В воскресенье, 20 марта, на сцену московского клуба Powerhouse выйдет группа «Сад имени Фёдора». Намеченный задолго до изменивших мир событий, концерт получил от группы название «Почему я не сдамся печали».
Выступления «Сада» и в
Именно тогда Маргарита Меджович сотоварищи опубликовали свои первые студийные опыты, альбом и сингл. Как следует из жанрового самоопределения («катарсис-поп»), за печалью в этой музыке должны следовать утешение и возвышение — и, чтобы это проверить, автору эссе пришлось потратить несколько месяцев. В итоге получился трёхмерный взгляд на творчество «Сада»: сквозь призму личного, через концерт родственной группы и взгляд на пространство «Циферблат», благодаря которому группа возникла и состоялась.
Пустой пригородный автобус. То есть как пустой — восемь человек на двадцать восемь сидений. Пишу другу жалобное сообщение о том, что здание, где я второй день кряду сижу на журналистских курсах, слишком близко расположено к алкомаркету. Или алкомаркет слишком близко расположен от места, не понять.
Обнаружил это, когда осознал, что настроение слишком грустное для креатива: догнаться оказалось возможным через дорогу. Сворачиваешь за угол, и в течение двух минут жизнь обрастает ерофеевским смыслом, а лицо — гуинпленовой ухмылкой. Во мне литр красного. Больше не скучно. День проходит с азартом; теперь я еду домой. Окно автобуса, поля распростёрлись за ним — а внутри я, и мне по ощущениям четыре года. Будто заново понял этот мир. Только почему четыре и причём здесь литр красного?
***
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ. НА КОНЦЕРТЕ ГРУППЫ «ХАДН ДАДН»
— А я, кстати, педагог Вари по вокалу. И каждый её концерт для меня — большое волнение.
— Ну, и как в этот раз, удалось? Какую оценку ты бы поставила?
— Думаю, пять.
Поддакиваю, хотя сам не обращал внимания на голос. Даже на звучание инструментов обычно досадуешь, а тут ни одной мысли не было. Очевидно, хороший знак: сегодня действительно всё получилось.
Вообще я подошёл к Рите Меджович, чтобы продолжить разговор о её собственной музыке, но наш обмен мнениями о только что услышанном голосе вокалистки «Хадн дадн» — никакой не уход от темы, а важная деталь: теперь понятно, чьими усилиями Варвара Краминова из героини вечера вскоре превратится в открытие года, а спустя два месяца выиграет номинацию Jager Music Awards — только мы с Ритой пока этого не знаем.
Дебютная большая запись «Хадн дадн», вышедшая в июне, называется "Тайный альбом"; большой её можно назвать прежде всего
Вокруг «Хадн дадн» есть несколько родственных коллективов, состоящих из узкого круга участников — и это торжество независимой музыки. За их взлётом пока не стоят большие силы, продюсеры и рекламные интеграции — но говорить, что вся эта многообразная музыка взялась из воздуха, было бы лукавством. Звёзды (и люди) сошлись в московском «Циферблате» — придуманном бизнесменом Иваном Митиным месте силы, пока лишь ждущем своего журналиста-летописца — и потому о здешнем музыкальном коммьюнити как об источнике достижений мало кто публично говорит и знает. Такое отношение не даёт шанса остальным: аттестовать ту же Риту как
Есть мнение, что дело совсем не в месте, которое просто всех собрало, а в самих людях, его наполнявших и наполняющих — но совпадение ли, что если не все, то лучшие выходцы «Циферблата» оказываются людьми минимально зашоренными по меркам наших дней, и во времена, когда возникает потребность определяться, за кого ты, они оказываются за себя?
«Не то что бы дело в месте или в людях. Дело в том, что «Циферблат» — это не совсем место. Это некое метафизическое пространство, чудо, как бы это смешно и наивно ни звучало. Это свобода, это общий дом, хаб, оазис, в котором не страшно заниматься чем попало или даже не заниматься ничем».
