13 декабря в пространстве Лендок открылась выставка «Дом голосов: на полях языка», посвященная художественному исследованию исчезающих языков. На открытии экспозиции, представлявшей объекты, проекции и интерактивные инсталляции 12 художников (см. ниже) выступил активист ижорской общины Дмитрий Харакка-Зайцев.

Проект «Дом голосов: на полях языка» начался с экспедиции и сбора этнографического материала в Ленобласти и на Сахалине, а теперь, в своей второй части — «Архив и свидетельство», приходит к акценту на противоположном художественно-исследовательском полюсе — методе, приеме, оптике. Таким образом, эпистемологическая интрига выставки заключается в соседстве работ из первой части, добросовестно представляющих эмпирический материал с минимальными искажениями и опосредованиями, с работами из второй части, более или менее концептуально отвлеченными, обращающимися к теме исчезающего языка уже скорее метафорически.

Дистанция и способ обращения с этнографическим материалом, столь хрупким и уязвимым как в случае исчезающего языка, был сознательно выбран многими художниками в качестве главной мишени рефлексии, что зачастую приводило художников обратно, на сторону «флагрантного» материала. Так, видео-инсталляция Маши Годованной честно констатирует превосходство материала над доступными художнику средствами концептуализации («я могу только описать этот пейзаж»), слагает полномочия с метода, не способного проникнуть в материал (супрематические полоски, вторгающиеся в некодифицируемый пейзаж). Владимир Беляев демонстрирует не менее искусственное наложение письма на руинированные материалы (доски дома, в котором жила ижорская семья), предъявляя исписанные реди-мейды с пепелища в качестве базовой метафоры результатов интеллектуальной обработки материала. Столь же (само?)иронично выглядит и интерактивная медиа-инсталляция Анны Толкачевой, пользователь которой с помощью клика мышки может наделять именами элементы кладбищенского пейзажа, вживаясь в роль любопытствующего пришельца, снабженным лингвошлемом или каким-то другим инструментом опосредования непонятной реальности. Наконец, работа Павла Арсеньева делает акцент на исчезновении самого медиума письменного носителя — листка бумаги, таким образом заземляя событие смерти языка на конкретную материальность (а также испепеляя его и топя в воде), что в контексте работ, в основном приравнивающих язык к голосу носителей (включая сюда и название выставки, подразумевающее фоническую интерпретацию хайдеггеровской метафоры языка как «дома бытия»), выглядит немаловажным медиалогическим напоминанием: язык без медиума не существует и умирает не только со смертью носителей, но и с разрушением материалов и инструментов передачи.

На следующий день на Новой сцене Александринского театра прошел коллоквиум «Исчезающие языки», посвященный обсуждению той же ситуации умирания языка, но уже в более широком теоретическом контексте. Его сюжет не ограничивался активистской повесткой миноритарного диалекта, находящегося на грани исчезновения (т.е. языка в значении la langue), но рассматривал процессы убывания, деформации и разрушении языковой способности вообще (т. е. языка в значении le langage), которые имеют место при чрезвычайной социальной ситуации (блокада, лагерь), особых состояниях сознания (глоссолалии), сознательном разрушении языка в авангардной поэзии (заумь) и других случаях дефицита языка. Выступили лингвисты и теоретики языка из России, Финляндии и Швейцарии.

Наряду с профилактикой неогумбольдтианства, зачастую провоцируемого политической борьбой миноритарных сообществ и (ре)конструированием малых языков/идентичностей (Патрик Серио), имела место попытка предложить программу будущего, которая может возникнуть при синтезе мобилизационного потенциала языковой общины с (само)критической идеологией народа-становящегося-революционным (Павел Арсеньев), а также речь зашла о блокадном истощении языка, из которого следует некая новая парадигма выражения — дейктическая или индексальная, всегда указывающая не столько на плачевное положение вещей, сколько на саму невозможность его выражения, на опыт, не поддающийся представлению в языке и избегающий риторизации (Юрий Басилов).

