Недавно в «Новом литературном обозрении» вышла книга «Дружба, семья, революция: Николай Чарушин и поколение народников 1870-х годов» (серия «Historia Rossica»). Ее авторы, историки Татьяна Сабурова и Бен Эклоф, рассказывают о своем совместном исследовании и его неожиданных результатах; о том, действительно ли революционеры отказывались от личных привязанностей ради общего дела и так ли велика была пропасть между царской властью и оппозицией, как мы привыкли считать. Речь также идет о том, какое влияние оказала на народников тюрьма и ссылка в Сибирь, чем они занимались после освобождения и как восприняли революционные события 1917 года.

О главном герое нашей книги…

Борьба вокруг истории революционного движения в России разгорелась уже вскоре после революции 1917 года — как писать историю политических партий и движений, определять их роль в свержении самодержавия… Стремление большевиков отправить народников на «свалку истории» выразилось в признании их идей ошибочными, взглядов — мелкобуржуазными и контрреволюционными. Со старыми народниками больше не нужно было сражаться, о них предпочитали забыть, политическому режиму нужны были другие герои. Но участники народнического движения упорно старались сохранить память о «своем» прошлом, и мемуары «старых революционеров» представляли попытку защитить наследие народничества.

Одним из этого поколения народников был и Николай Чарушин (1851—1937), ставший главным героем нашей книги. Приехав в Петербург в начале 1870-х годов, он присоединился к кружку чайковцев (или Большому обществу пропаганды, как его стали называть позднее), стоявшему в начале народнического движения. Участие в кружке во многом определило всю его дальнейшую жизнь — повлияло на политические взгляды, убеждения и ценности, общественную деятельность и личную жизнь. Осужденный по «Процессу 193-х» на каторгу и поселение в Сибирь, он стал там успешным фотографом, приняв также участие в создании краеведческого музея и библиотеки. Возвратившись в Европейскую Россию, он активно работал в Вятском земстве и Общеземской организации. Во время революции 1905 года участвовал в создании Крестьянского Союза и партии народных социалистов, основал независимую оппозиционную газету, а в 1917 году вошел в недолго просуществовавший Верховный Совет Вятской губернии, пытаясь противостоять захвату власти большевиками.

О жанре биографии…

Биография Чарушина была для нас не только способом рассказать о целой эпохе в русской истории, полной драматических событий и процессов, изменивших страну, о взаимодействии общества и власти, о поколении революционеров-народников 1870-х годов, о политической ссылке, земстве, революции и политике памяти. Жизнь Чарушина, его семьи и друзей, являлась в то же время самостоятельным объектом исследования, раскрывая индивидуальный мир ценностей, моральных норм и эмоций. Индивидуальная память соединилась с «коллективной памятью» поколения, личные политические убеждения — с «этическим рационализмом» народничества, история любви и семейных отношений — с гендерными стереотипами и политической деятельностью. Биография Чарушина вобрала в себя истории других людей, оказавшихся связанными с его судьбой, культуру исторической эпохи, события и явления, ставшие частью «жизненного проекта» главного героя этой книги.

Как становились революционерами…

Казалось бы, что можно добавить к тщательно изученной истории народнического движения, даже с учетом существующих мифов и стереотипов о революционерах-пропагандистах или террористах?

Мы вновь обратились к вопросу, неоднократно задаваемому на протяжении многих десятилетий, но остающемуся без ответа: почему становились революционерами? Может ли жизнь Чарушина и других семидесятников дать ответ на этот вопрос? Если искать ответ в истории детства и семьи, то вспомним, что сестры Чарушина, не получив образования, вышли замуж за местных вятских чиновников и вели спокойную, размеренную жизнь в провинциальном городе, а братья сделали успешную карьеру — один как столичный чиновник Переселенческого управления МВД, а другой — как процветающий вятский архитектор. Несмотря на многочисленные психологические исследования, в которых доказывается, что поведение взрослого человека может быть компенсаторной реакцией, преодолением комплексов или травмы, пережитой в детстве, мы не можем дать универсальное объяснение появлению революционеров в обществе.

