"На митинги я не ходил, меня родители не отпускали": взросление, зависимость и самостоятельность в деполитизированном контексте
Светлана Ерпылева
В контексте мартовских протестов и дискуссии по поводу участия школьников и подростков в митингах публикуем главу Светланы Ерпылевой «На митинги я не ходил, меня родители не отпускали» из нашей коллективной монографии «Политика аполитичных: Гражданские движения в России 2011-2013 годов». См. также статью Светланы «От школьника-2011 к школьнику-2017» на Colta.ru.
А позже, когда человек узнает коммуну поближе,
в душе его что-то происходит. Как будто таилось в серд-
це желание встречаться вместе, и вместе петь, и вместе
делать что-то серьезное. Желание это скрывалось, о нем
никто не подозревал, но оно, оказывается, было! Оно
у каждого есть, кому четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать лет!
Фрунзенская коммуна
Волна массовых протестов, прокатившаяся по крупным городам России в 2011—2012 годах, заставила социальных ученых заговорить о возвращении политики в деполитизированное общество. Один из вопросов, вокруг которого ведутся общественные дебаты после окончания крупных акций протеста: смогла ли общественная мобилизация, несмотря на усиление авторитарных тенденций в политике государства, создать новую среду и новые институты гражданского демократического участия.
Наша коллективная монография в целом посвящена особенностям политического и гражданского участия в ситуации общественного объема в обществе, которое еще совсем недавно можно было назвать деполитизированным. В этой же главе я, во-первых, задаю вопрос об особенностях политической социализации самых молодых участников прошедших массовых протестов — старшеклассников, подростков. Для этого я рассмотрю их политическую социализацию в ракурсе взросления, понимаемого как обретение самостоятельности. Во-вторых, я ставлю вопрос более общего характера: что процесс политического вовлечения подростков, тех, кто находится на границе между гражданами и
Важно, что этот процесс и вообще протесты 2011—2012 годов разворачивались в ситуации слабости институтов гражданского участия и публичной политики — в ситуации, которую мы называем деполитизацией. Последняя представляет собой пересечение нескольких тенденций, восходящих к позднесоветскому периоду и усилившихся в постсоветское время, а именно:
— стигматизации политической активности вследствие восприятия «политики» как
— доминирования приватной сферы, семейных и дружеских отношений, а также карьеры в жизни большинства людей;
— отсутствия интереса к публичной сфере;
— утверждения либерального индивидуализма и
В общем и целом ситуацию деполитизации можно охарактеризовать как примат приватной сферы и карьеры над сферой публичной, а также как фактическое уничтожение последней (2).
Неразвитость публичной сферы в современной России не просто препятствует политизации граждан, она также влияет на их участие в политике, определяя, в частности, и характер российских протестов, и индивидуальные траектории вовлечения в них. Так, исследования Карин Клеман и Бориса Гладарева показали, что крупные российские протестные кампании обычно имеют своим основанием нарушение привычного порядка жизнедеятельности их участников. Только когда частные интересы людей оказываются затронутыми вторжением власти в их личное пространство, они становятся способны на политический протест (3). Кроме того, в биографиях большинства российских граждан отсутствует какой-либо публичный (в исходном смысле этого слова) опыт, они замыкаются на опыте частном, причем их профессиональная реализация и карьера также подчиняются приватной логике. Иными словами, переломные моменты взросления (окончание университета, поиск работы, переезд из дома родителей, замужество) в современном российском обществе традиционно вписаны в деполитизированную жизненную траекторию. В данной главе меня будет интересовать прежде всего такое — биографическое — измерение деполитизации, поглощенность социализации индивида приватной и профессиональной сферами.
Ханна Арендт, изучая политическую организацию древнегреческого полиса, писала, что подлинная политика возможна только при наличии в обществе сферы публичного; политическое, в идеале, тождественно публичному — это сфера свободы, совместное действие равных друг другу граждан. Публичная сфера в ее исконном смысле, с точки зрения Арендт, принципиально отличается от сферы приватной. Слуги, женщины и дети, чья жизнь в доме связана с решением вопросов необходимости, т.е. вопросов поддержания физического существования как такового, неравные между собой и не равные главе дома, — все это относится к частной сфере. Только совершеннолетние мужчины, покидающие пределы дома и собирающиеся на площади, где они равны друг другу, способны быть свободными: свободу учреждает место публичной сферы, агора (4). Граница между публичным и приватным важна для Арендт прежде всего потому, что она позволяет отделить первое от последнего, подчеркнуть, что политика — это та сфера, где нет места несвободе и зависимости, где разворачивается vita activa, а не vita contemplativa, где сама человеческая жизнь стоит меньше, чем свобода сообщества (5). Настаивая на четко прочерченной границе между приватным и публичным мирами, Арендт не задается при этом вопросом о переходе из первого во второй. Между тем этот переход (разумеется, в античном полисе — только для свободного человека мужского пола) неизбежно связан со взрослением: будучи ребенком, человек является частью приватного мира, и, лишь достигнув совершеннолетия (предположительно двадцати лет), он переступает порог дома, становится частью Народного собрания (6).