Отправив сообщение, Рита с опаской интересуется: «Звучит немного сектантски?» Отвечаю, что нет, хотя ни в чём не уверен. Летом я впервые заглянул в один из двух городских «Циферблатов» — он тогда съезжал из старого места на Покровке. Я пришёл без поводыря и ничего не понял: возникла метафора скорее общежития, чем секты — идеального общежития для молодых, каким его можно вообразить в колонке «ожидание», будучи беспросветно юным; очень похоже на то, как если бы жизнь типичного городского кафе — точнее, антикафе — вдруг взялся срежиссировать кто-то из великих: по углам меблировка неопределённых годов, а все разговоры, шёпоты и выкрики (я застал что-то вроде распродажи утвари) будто рассредоточены концептуальной рукой. Магическое пространство, в которое страшно затягивает — и за пределами которого страшно оказаться.
«Эта большая легендарная тусовка первых лет всюду просачивается, — продолжает Меджович, которая работает здесь управляющей. — Просто теперь “Циферблат” не только на Тверской или Кузнецком мосту, теперь циферблат во дворе [бара] “Сосна и липа”, у меня дома, на футбольной коробке, на набережной под мостом, на автобусной остановке. Он как бы везде. Это наш бронежилет от говна».
Пока их и впрямь ничего не берёт.
***
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ. ГДЕ САД?
«Этой хрупкой красоты // Не могу нигде найти». Тяжело что-то высказать, когда красоту обрёл — именно в этой песне, в этой горькой растерянной фразе. Держишь в руке диктофон, не понимая, надо ли это фиксировать; забылись слова о том, что в сердце больше унесёшь, не возникает мотиваций или отговорок — просто непонятен смысл. Смысл как-то рефлексировать, думать, облекать в форму, уносить в пресловутом сердце, которое технически может только дышать, жизнь поддерживать, а нести не может — как и душа, допустим, не может уходить в пятки. По крайней мере, сам никогда не испытывал, каково это — чувствовать страх ногами. Других, не-риторических вопросов к Рите у меня нет: словно у ученика, который ищет момент поскорее отойти от доски и вылететь на перемену в коридор. А ведь можно было задать банальный, но при отсутствии — почти полном — любых других наверняка бы проканавший: почему они определяют свой жанр как «катарсис-поп»? Каким образом в условиях, когда все эти самоописания выглядят глупо и лишь сбивают с толку, они смогли попасть в точку?
Сильнее всего об этом думаешь, когда в финале «Хрупкой» начинается барабанно-синтезаторное «бадум-тсс» минуты на три; знаете ли, такой всполох раненой, но гордой птицы. Из стаи, с вожаком которой теперь вылетаем на воздух. Среди сентябрьского заморозка, в котором пытаюсь придумать новые вопросы для Риты, катарсиса не предвидится, лишь горькие плоды робости и молчания; резонирует, правда, замечание, что застал только первые сорок минут тульского концерта её «Сада» — ага, всё правильно, слышу в ответ, потом уже старые хиты пошли, неинтересно. Здесь был бы уместен лукавый стикер, смайл или что там обычно шлют в таких ситуациях — но это не переписка. Это жизнь, двадцать восьмое сентября 2018 года. И я точно помню, что, даже не задержавшись до финала на том концерте в клубе «Типография», услышал от «Сада» хиты если не глобальные, то личные уж точно.
***
«Где сад? А?» — рвётся неясным чертополохом слов, через ревущий аккордеон, сквозь всполохи раненой и гордой птицы. Там даже не «а?», но «ныаааааа» — беспомощное, ниспадающее, стесняющееся последнего вздоха, звука. «Всё в нём, всё в нём…».
В действительности, здесь поётся «где сам, там и вся», а не «где сад?», но в некотором смысле вариант с ослышкой тоже подходит: песня «Видеоизвинение» написана Ритой по мотивам опоздания на репетицию. Извинение как художественный акт — в этом есть будто что-то старомодное, странное, тысячелетнее. Пожалуй, даже без «будто». Просто есть.
***
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ. ОСОЗНАНИЕ
«Непонятно, можно ли быть готовым к популярности, потому что сложно представить, чего такого происходит с ее появлением».