Ниже мы публикуем текст и видео-запись выступлений участников коллоквиума:

Павел Арсеньев:

“Ситуация исчезновения языка кажется не менее притягательной чем ситуация его появления — будь то фенотипичекого или генотипического. Более того, ситуации начала и конца оказываются связанными друг с другом в самом языке, ведь это однокоренные слова.

Но если все глоттогенетические теории были выведены за пределы академической легитимности решением Французской академии (Société de linguistique de Paris) еще в 1866, отказавшейся принимать к рассмотрению работы, посвященные происхождению языка, то ситуация смерти языка вроде бы может быть подробно описана.

Впрочем, эта операция тоже не избавлена от некоторого эпистемологического трюка. Говорить об умирающем языке мы можем только на языке живом, полноводном, сытым фразеологией и дело не только в наличии требующегося терминологического аппарата, но просто в том, что только при определенном удалении от чрезвычайной ситуации может быть описана она сама. Зафиксировать смерть может только живой. Свидетельствовать может только спасшийся (о чем немало размышляли Примо Леви и Варлам Шаламов) и, следовательно, он обречен на то, чтобы оговаривать третьи лица, говорить за них, от их лица, если и уклоняться от истории победителей, то все равно сотрудничать с языком-гегемоном для передачи опыта проигравших.

Впрочем, уже здесь смешиваются два значения слова язык, о которых необходимо сразу оговориться: la langue и, соответственно, конкретные миноритарные диалекты находящиеся на грани исчезновения, и le langage, как речевая способность вообще, также нередко приходящая к разрушению, утрате, деформации. Это неразличение, на которое обрекает нас русский язык, часто служит основанием политического дискурса, и постольку поскольку мы хотели бы оказать ему поддержку и излечить его от некоторой концептуальной хромоты, подобные случаи стоит выявлять.

Так, на открытии выставки слово взял активист ижорской общины и в его речи обеспокоенность вымиранием языка перемежалась с сообщением об успешных промежуточных результатах возрождения. Для такой пограничной ситуации после-жития понадобилось некоторое количество концептов, которые и хотелось бы подвергнуть рассмотрению: идентичность, являющаяся субстанциональным основанием для возрождения языка, хотя сама она является дискурсивным конструктом; близость родного наречия к пасторально понятой природе и одновременно размещение неких трансформаций, вызванных говорением на ижорском, на генетическом уровне, рост искренности и взаимопонимания вследствие употребления языка предков. Все это я говорю не для того, чтобы упрочить непреодолимую дистанцию между языком-объектом и мета-языком, но только с тем, чтобы указать, насколько такая приветствуемая деятельность как социальная мобилизация малых групп вокруг некой проблемы может оставаться в плену у господствующей идеологии почвы, крови, или по-новому идентичности. Произойдут ли генетические изменения в моем организме, если я начну с сегодняшнего дня говорить по-ижорски? стану ли я более искренним от этого или, скажем, к примеру, менее ироничным? пойму ли я лучше природу, если стану употреблять 30 различных слов для обозначения снега? и что собственно является нашей природой — снег, которого и в декабре все еще нет или названия тех гибридных констелляций технического и социального, которые были вовлечены в производство этого коллоквиума или выставки?

