Философия сегодня вновь находится лицом к лицу с задачей строгого определения понятия требования. Оно тем более неотложно, нужно осмелиться сказать это без малейшей игры слов, что философия требует этого определения и оно совпадает с наиболее чистым условием ее возможности. 

Если бы существовала только необходимость, но не требование, то не было бы и философии. Не то, что обязывает, но то, что требует. Речь не о долге и тем более не о простой фактической реальности, но именно о требовании: такова стихия философии. Но под действием требования трансформируются и модифицируются сами возможность и случайность. Следовательно, определение требования предполагает предварительное переосмысление модальных категорий. Лейбниц мыслил требование как атрибут возможности: omnepossibile exigit existiturir, «любая возможность требует своего осуществления». То, что возможно требует стать реальным, потенция требует существования. Поэтому Лейбниц определяет существование как требование, исходящее от сущности: «Si Existentia esset aliud quiddam quam essentiae exigentia, sequeretur ipsam habere quandam essentiam seu aliquid novum superadditum rebus, de quo rursus quaeri posset an haec essentia existât, et cur ista potius quant alia» («Если бы существование было бы чем-то отличным от требования сущности, то отсюда следовало бы, что оно само имело бы какую-то сущность или добавляло бы к вещи нечто новое, и о нем тоже следовало бы спросить, существует ли его сущность и почему именно она, а не другая»). В том же смысле Фома Аквинский писал с иронией, что «как мы не можем сказать, что бег бежит, так и нельзя сказать, что существование существует». Существование — это не quid, не нечто, что определяло бы сущность или возможность, но всего лишь требование, содержащееся в сущности. Но как понимать это требование? Во фрагменте от 1689 года Лейбниц называет его existiturientia (слово, образованное от инфинитива будущего времени глагола existere) и с помощью него пытается сделать понятным принцип причинности. Причина, которая обеспечивает, что существует нечто, а не ничто, «состоит в превалировании причин существования (ad existendum) над причинами несуществования, то есть, если можно выразить это одним словом, в требовании существования, исходящего от сущности (in existiturientia essentiae). Последний источник этого существования — это Бог («необходимо, чтобы требование существования сущностей — existituritionis essentiarum — имело источник a parte rei, а им может быть только необходимое сущее, основание (fundus) сущностей и причина существования (fons), то есть Бог. Только в Боге и через Бога сущности могут найти путь к существованию — ad existendum»). 

Парадигма требования — это память. Беньямин как-то сказал, что в воспоминании мы переживаем опыт того, как-то, что кажется абсолютно завершенным — прошлое — внезапно вновь становится незавершенным. Память, в той мере, в какой она восстанавливает незавершенность прошлого и в определенном смысле делает его вновь возможным, тоже является чем-то, что принадлежит к порядку требования. Лейбницовская постановка проблемы оказывается здесь перевернутой: не возможное требует существования, но реальное (то, что уже было) требует своей собственной возможности. И чем является мышление, если не способностью возвращать реальность к ее возможности, опровергая ложную претензию мнения основываться на одних лишь фактах? Мыслить значит прежде всего отвечать на требование реального вновь стать возможным — отдавать честь не только вещам, но и их слезам. 

В том же смысле Беньямин писал, что князь Мышкин требует остаться незабываемым. Это не значит, что забытое требует быть восстановленным в памяти: требование принадлежит незабываемому как таковому, даже когда оно навсегда забыто всеми. Незабываемое предстает в этом свете самой формой требования. Это не претензия субъекта, но состояние мира, атрибут субстанции, то есть, словами Спинозы, нечто, в чем душа видит основание своей сущности. 

Значит требование, как и справедливость, является онтологической, а не моральной категорией. Тем более не категорией логики, поскольку она не предполагает свой объект в том же смысле, в каком природа треугольника предполагает, что сумма трех углов равна сумме двух прямых углов. Можно сказать, что одна вещь требует другую, когда при условии наличия первой возникает и вторая без логической импликации. Или когда одна вещь содержит другую в своем понятии, но не обязывает ее возникнуть в порядке фактов.

За этим определением должен был бы последовать пересмотр онтологических категорий, от которого философы упорно уклоняются. Лейбниц приписывает требование сущности (или возможности) и превращает существование в объект требования. Тем самым его мысль остается захваченной онтологическим диспозитивом, который разделяет в бытии сущность и существование, потенцию и акт, видя в Боге точку их неразличимости, принцип приведения к существованию (лат. existentificans). Но чем является возможность, содержащая требование? И как помыслить существование, если оно не что иное, как требование? И что если требование более изначально, чем само разделение на сущность и существование, на возможное и реальное? Что если само бытие нужно мыслить как требование, чьи модальные категории (возможность, случайность, необходимость) всего лишь его неадекватное описание, которое нужно решительно поставить под вопрос? 

Из того, что требование не является категорией морали следует, что оно не может образовать никакого императива и не имеет ничего общего с идеей долга. Вместе с этим мораль модерна, которая объявляет о своей чуждости идеи счастья и любит преподносить себя под видом категоричного предписания, оказывается целиком отброшенной. 

Павел определяет веру (pistis) как существование (upostasis) того, на что возлагается надежда. Вера, таким образом, наделяет реальностью и субстанцией то, что не существует. В этом смысле она похожа на требование, но при условии, что применительно к требованию речь не идет ни о чем-то грядущем (как в случае набожного человека), ни о чем-то, что должно быть реализовано (как в случае политического активиста): то, на что возлагается надежда уже присутствует в завершенной форме как само требование. Именно поэтому вера не может быть собственностью верующего. Вера — это требование, которое не принадлежит ему и захватывает его извне, исходя от предмета надежды. 

