Выступление на презентации книги Dmitri Aleksandrovich Prigov. Soviet Texts в магазине Globus Books.
Я люблю «лирические» тексты Дмитрия Александровича больше, чем сатирические или подчеркнуто концептуальные. Хотя очевидно, что, когда мы говорим о Пригове, эти определения — «лирический», «сатирический» — должны ставиться в жирные кавычки.
Прочту несколько текстов — все из цикла «Домашнее хозяйство» — и начну с одного из приговских хитов:
* * *
Килограмм салата рыбного
В кулинарьи приобрел
В этом ничего обидного –
Приобрел и приобрел
Сам немножечко поел
Сына единоутробного
Этим делом накормил
И уселись у окошка
У прозрачного стекла
Словно две мужские кошки
Чтобы жизнь внизу текла
*
Я хотел бы поговорить о двух напряжениях, которые завораживают меня в приговской поэзии
Первое — непрестанное балансирование между двумя ролями: ролью властителя, монстра, грандиозной фигуры, подчиняющей себе дискурсы и возвышающейся над реальностью (самое ее знаменитое воплощение — милицанер) — и ролью подчеркнуто слабого, предельно уязвимого существа. Можно сказать — уберменша и унтерменша. Одна из этих фигур всегда несет в себе другую. Ничтожный герой готов обернуться тираном, но и лирический суверен — обнаружить свою смертность — предел власти, на котором она моментально иссякает.
Вот стихотворение, иллюстрирующее эту диалектику:
* * *
Бывало столько сил внутри носил я
Бывало умереть — что сбегать в магазин
А тут смотрю и нету больше силы
Лишь камень подниму — и нету больше сил
Другое время что ли было, или
В другом краю каком чужом жил-был
Бывало скажешь слово — и уговорил
А тут что скажешь — и уговорили
Насмерть
*
Еще одно напряжение — между тремя элементами.
Первый: искусство, эстетика — в значении не определенного стиля, а сферы эстетического как таковой — поэзии, графики, перформанса — их дискурсов и средств.
Второй: власть — амбиция подчинять себе жизнь, политическая угроза, таящаяся в сердце любого дискурса и любой эстетики.
Третий: собственно жизнь — неуловимая внедискурсивная реальность.
Расхожие представления о концептуализме подсказывают: то что находится вне дискурса его не особенно интересует. Это не так. Пригов не игнорирует «жизнь», а проблематизирует ее.
«Жизнь» (как бы условен ни был этот термин) — объект воздействия любого дискурса, любого искусства и любой власти — и их источник.
Главная зона такой проблематизации — смерть — точка, где жизнь оказывает дискурсу самое решительное сопротивление. Поэтому искусство Пригова настолько смертью одержимо. (Об этой одержимости я писал в тексте «Тело рядышком лежит»).
Пригов то воинственно наступает на жизнь, то отступает перед ней. Эффект этих маневров — та диалектика величественности и жалкости, о которой я говорил в начале.
Для такой войны необходима сознательная отчужденность — сопротивление соблазнам, в которые могут превратиться любые жизненные действия. Это удивительно откровенно выражено здесь:
* * *
Бегущий, ясно, что споткнется
Да и идущий, и летящий
Да и лежащий, и сидящий
И пьющий, любящий, едящий
О первую же кость преткнется
Поскольку очень уж бежит
Идет уж очень и лежит
Уж очень есть и пьет, и любит
Вот это вот его и сгубит
*
Но иногда наступает перемирие. Между искусством и жизнью возникают отношения не антагонизма, но партнерства. Как в «Килограмме салата» — поэзия позволяет «жизни» «течь» и благословляет ее течение.
Здесь легко увидеть свойственную московскому концептуализму буддистскую чувствительность. Союзная искусству мирная жизнь чужда страстей. Ее образ — смывающая злобу дискурсов вода. Жажда и тоска по такой живительной жидкости — в одном из моих любимых стихотворений Д. А. П.:
* * *
На прудах на Патриарших
Пробежало мое детство
А теперь куда мне деться
Когда стал намного старше
На какие на пруды
На какие смутны воды
Ах, неужто ль у природы
Нету для меня воды