Мне кажется, что если и говорить об идентичности, нужно понимать, сколь оперативный или транзитный характер она носит, насколько борьба за нее является эвфемизмом для табуированной нынче политической борьбы за достойные условия труда и существования. Но если уж наш коллоквиум посвящен в том числе конкретным исчезающим языкам и я уже рискую навлечь негодование тех, кто сделал существенно больше моего для их спасения (а значит и упорствования в множественности когнитивных миров), то я позволю себе коснуться того сценария, который мог бы помочь стать движению-за-восстановление движением-за-становление, то есть избавиться от этого спекулятивно-ностальгического оттенка значения утраченного золотого века. Если и говорить о каком-то народе, то только о перманентно становящимся-революционным. Жиль Делез говорил об отказе от фаллологоцентрического способа поведения в литературе в наделения голосом бесконечно малых народов, требующих, соответственно, от пишущего становления-женщиной, становления-насекомым или становления-вещью и всеми теми, чей голос еще на тот момент не звучал в литературе. То, чему симпатизирует Делез, это не устойчивая «идентичность» (в каковой более всего нуждается, как правило, полиция) и в особенности не та, которую еще нужно эксгумировать из прошлого, но постоянно перестраивающаяся гибридная и транзитная идентичность народа-становящегося-революционным. Если сегодня это курдские женщины, сопротивляющиеся нахлобучиваемой на них парандже, то мы должны говорить не о своей партикулярной ленобластной идентичности, но все объявить себя солдатами курдской повстанческой армии феминизма. Но это только пример, в целом речь должна идти об уклонении от всякого соблазна выживания в гегемониальном языке. А также о бытии-к-смерти-языка, ведь все языки не делают ничего иного как непрестанно умирают (в особенности если их начинают спасать) и вместе с тем все они могут становиться другими и тем самым продолжать жить, постоянно перестраиваясь на ходу (в особенности, если им противостоять, пытаться зарегламентировать их или какую-то их особенно тревожную часть). Если перефразировать одного словенского политического философа, не беспокойтесь, ваш язык уже мертв, но если перефразировать и еще одну политическую максиму, язык мертв, да здравствует язык”.

Выступление швейцарского лингвиста Патрика Сериопод названием «Лингвистика рессентимента: почему не существует языковой картины мира?», вы можете посмотреть на видео ниже:

Художники-участники выставки:

Евгения Суслова, инсталляция «Ассимиляция» (грунт, ткань, смешанная техника)

Данная работа ставит вопрос о возможности мысли языка на фоне системы. Языки самоорганизуются на уровне микропроцессов, их материальность всегда находится в зоне неразличимости (по природе своей — медиальной). В подобной ситуации языковая система наталкивается на свои собственные логические ограничения, простираясь в зону распада и инвертируя разложение в поле жизни. Экран земли, рассматриваемый как поле сложных процессов, постепенно трансформируется, теряя кажущуюся монолитность: связи элементов естественным образом ослабляются, обнажая случайность внутренних связей. Так логика языка перестраивается, обращая к распаду случай, протологику, которая указывает нам на то, что мы более не связываем, но имеем дело только с тем, границы чего не могут быть выхвачены монолитным зрением. Что здесь становится фоном: обнаженная схема языкового аффекта или зона, где языковая поверхность вращается в поле притяжения геотравмы? В работе использованы схемы и тексты Евгении Сусловой, а также фрагменты книги иранского философа Резы Негарестани «Циклонопедия».

Маша Годованная, Двухканальное видео «Я могу только описать пейзаж»

Двухканальное видео Маши Годованной «Я могу только описать пейзаж» стало центральной работой экспозиции. Она была создана на основе материалов нескольких экспедиций, предпринятых в начале 2015 года кураторами выставки Галиной Рымбу и Константином Шавловским с оператором Антоном Громовым в Ленинградскую и Сахалинскую области к носителям умирающих языков. По предложению кураторов, автор работал с видео по принципу «found footage». Это позволило достичь эффекта двойного отстранения от материала (наблюдение за наблюдателем). Работа проблематизирует этичность «профессионального» взгляда исследователя (этнографа, лингвиста и т.п.), косвенно отсылая к работам Мишеля Фуко и другим критикам Просвещения. Не случайно из большого объема съемок автор выбирает только пейзажи — первое, что видит взгляд постороннего (колониалиста). Пейзажи разрезают линии (в цветовой гамме RGB, метод синтеза цвета для цветовоспроизведения), фрагментируя уже фрагментированный рамкой кадра материал. Грубое вторжение цветовых линий в кажущийся органическим пейзаж (который на самом деле является всего лишь видеопроекцией, получившийся в результате смешения тех же самых цветов) не дает зрителю получить наслаждение от его красоты, постоянно возвращая его к проблеме «исследования» этого пейзажа. Таким образом, видеонаблюдение оказывается наследником (и проводником) колониалистких исследователей, отправляющих в архив событие жизни народа и его языка.