Когда Спиноза определяет сущность как conatus, он тоже формулирует нечто похожее на требование. Именно поэтому в седьмом доказательстве из третей части Этики («conatus, quo unaquaeque res in suo esse perseverare conatur, nihil est praeter ipsius rei actualis essentia») слово conatus должно переводиться не с помощью «усилия», как мы привыкли, а скорее как «требование»: «требование, в котором каждая вещь упорствует в своем бытии, есть не что иное, как ее актуальная сущность». То, что бытие требует (или желает: схолия уточняет, что желание — cupiditse — это одно из имен conatus) предполагает, что оно не исчерпывается своей фактической реальностью, но содержит в себе требование, которое выходит за пределы последней. Бытие не просто есть, но требует быть. Значит, повторимся, желание принадлежит не субъекту, но бытию. Подобно тому, как мечтающий о чем-то уже владеет этим, желание содержит в себе собственное удовлетворение.

Требование не совпадает ни с областью фактов, ни с областью идеалов: скорее оно суть материя в том смысле, в котором Платон в Тимее называет ее третьим родом бытия между идеальным и чувственным, «дающим место (khôra) вещам, входящим в бытие». Поэтому о требовании можно сказать, в точности как о khôra, что мы воспринимаем его сквозь отсутствие чувств (met anaisthesias — не «без чувств», но «через состояние их отсутствия») и «некое неза­кон­но­е умо­за­клю­че­ние, пове­рить в которое почти невоз­мож­но»: оно обладает очевидностью чувственного восприятия, будучи недоступным ему (как говорит Платон, мы видим его в грезах), и умопостигаемостью мысли, не поддаваясь при этом определению. Материя, взятая в этом смысле, является требованием, которое разрешает ложную альтернативу между чувственным и умкопостигаемым, языковым и вне-языковым: существует материальность мысль и языка, ровно как и умопостигаемость чувств. Это именно то неопределенное третье, которое Аристотель назвал ulè, а средневековые мыслители silva, «бесцветное лицо субстанции» и «неустанное чрево порождения», о котором Плотин говорит, что оно является «печатью бесформенного».

Материю нужно мыслить не как субстрат, но как требование тел: она является тем, чего требует тело, и что мы воспринимаем как его наиболее сокровенную потенцию. Так становится понятна та связь, которая объединяет материю и возможность (вот почему платоники из Шартра определяли ulè как «абсолютную возможность, которая имплицитно содержит в себе все вещи»): то, чего требует возможность — это не перейти в акт, но материализоваться. Как раз в этом смысле стоит понимать скандальные тезисы средневековых материалистов вроде Амальрика из Бена и Давида Динанского, которые отождествляли Бога и материю (yle mundi est ipse deus): Бог — это имение-места тел, требование, которое помечает их и материализует. 

Аналогично тому, как мессианское царство, согласно формуле Беньямина, может присутствовать в истории лишь в форме смехотворного и жалкого, требование в пространстве фактов проявляется в самых незначительных местах и в соответствии с модальностями, которые в условиях настоящего времени могут выглядеть ничтожными и нелепыми. И не потому, что оно превосходит люблю возможную реализацию, но просто в силу того, что требование никогда не может принадлежать к порядку реализованного. В рассудке Бога — то есть в состоянии ума, которое соответствует требованию как состоянию бытия — все требования удовлетворены уже целую вечность. В той мере, в какой мессианское погружено в историю, оно представляется как другой мир, который требует существования в этом — однако оно способно на это лишь в пародийной и приблизительной форме, как беспорядок, не всегда созидательный, вошедший в мир. В этом смысле пародия является единственным возможным выражением требования.

Именно поэтому требование находит свое тонкое выражение в заповедях блаженства, в крайнем напряжении, отделяющем Царство от мира. «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня». Важно, что в особых случаях в виде нищеты и гонимости — то есть в двух самых презираемых в глазах мира условиях — глагол находится в настоящем времени: Царство Небесное здесь и сейчас принадлежит тем, кто находится в наиболее далекой от него ситуации. То, что требованию чужда любая фактическая реализация в будущем утверждается здесь самым очевидным образом, но как раз благодаря этому оно обретает свое подлинное имя. Его сущность — блаженство. 

Требование — это состояние крайней запутанности бытия, которое включает в себя все его возможности. Это значит, что оно находится в привилегированных отношениях с идеей — в требовании вещи созерцаются sub quadam aeternitatis specie (лат. с точки зрения вечности). Как когда наблюдаешь за спящей возлюбленной: она находится перед твоим взглядом, однако чтобы она по-настоящему оказалась перед ним, нужно разбудить ее, но разбудить значит потерять. Идея — или требование — это греза акта, сон жизни. Все возможности внезапно собираются в одной единственной запутанности, которую жизнь будет постепенно разворачивать и уже частично развернула. Но по мере этого развертывания необъяснимым образом идея возвращается к самой себе и запутывается еще сильнее. Это требование, остающееся нетронутым в любой из его реализаций — сон, которому навсегда неизвестно пробуждение.

(Giorgio Agamben. Sur le concept de l’exigence // Qu’est-ce qu’une philosophie? Édition Galilée, 2018, Paris, p. 53-63). Перевод с французского — Даниил Тютченко, сверено с итальянским оригиналом.
Канал автора перевода: t.me/trop_gauche