерпретацию капитализма как религии, в которой товар становится сакральным, то есть изъятым из общего пользования и получившим определённую функцию. Профанация же возвращает вещь из области сакрального, избавляет от навязанного целеполагания, и в детской игре сохраняется этот эмансипаторный потенциал: «Дети, играющие со всяким старьём, оказавшимся под рукой, превращают в игрушку и то, что относится к сфере экономики, войны, права и другой деятельности, каковую мы привыкли считать серьёзной. Автомобиль, огнестрельное оружие, юридический договор мгновенно превращаются в игрушки». Игра ребёнка, будучи средством без цели, способна дезактивировать механизмы экономики, власти и насилия, вернуть «в общее пользование пространства, которые раньше были властью конфискованы». В профанации, пишет Агамбен, открывается «некое новое измерение использования, которое дети и философы передают человечеству». Вновь речь идёт об утопическом избавлении вещей из тюрьмы товарной формы.
Возвращаясь к Адорно, нужно подчеркнуть, что в детстве он видит не только этот освободительный потенциал, но и нечто принципиально обратное — ту угрозу торжества чистого насилия, которое развернулось в фашизме. Комментируя теорию Карла Шмитта о политическом как сфере принципиального разделения людей на друзей и врагов, Адорно пишет: «Прогресс, ведущий к такому осознанию, означает регресс до уровня поведения ребенка, которого либо что-то привлекает, либо пугает… Свободой был бы не выбор между черным и белым, а выход за пределы такого заранее предписанного выбора». А в другом фрагменте он предлагает «вывести корни фашизма из собственных детских воспоминаний»: Адорно описывает своих школьных товарищей, мальчиков из благополучных буржуазных семей, которые были готовы наброситься толпой и избить слабого; ликовали, когда кто-то ошибался у доски; терпеть не могли, когда их сверстник, будущий философ-эмигрант, говорил слишком сложным для них языком, — и последовательно сопоставляет эти эпизоды с поведением нацистов. «Фашизм — это детский кошмар, пришедший к самому себе», — заключает он.
На протяжении Minima moralia Адорно многократно возвращается к переживаниям детства или обращается к текстам для детей, книжкам и сказкам. По сути, это одна из магистральных тем книги — так выстраивается амбивалентный образ детства, лишённый одномерности буржуазного мифа о «самом счастливом времени жизни», но при этом не перечёркивающий той уникальной значимости детского опыта, его интимности и индивидуальности, с признанием которой мы связываем так называемое новоевропейское «открытие детства». Одним из следствий этого открытия, впрочем, было становление бездетности как прогрессивного и выгодного образа жизни, отвечающего фиксации культуры на отдельном индивиде, сама отдельность которого достигается благодаря специфической организации детского опыта, направленной на максимальное устранение из него бесполезного времяпрепровождения. Для Адорно это — симптом, вполне отвечающий бесчеловечности капиталистической тотальности, но также обозначающий её предел: «Мальтус — один из праотцев XIX столетия, и Бодлер небезосновательно восславлял бесплодность. Человечество, которое отчаялось в своем воспроизводстве, бессознательно обращает желание выжить в химеру неизвестного, однако химера эта подобна смерти. Она указывает на гибель того общественного устройства, которое, в сущности, более не нуждается в своих членах». Адорно и сам был плодом этой тенденции: единственный ребёнок в семье (важное условие для полноценного проживания опыта буржуазного детства), он до конца жизни остался бездетным, несмотря на многолетний брак. Дитя — это и символ современной эпохи (совершенный потребитель, достойный подражания обладатель способности к бесконтрольному желанию etc.), и одновременно её анахронизм. В этом своём последнем качестве детская фигура требует к себе особого внимания со стороны диалектической философии: яснее всего детство предстаёт как возможность избавления именно тогда, когда становится мыслимым возможное избавление от детства.