Кирилл Широков, пятиканальная аудиоинсталляция Кирилла Широкова «Трапеза за одним столом»

Поскольку действительность звука не происходит и не может происходить из действительности языка (или любой другой знаковой системы), обращаясь к умирающим языкам как к поводу для невозможного высказывания, необходимо, в первую очередь, осознать, что процесс умирания знаковой системы ведёт к обнаружению новых уникальных систем. Превращаясь в звук, неизвестная речь непременно систематизируется в сознании слушателя, обязательно обретая смыслы, которые не соответствуют изначальным, образуя новое коммуникативное сообщение. Звучит во всем пространстве выставки.

Андрей Черкасов, “similia similibus” (бумага, цифровая печать, смешанная техника)

Фотопортреты носителей исчезающих языков доведены до границы отсутствия изображения с помощью обломков камня, осколков стекла, потерянных деталей от сломанных механизмов, т.е. предметов, которые также находятся в некоей сумеречной зоне: незаметно присутствуют в мире и больше «не могут быть» = производить. Кажется, приближение к этой границе стирает личные черты и оставляет фигуру героя аллегорически очищенной. Сам же этот процесс очищения, счищания, будучи пропущенным через копировальную бумагу, оставляет многочисленные и четкие следы, в которых фигура носителя языка уже едва угадывается. На этом этапе к линиям-следам добавляется написанная рукой героя фраза на его родном языке –напутствие, изречение или просто нечто показавшееся важным. Эта фраза, четкая и простая, вторгаясь в работу образов, стремясь остаться, закрепиться во времени, и нагнетает диалектическое напряжение между умирающим языком (письмом) и его носителем (пишущим).

Павел Арсеньев, серия объектов «Материальная поэзия»(стекло, бумага, смешанная техника)

Поэзия противостоит коммуникации и нуждается в молчании. Ситуация смерти языка кажется как нельзя подходящей для этого. В конечном счете, идеал поэзии — докопаться не до смысла слов, а до смысла самих вещей. Отсюда эссенциалистские амбиции поэзии, ее убежденность в том, что только она может уловить смысл вещи самой по себе, причем именно в той мере, в какой она является антиязыком. По известному выражению Гегеля, «при действительном осуществлении попытки выразить в словах этот клочок бумаги он от этого истлел бы». В цикле объектов «Материальная поэзия» представлены этот (значащее истлевание) и другие сценарии речевой катастрофы, обращенной на сам медиум, традиционный поэтический носитель — листок бумаги. Именно так мог бы выглядеть следующий этап разобретения языка с целью добычи поэтической энергии/вещества, именно так могла бы выглядеть поэзия-после-языка.

Галина Рымбу, Адель Черешня, «Вторжение», Цифровые коллажи, сырая нефть (смешанная техника), 2015

Исчезновение и угасание коренных народов Сахалина и их языков не в последнюю очередь связано с интенсивной разработкой нефти в этих местах, которая началась еще в советское время и усилилась в последние годы. Говорить об исчезновении нивхского языка в отрыве от нефтяной политики сегодня невозможно. Мы обращаемся к старым архивам как месту теневой жизни уходящего языка и этноса, пытаемся представить, какими они были «по-настоящему», эти народы, когда существовали как реальная общность. Но настоящее осуществляет свое затемняющее «вторжение» в образы прошлого, проделывая с ними свою работу, указывая на невозможность отстраненного и «наивного» обращения к истории. Политическое и личное воображение само начинает достраивать архивную призрачную реальность — тела «аутентичных» нивхов прошлого рассекают нефтепроводы и трубки настоящего, превращая их в модернизированные ирреальные биоприспособления для добычи нефти, а ландшафты прошлого оказываются изменены вторжением нефтяных сооружений. Нефть печатает нивхам буквари у гроба, а наши руки, как руки носителя русского языка-гегемона не в крови, а в нефти — держат эти странные и хрупкие образы.