Об одном поколении…

Понятие «поколение» стало одним из центральных для нашего исследования, помогая раскрыть особенности идентичности и способы ее формирования. Идеология общественных движений могла иметь поколенческую основу, выражая интересы молодого поколения, восставшего против власти «отцов», претендующего на их место и новую иерархию. Но и наоборот, политические движения могли использовать поколенческую риторику для укрепления социальной солидарности, особенно учитывая специфику структуры российского общества и быстроту происходивших перемен в стране. В любом случае «поколение» стало важным способом идентификации и самоидентификации, и поколенческое сознание в традиционном смысле сохраняло свое значение в России на протяжении XIX века, отражаясь в широком распространении поколенческого дискурса.

Каждое поколение создавало свои символы идентичности и солидарности, и для поколения семидесятников центральными стали моральный императив, общественное благо и, соответственно, «долг перед народом», получившие яркое воплощение в дискурсе русской интеллигенции этого периода. Несмотря на определенное влияние нигилизма, показное безразличие народников по отношению к религии и враждебность к православной церкви, многие исследователи отмечают религиозный характер народнического дискурса. Действительно, можно обнаружить христианские мотивы жертвенности, преданности, веры, страдания и даже мессианизма в автобиографических и мемуарных текстах народников. Но как провести границу между этикой и религией, говоря о состоянии умов той эпохи? Потребность в нравственных идеалах наряду с нарастающим разочарованием в церкви, влияние Чернышевского приводили к переосмыслению христианства, наполнению религиозных символов новым содержанием или использованию имеющегося религиозного языка для выражения революционных идей.

Пространство камеры становилось новым домом, в котором каждая мелочь приобретала особое значение и отпечатывалась в памяти на долгие годы

«Преступление и наказание»…

Вопрос «преступления и наказания» мы постарались раскрыть в антропологической перспективе, выяснив, как воспринималось тюремное заключение молодыми революционерами, как протекала повседневная жизнь в одиночном заключении и как с ней соотносится широко распространенный «нарратив страдания», созданный в первые десятилетия ХХ века бывшими заключенными царских тюрем. Пространство камеры становилось новым домом, в котором каждая мелочь приобретала особое значение и отпечатывалась в памяти на долгие годы; время замедляло свой ход, останавливалось или переставало ощущаться в привычных категориях, трансформируясь в новую темпоральность, определяемую звоном часов на колокольне Петропавловской крепости или бытовыми изменениями в жизни заключенных. Страх сумасшествия, преследовавший молодых людей, лишенных общения, вырванных из активной жизни и заключенных в пространстве, в котором даже обычные звуки начинали восприниматься по-другому, и найденные ими способы адаптации, позволившие выжить — все это изменило жизнь тех, кто в возрасте двадцати с небольшим лет прошел социализацию не только в университетах и кружках, но и в тюрьмах.

Насколько тюремное заключение изменило жизнь этого поколения и повлияло на их убеждения? Кто-то не выдержал заключения — сошел с ума, совершил самоубийство или отказался от дальнейшей революционной деятельности. Но, как признавались многие, годы в тюрьме остались с ними навсегда, и большинство только укрепилось в своем стремлении бороться с самодержавием, использовав «свободное время» в заключении для систематического чтения и обдумывания дальнейших путей борьбы за свободу, не только свою, но и всего общества. Тюрьма часто описывалась как «порог», перешагнув через который человек преображался внешне (обряд переодевания в тюремную одежду описывается во всех мемуарах), утрачивал прежний социальный статус и свободу физическую, но стремился сохранить контроль над своим разумом и свободу мысли.

О гендерных стереотипах и «сети общения»…

Основываясь на значительном комплексе мемуарной литературы, мы хотели доказать, что гендерные роли участников революционного движения были несколько иными, чем это традиционно принято считать. Существует стереотип, что мужчины и женщины революционного поколения народников приносили все личное в жертву общественному. По нашему мнению, несмотря на все пережитые трудности и принесенные жертвы ради идеи освобождения народа, дом и семья много значили и для многих революционеров-народников. История жизни Чарушина доказывает, что семейные отношения были крайне важны для него, и это проявлялось не только в отношении к браку, заботе о детях, но и в поддержании связей с матерью, братьями и сестрами. В свою очередь, братья Чарушина были готовы рискнуть своей карьерой и благополучием, стремясь помочь ему в трудных ситуациях, ходатайствуя за него сначала перед царской, а потом и перед советской властью.

