Меня просят написать отзыв, потому что это кажется важным. Кажется важным замечать вещи, которые обычно не происходят. Вещи не происходят обычно. Происхождение вещей и обыденность — это полюса, о которые можно опереться, чтобы написать текст. Я не люблю театр, я не люблю бутафорию и я не люблю, когда зрители и артисты пытаются верить.

Я сидел и слушал, а они пели. Я представил, что мы не в театре, на улице Москвы, и я могу смотреть безучастным и немного циничным взглядом на передвижения людей в странных одеждах, проходящих сквозь их ряды прохожих и заглушающие звуки машин. Есть только механика их ртов, сосредоточенность и пустые пространства между, которые они натягивают своей расстановкой. И я увидел театр, который долго искал. Форма которого не сдувается под отстраненным взглядом. Юмор, который вставлен ровно потому, что без смеха трудно. Музыку, которая невыносима настолько, насколько невыносимо ее писать и слушать, насколько невыносимо ее ждать, насколько невыносимо без нее жить. Музыка, которая обращается к внутреннему без иносказания. Испить до дна, увидеть. В первом акте мне стало плохо, я не мог сидеть на стуле, мне хотелось уйти.

За полчаса перед третьим звонком я еще не думал, что буду в опере. Я был в довольно сумбурных чувствах по поводу происходящего в своей жизни, и такой неожиданный переход к театру смешал внутреннюю и сценическую драматургию. Играть по правилам музыки, с которой я столкнулся, было всегда естественно для меня. Уж если хочешь понять, то, будь добр, откинь себя. Правила игры, на первый взгляд, были знакомы. Казалось, так хорошо знакомы, что прослушивание превращается в наблюдение за собственной операцией без наркоза, когда видишь приближающийся скальпель.

Наркоз все же был, и этот наркоз был на лезвии скальпеля. Потому что музыка, доводящая до физического истощения, не перестает быть музыкой. Тем, что позволяет обо всем забыть. Меня хватило на две трети первого акта. Потом я понял, что если не перестану замечать препарирующего меня композитора и не поставлю на свое место бесчувственную куклу, то амплитуда внутреннего состояния перейдет грань разумного.

Музыка продолжалась, я вычленял детали и разглядывал их, я выходил из ее настоящего и лениво прохаживался по прошлому, вальяжно замечая, что ничего нового там нет и не может быть. Я думал о костюмах артистов и о том, что, скорее всего, им сейчас очень душно, о застывших у рычагов с тросами артистов, которые тоже артисты, о смехе слева от меня и зевающей женщине на втором ряду, о словах, проплывающих на мониторе, непрерывно иронизирующих над собой и надо мной, который иронизирует над ними, об ожидании хористами своего звука, о многочасовом заучивании наизусть согласных из начальной партии, которое должно было чем-то оправдываться (и оправдывалось).

Детали, которые казались мне швами спектакля, выпирающими и жалкими, шли одна за другой, когда я вдруг понял, что музыка все еще здесь. Это не я спрятался от нее, это она затаилась и ждала момента, чтобы напасть. Хор, вытаскивающий меня из прострации, стирающий несоответствия и говорящий со мной на языке, который я все это время неосознанно впитывал. Музыка, которая возвращается и отдает долги, которые не существовали. Антракт.

«Ну как?». «Воздух фабрикует крючки. / Вопросы. И все — без ответов. / Блестящие, пьяные, как мухи, / Поцелуи которых жалят невыносимо / В глубинах чёрного воздуха под соснами летом.» Второй акт. Ветер, который колышет занавеску палаты на утро после операции. «Я хочу посмотреть, как ты будешь сползать со стула». Второй раз умереть нельзя. Филановский, по всей видимости, с этим согласен, и поэтому во второй части жизнь приглушенная, небольшие изменения которой сделаны для уха остро воспринимающего любые движения, как температурный больной слышит звук своего пульса и разбирает на сотни кричащих составляющих шум улицы. Именно поэтому сильные жесты на сцене, которые должны вызывать физический страх, воспринимались почти отстраненно. Действительно, смерть рядом. Действительно, для меня происходящее сейчас на сцене — правда. Да, я думаю, что не случайно здесь оказался, и ответы на вопросы, которые меня терзали до представления, не должны быть получены.

Этот текст не заканчивается, я не могу найти ни последней фразы, ни предпоследней. Я не могу найти иносказания для вещей, которые звучат слишком пафосно или слишком прямо. Если репортаж таким образом был инфицирован сверлийцами, то, возможно, в этом и есть его смысл. והיה