Анна Толкачева, интерактивное видео, фотопанорама «Урок ижорского»

Равен ли язык отдельным словам языка? Можно ли по-настоящему научить языку с помощью словаря или учебника? Можно ли выхватить его означающие из небытия? Мы предлагаем пройти «урок» исчезающего языка с помощью интерактивного видео и фотопанорамы, запечатленной на ижорской земле. Предыстория «урока»: автор этой работы отправился в небольшое путешествие по местам расселения ижор с молодым носителем этого языка (который он выучил самостоятельно). В ходе путешествия он называл предметы вокруг — те, что были запечатлены камерой, его речь и процесс поиска художественного материала, сплетаясь, образовали «ткань» этой работы. Стремление придать такому опыту свою логику движения, динамику, «внеурочное» измерение и представлена здесь, равно как и попытка взглянуть на судьбу языковой памяти, ставшей медиа-архивом.

Полина Заславская, «Предметы необходимости» (смешанная техника –видео и акварели), 2015

Коллаж состоит из видеопортретов ижорских, водских и нивхских женщин и акварельных работ, на которых изображена аутентичная домашняя утварь ижор и нивхов, а также советские предметы и документы из личных и музейных архивов. Тема культуры быта переплетается с репрезентацией этнической идентичности в официальных документах и личных воспоминаниях. Здесь через живое свидетельство, утварь и документальные источники сталкивается культура и идеология, политика государства и жизнь, быт малых народов. Так толкушка, сделанная ижорами и алюминиевый половник на фоне расшифрованного интервью ижорки, где она рассказывает про свои вынужденные перемещения по советскому пространству и репрессии, иллюстрируют историческую смену бытовой реальности (советский половник вытесняет предмет аутентичного быта), переплетающуюся с тотальным и плановым уничтожением ижорского народа как общности в советском государстве.

Кирилл Адибеков, инсталляция «Дом Гиляк»

Работа состоит из трёх отдельных объектов, объединенных общим пространством маленькой комнаты-кинотеатра: к/м фильм, сделанный по архивным материалам конца 1920-х годов, снятым на Камчатке и на Сахалине; оригинальный сюжет из «Новостей дня» от 1939 года; запись чтения блокадных стихов Геннадия Гора. Материал двадцатых и тридцатых годов вступает в конфликт: если «За пакт мира» монолитен и разъятию не поддаётся, то хроника, вошедшая в «Большие пихтовые леса», обладает определённой кинематографической и динамической свободой. Однако это и свобода от голоса — немое изображение говорит за себя и от себя, — как лес, как море, как дом. Пространство озвучивается чтением-вчитыванием в стихи Геннадия Гора. Написанные спустя три месяца после эвакуации из блокадного Ленинграда эти тексты — свидетельства не о, а изнутри блокады, собственного тела, репрессии языка, самоцензуры. Голос движется неуверенно, наощупь, перенимая игровые стратегии пост-ОБЭРИУ. Бывавший на Дальнем востоке Гор пишет также и о нивхах:

Гиляк, обнявшись с морем

Смотрит в лодке,

Как кит прозрачный плачет

И мчится к тётке,

А тётка — смерть, и горе

Уж море принесло.

Касатка ест кита.

А Гиляку Китай

Приснится у весла.

И бьёт волна волной

Толкая сон зелёною рукой.

Владимир Беляев, инсталляция «Дом голосов»

В этой работе использованы доски, снятые с разрушенного ижорского дома постройки второй половины 19 века и ответы на вопрос «Что такое язык после смерти?», данные (письменно) посетителями первой части выставки «Дом голосов: На полях языка» в Музее Москвы. Так как мнения опрашиваемых разделились и, с одной стороны, умирающие\мертвые языки видятся людям мертвым архивом, книгой, словарем, а с другой — чем-то стихйиным-природным, растворенным-растворяемым, то отсюда и последовал метод работы с материалом — часть ответов воспроизведена плакатным шрифтом, который затемняет и в некотором смысле обесценивает сам материал, а другая выполнена в качестве вырезок из опросника, «утопленных» в дереве, и соразмерных его фактуре.

Выставка пройдет в пространства Лендок до 24 декабря.