Большинство революционеров, политических ссыльных, о которых мы писали в этой книге, стремились жить полноценной жизнью, получая удовольствие от путешествий, общения, совместных праздников, выездов на природу, научных исследований или охоты. Они сохраняли дружеские связи на протяжении многих лет, несмотря на разбросанность по разным городам и странам. Но в то же время это не исключало возникновения напряженных и даже конфликтных личных взаимоотношений внутри их круга, особенно после революции 1905 года, в условиях упадка политической активности общества и репрессий самодержавной власти. Занимаясь активно общественной деятельностью, народники поддерживали тесный контакт и с деловым миром (часто работая в страховых кампаниях, что оказалось несколько неожиданным для нас), местной администрацией, различными профессиональными группами, образовательными и культурными учреждениями, общественными организациями.

О сибирской ссылке, инородцах и фотографии…

Как и многие другие ссыльные народники в Сибири, Чарушин, который провел в Сибири 17 лет, принял активное участие в создании краеведческого музея, общественной библиотеки, исследованиях региона. Однако он признавался, что непросто было войти в сибирское общество, и политическая ссылка, несмотря на активную просветительскую деятельность, оставалась достаточно изолированной и замкнутой. Социальные связи строились, прежде всего, внутри сообщества ссыльных, использовались для получения работы или смены места жительства, но постепенно образовывались новые социальные сети, включающие представителей администрации, купечества, научных обществ. Например, благодаря протекции И.И. Попова (впоследствии редактора «Восточного обозрения» — крупнейшей сибирской газеты), женатого на дочери кяхтинского купца Лушникова, Чарушин пользовался успехом как фотограф, получая большое количество заказов. Революционеры, сосланные в Сибирь, вообще нередко становились профессиональными фотографами, а их фотографии появлялись на страницах русских и иностранных изданий, фотографические альбомы представлялись на выставках, пополняли коллекции университетских и публичных библиотек, музеев. Фотографии «видов и типов» стали частью имперских проектов в разных странах; требования к антропологическим фотографиям широко обсуждались; Этнографическое общество в Париже, Этнологическое общество в Лондоне, Академия наук в Петербурге разрабатывали проекты по запечатлению и систематизации расовых групп, используя различные параметры. Чарушин, принявший участие в экспедиции Г.Н. Потанина в Монголию как фотограф, как и другие ссыльные, посвятившие себя улучшению жизни народа, тем не менее, не видел в коренном населении Сибири тот же народ, который следовало освободить. «Инородцы» были отделены от народа не только самодержавной властью в законодательстве, но и существовали отдельно в сознании политических ссыльных, видевших в них лишь определенные антропологические типы.

Государство и общество, власть и оппозиция оказались даже более тесно связаны, чем можно было предположить

О земстве и крестьянстве, обществе и власти…

Работы о народниках, как и их собственные жизнеописания, как правило, заканчиваются рассказом о тюремном заключении и ссылке и умалчивают о периоде жизни (не менее значительном по времени), связанном с возвращением в Европейскую Россию, поиском нового места в обществе, из которого они были исключены много лет назад. Для Чарушина возвращение в родную Вятку оказалось тесно связано с земством. На протяжении двенадцати лет Чарушин работал страховым агентом, в период масштабной попытки коренным образом изменить планировку русской деревни, чтобы свести к минимуму разрушительные и дорогостоящие последствия частых пожаров. В течение нескольких лет он был уполномоченным Общеземской организации, оказывая помощь голодающим крестьянам, отвечая за организацию столовых, школьного питания, распределение муки, сахара и необходимых вещей среди крестьянских семей, за обеспечение медицинской помощи для истощенных и больных в результате голода в обширной Вятской губернии.

