Постановка Д. Волкострелова по тексту П. Пряжко «Злая девушка» интересна тем, что создает двоящуюся природу репрезентации. Все, происходящее на сцене, дублируется словами повествователя, как правило, обнаруживающими необходимость только при чтение пьесы. В принципе она отпадает при возможности представить все театральными средствами. Но все сценический текст методично дублируется или даже вызывается этими все более разрастающимися ремарками, иногда как будто подсказывающими чуть запаздывающим героям, что делать дальше. Эта странная избыточность сближает театральное действие с литературным, ищет точку взгляда на происходящее со стороны, как бы не доверяет самой игре, жесту, исполнению и подстраховывает все комментарием. Даже выразительная способность звучащей музыки ставится под сомнение и подкрепляется словами: "напряжение в песне нарастает".

Но если сперва под этот аккомпанемент речи все подозрительные в своей повседневной тривиальности действия изображаются актерами, с неохотой заправляющими и расправляющими кровать, включающими и выключающими свет, а сценография еще пытается представить перемещение героев между несколькими пространствами в зимнем городе (бассейн, кафе, но в основном квартира), то чем дальше, тем больше действие сворачивается в речь, сводится к речи.

Повествование ведется несколькими голосами из различных периферийных точек сценического пространства, но описываемое все же еще «имеет место» в его центре. Но вот, с какого-то момента обитатели сцены как будто перестают видеть необходимость инсценировать какие-то действия, утрачивают мотивацию изображения однообразных пересказываемых событий, раз с этим прекрасно справляется звучащая речь. Так, «играя» общую сцену в кафе они уже не двигаются с места, а просто подают реплики с тех мест, в которых находятся. Удельный вес разговоров по мобильному неуклонно возрастает, а чаще всего в них просто-напросто говорится, что никто никуда «сегодня вообще уже не выйдет». Актеры все чаще забираются под пледы, разговаривают все медленнее, в то время как свет (разумеется, описываемый повествователем) становится «тусклым и тяжелым, как бывает зимой днем»: метаболизм театрального действия замедляется.

Нельзя сказать, что этому зимнему замиранию не оказывается сопротивление: вот все отправляются в бассейн, а вот на ледовый каток, но в конце концов это так глупо, когда первый изображается с шумом разворачиваемым синим ватманом, а второй — белым. Эта подчеркнутая условность делает очевидной бессмысленность избыточных телодвижений — зимой и на сцене. Наконец все ложатся спать, и свет выключается вовсе.

Все, что остается театру в полной темноте — говорить. И, разумеется, голос повествователя не покидает героев даже и тем более здесь:

«Оля перевернулась на правый бок и продолжила сон».

Так, под покровом зимней темноты, действие переселяется в повествование о нем, драматический мимесис обретает странную форму сценического диегесиса, порождая дискурсивный театр с убывающей, рудиментарной актерской игрой.