Это пишет Серёжа Дмитриев, клавишник. Накануне «Сад имени Фёдора» просит подписчиков проголосовать за себя в Jager Music Awards; на тот момент царит ощущение, что ни одна групп из «Циферблата» не победит: хоть поодиночке, хоть собравшись супердесантом из «Сада», «Хадн дадн», «Созвездия Отрезок» и всех друзей. Борьба бесполезна, но чувствуешь по такому случаю необходимость задавать вопросы о деньгах и славе, о конкурентах и друзьях.
Вот что ещё отвечает Сергей:
«В идеальном мире хочется зарабатывать деньги музыкой. Для этого нужно быть популярным, к сожалению. Если я
И
***
«Я иногда себе ставлю такие задачки: типа написать песню в пяти четвертях, написать песню с прямой бочкой […]. А вот здесь было сразу две задачки: песня на чужие стихи и песня, которую мы пишем сразу вместе с ребятами, а не я одна дома».
Рита рассказывает о песне, отправленной на Jager Awards; «чужие стихи» — это Борис Поплавский, нелепо умерший в тридцать два.
Спрашиваю, вдохновлялись ли участники группы кем-то ещё. Расходимся в терминологии, в восприятии того, что такое «влияние»: я делаю вид, что понимаю, — Рита понимает с трудом. Дискуссия исчезает сама собой, так даже легче: море из слов расступается вокруг покойного эмигранта, которого можно назвать скорее нераскрывшимся прозаиком, чем состоявшимся поэтом. Хотя у Поплавского были удачи и по стихотворной линии: написал текст для песни, дал название альбому. Шутки шутками, но Борис Юлианович, даром что умер восемьдесят лет назад — человек в читательской биографии вокалистки «Сада» не последний: она училась в литинституте, а творчество Поплавского там не сильно жаловали. В остальном всё как в среднем по стране: атмосфера с каждым годом хуже, учебный процесс формален, но есть и хорошие преподаватели.
А на вопрос о влияниях ответ всё-таки существует. Просто я о нём совсем позабыл.
***
Песня называется «Всё проходит», она издана на сборнике концертных и репетиционных вещей под названием «Я старался»; старались (до смены состава и названия) ещё вчетвером, а у клипа 370 тысяч просмотров вконтакте — и ведь чего там привлекательного, казалось бы: ну танцы, ну топот ног (интересно, кстати, в свете ремарки про душу), ну цветы, ну Том Йорк. Может, фраза царя Соломона.
Разговор о происхождении сотен тысяч глаз нет желания поддерживать сознательно; если отмести шальную мысль о накрутках, возникает теория, что это такой минимализм в абсолюте — когда у тебя вдоволь главной валюты нового времени (просмотров), а она ни во что не конвертируется: ни в хейтерскую брань, ни в признания в любви на пять экранов; как метко написал один из комментаторов, моментальный эффект. Пришёл, увидел и ушёл — с весельем и тоской на сердце.
Может, в сердце и правда можно что-то унести?
Даже эти огромные здания — не бессмертны. Тем более не бессмертны автобусы и их пассажиры: ремень безопасности не входит в дыру, его заклинило. Пересаживаюсь с левой стороны на правую, благо автобус свободен; двадцать мест из двадцати восьми, комбинация как в моментальной лотерее. Я смотрю в окно, мне четыре года. «Мы должны больше гулять», — слышу уже в восемнадцатый, что ли, раз с мая месяца; пытаюсь рассказать об услышанном всё это время, но оказываюсь способен только теперь, когда прихожу к выводу, что мир мал. Точнее, и ты мал, и мир, и оба беззащитны.
Может, виноват злосчастный литр красного — или просто необъятные поля раскрылись наконец в своей необъятности. Не в абсолюте, где «широка страна моя родная» — а в относительном: там, где всё понятно или объяснимо, где всё соразмерно тебе, твоему горю, твоему счастью. «Это слишком невыразимое, теряюсь», — набираю другу в темноте, нетерпении и боязни, что совру, растрачусь, пока доеду домой. Дома открываю сохранённое место в Поплавском, а там вдруг объяснение всего. Собственной немоты. Странного пьянства и неожиданного младенчества. Окон автобуса и природы, безупречно чуждой:
«Мир суров и прекрасен для зрителя. Но едва забудешься и пожалеешь о нём, он становится невыносим».
Август-декабрь 2018