Чарушин весьма ответственно относился к своим обязанностям в земстве (за двенадцать лет он ни разу не брал отпуск), и его работа оценивалась положительно и вятским земством, и руководством Общеземской организации в Москве, по крайней мере, пока не началось «поправение» земства и гонения на «третий элемент» в 1906—1907 годах, что заставило его покинуть земскую службу. Но Чарушин успел получить значительный опыт работы в деревне, впервые столкнувшись с крестьянством (он не участвовал в знаменитом «хождении в народ» 1874 года). Несомненно, Чарушин имел разный опыт взаимодействия с крестьянством: как страховой агент, вступающий в договорные отношения с крестьянами, чтобы обсудить все детали страхования, условия выплаты страховых премий, оценку имущества, и как уполномоченный Общеземской организации, благотворитель, раздававший помощь, не всегда имевший возможность определить, кто действительно в ней нуждался. В результате он стал гораздо лучше понимать жизнь и нужды деревни, и к 1917 году у него не осталось иллюзий относительно крестьянства, он ясно видел его тяжелое положение, не мог ему не сочувствовать, но также отчетливо представлял всю сложность трансформации аграрных отношений в стране.

Изучение деятельности Чарушина в качестве земского страхового агента, а также его друзей, включая бывших политических ссыльных, в статистическом бюро, книжном и кустарном складе и даже в земской управе привело нас к необходимости и возможности более пристально взглянуть на ситуацию в Вятском земстве на рубеже ХIХ—ХХ веков. Исследование весьма непростых отношений между губернаторской властью, земством и городской думой в Вятке в начале ХХ века позволило увидеть не только борьбу между «властью» и «обществом», но и отсутствие жестких границ между ними, когда одни и те же люди (или члены одних семей) состояли или свободно переходили из органов государственной власти в местное самоуправление и наоборот. Например, пароходный магнат и благотворитель Тихон Булычев был тесно связан с выборными представителями местной власти; губернский архитектор Иван Чарушин — с канцелярией губернатора и с тем же самым пароходным магнатом; ссыльные являлись служащими земства и редакторами газет, а также были связаны с городским и местным самоуправлением. Государство и общество, власть и оппозиция оказались даже более тесно связаны, чем можно было предположить. Заметный раскол между ними проявился уже в ходе последующих революционных потрясений.

Центральное место в деятельности Чарушина в 1905—1917 годах занимала созданная им оппозиционная газета «Вятская речь». Провинциальная пресса играла важную роль в формировании общественного мнения, и, используя свои связи с прессой Москвы и Петербурга, она часто делала достоянием гласности местные проблемы, оказывая мощное давление на губернские власти. Игра, которую вели вятский губернатор и оппозиционная газета Чарушина, заставляла последнюю постоянно находить новые способы выживания под угрозой закрытия, штрафов, арестов, но не исключала возможности призвать местную власть к ответу. Иногда газета была вынуждена публиковать опровержения сделанных обвинений в произволе и коррупции, но в то же время установилась и практика, когда министр внутренних дел требовал детального расследования какого-либо инцидента и объяснений от губернатора на основании опубликованного в газете материала, что иногда даже вынуждало губернатора отменить принятое ранее несправедливое решение.

Революция 1917 года и «черная неблагодарность освобожденного народа»…

Обращение к событиям 1917 года в Вятской губернии через переживание их Чарушиным и другими народниками его поколения позволило нам по-другому посмотреть на историю революции в России. Деятельность Чарушина была связана с вновь образованным Крестьянским союзом, также он был выбран в обновленное земство и участвовал в недолго просуществовавшем Верховном совете Вятской губернии, который вместе с земством пытался еще почти два месяца после прихода к власти большевиков оказывать им сопротивление, но наряду с этим старался поддерживать деятельность всех жизненно важных учреждений губернии (здравоохранение, образование, продовольствие и проч.).

Встретив Февральскую революцию со смешанными чувствами (как и известная Вера Фигнер), радостью и тревогой одновременно, Чарушин постепенно пришел к глубокому разочарованию и осознанию того, что в произошедшем во время революции в России есть и его доля вины как «углублявшего революцию и углубившего ее до большевизма», а нарастающий хаос и волна насилия, собственный арест вызвали еще более горькое разочарование — в том народе, освобождению которого он посвятил свою жизнь. Он арестовывался несколько раз и мог быть расстрелян ЧК как заложник, но был освобожден благодаря вмешательству Блюхера, после чего окончательно отошел от политической деятельности. Тем не менее он постарался найти свое место в советском обществе, продолжив просветительскую деятельность и отдав все силы работе в библиотеке, созданию уникальных библиографических указателей по краеведению, как бы возвращаясь в «милое и далекое» прошлое. Усилия Чарушина, как и многих его друзей, превратить библиотеки и музеи в центры просвещения, сохранить культуру и историю края, отражало не только разочарование в той революции, которая произошла в стране, но и стремление к деятельности в соответствии с теми этическими принципами, которые сформировались еще в юности.

После того, как народники были объявлены «злейшими врагами марксизма» и исключены из сталинского «триумфального» исторического нарратива, о них снова вспомнили в эпоху «оттепели»

Возвращение в «далекое прошлое» и борьба за наследие народничества в Советской России…

Все, что осталось поколению народников-семидесятников в 1920—30-е годы — это память о прошлом, которое теперь казалось далеким и которое они стремились сохранить. Чарушин, как и другие народники, стал автором воспоминаний, опубликованных Обществом бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев. Все эти мемуары можно рассматривать как элемент коллективной памяти, но также как стремление создать образ своего поколения и оставить его в исторической памяти общества, сохранив память о себе, своих идеалах и деятельности. Поколение народников и ранее пыталось избежать забвения, на которое их сначала обрекало самодержавие, отправляя в тюрьму, ссылку или эмиграцию. Еще находясь в заключении, они обдумывали планы написания биографий и автобиографий, а после освобождения начали активно публиковать свои воспоминания, в том числе о погибших товарищах, расценивая это как свой моральный долг. Они иногда дословно совпадали в описаниях (вольно и невольно), сверяли свои тексты, обсуждая пережитое прошлое, создавая общее воспоминание поколения и стремясь сделать его частью «большой» истории. Как писала в одном из писем Михаилу Новорусскому после прочтения его воспоминаний Вера Фигнер, «при всей разнице в тоне и построении я нашла полное единство во множестве раз, и это до такой степени, что можно бы подумать, что мы списывали друг у друга, что даже по времени написания быть не могло. Я очень смеялась, прочитав Ваше предисловие, — начало его: в черновом наброске, я говорю точь-в-точь то же! <…> В общем Ваша и моя книга будут дополнять друг друга».

После того, как народники были объявлены «злейшими врагами марксизма» и исключены из сталинского «триумфального» исторического нарратива, о них снова вспомнили в эпоху «оттепели». В поисках того «подлинного», «настоящего», что казалось утраченным или размытым в советском обществе, интеллигенция заново открывала для себя наследие народничества, находя в этом поколении основу для формирования собственной идентичности. А в период перестройки жизнь и взгляды Чарушина стали предметом острых споров в его родной Вятке (Кирове), и как писал его горячий защитник, историк В.Д. Сергеев, «если взглянуть по большому счету — отношение к памяти Николая Аполлоновича — это два взгляда на нашу историю».

О соавторстве и «трудностях перевода»…

Нас часто спрашивают, как мы пишем вместе. Должны сказать, что работать в соавторство всегда непросто, в том числе когда речь идет об историческом исследовании. Оно ставит задачу находить компромиссы, соединять разные методологические подходы и даже стили письма. В то же время наша «переписка из двух углов» помогла нам по-другому взглянуть на историю России. Для одного из нас — это взгляд «изнутри» на историю своей страны, для другого — это взгляд «со стороны», несмотря на давние прочные связи с Россией. Российско-американское соавторство дало возможность переосмыслить русскую историю, увидеть новое в хорошо знакомом, соединить разные историографические традиции. Кроме того, нам приходилось часто обсуждать значение ключевых понятий. Стараясь точно передать их смысл, работая одновременно на русском и английском языках, мы ощутили как все «трудности перевода», так и радость более глубокого понимания русской истории. Теперь мы готовим издание книги на английском языке, которое выйдет в 2017 году, стараясь сделать русскую историю более близкой и понятной иностранным читателям.

***

Сабурова Т., Эклоф Б. Дружба, семья, революция: Николай Чарушин и поколение народников 1870-х гг. М.: Новое литературное обозрение, 2016