Критическая социология детства также заставляет нас задуматься о связи взросления и обретения нового публичного опыта: маленькие дети, с точки зрения исследователей, по определению исключены из публичных пространств, тогда как подростковость является этапом, когда публичный опыт потенциально возможен (7). Если мы посмотрим на крупнейшие европейские протесты последних лет, возникшие в ответ на т.н. «austerity measures» (8) со стороны государства, мы увидим, что старшеклассники, наравне со студентами университетов, являются их ключевыми участниками (9). Раннесоветский опыт взросления — примерно до середины 1960-х, до того момента, когда в противовес бюрократизировавшейся публичной сфере появляется «приватно-публичная» сфера кухни (10), — также подразумевал приобретение и усвоение молодыми людьми и подростками публичного опыта. Так, советская пионерская организация и тем более комсомол идеологически были построены на манер взрослой партии — подростки в них не «играли» (в отличие от западных скаутов), а, как предполагалось, реально участвовали в общей борьбе (11). В деполитизированных обществах, напротив, подростки воспринимаются скорее как дети, оставаясь в публичной сфере объектами заботы старших на протяжении более долгого времени. Например, в России вместо старшеклассников в кампаниях против коммерциализации образования (отчасти сходных с западными аналогами) традиционно участвуют их родители (названия инициативных групп говорят сами за себя: «Питерские родители», «Московские родители») (12). Однако во время протестов 2011—2012 годов некоторые подростки, участники массовых протестов, оказались как бы «выброшены» в публичную сферу. В их биографиях мы могли наблюдать появление нового публичного опыта и попытки управления им. Каким образом этот новый опыт публичности вписывается в траекторию взросления в подростковый период?
Ульрих Бек, исследуя ценности молодого поколения в стране с тоталитарной — как и у России — историей (Германия сразу после падения Берлинской стены), утверждает, что молодые немцы учатся публичной демократической свободе, прежде всего практикуя самостоятельность и свободу в приватной сфере (13). В
Олег Хархордин, исследуя в начале 1990-х этику самостоятельности у молодых (21—24 года) российских предпринимателей, также подчеркивает ее индивидуалистический характер. Хархордин обнаруживает два основных значения слова «самостоятельность», которыми оперируют его информанты. Во-первых, значение от корня «сам» — самостоятельность как уверенность в своих силах, способность делать и решать самому. Во-вторых, значение от оппозиции самостоятельный / несвободный — самостоятельность как независимость от воль других индивидов, но главное — от авторитета коллективных, политических инстанций (15). Однако Хархордин, в отличие от Бека, показывает, что самостоятельность молодых людей в России 1990-х годов реализуется прежде всего в их карьерах (но не в публичной сфере) (16). С такой интерпретацией связи индивидуальной свободы и самостоятельности и публичного опыта (скорее как противолежащих, чем предполагающих друг друга феноменов) согласилась бы Арендт, которая пишет, что ценность индивидуальной свободы появляется в ответ на разрушение публичной сферы, более того, утверждение этой ценности является частью процесса эрозии публичности (17).
Таким образом, и Бек, и Арендт, и (неявным образом) Хархордин указывают нам на связь индивидуалистической этики самостоятельности (личной негативной свободы) и свободы публичной, политической. Только если для Бека индивидуальная свобода является одной из форм демократии, плодом политического освобождения, то для Арендт личная свобода — это результат отчуждения от публичной сферы, симптом смерти политической свободы (18). В предлагаемой вниманию читателя главе я также поставлю вопрос о связи индивидуалистической (приватной) этики самостоятельности и самостоятельности или свободы политической — только на примере взросления и освоения публичной сферы не просто молодыми людьми, но подростками. Подросток — это тот, кто находится на неопределенной (и оспариваемой) грани между детством и взрослостью. Отчасти он все еще зависим от старших, кото- рые определяют его будущее «для его же блага» (19), однако в ряде случаев общество начинает требовать от него самостоятельных, «не детских» форм поведения и «взрослых» решений. Таким образом, проблемы зависимости и самостоятельности, субъектности и объектности, являющиеся ключевыми для человеческого существования вообще, стоят особенно остро в подростковый период взросления людей (20). Иными словами, подросток — и есть фигура, стоящая на границе, в зоне перехода между приватным и публичным, который не проблематизирует Арендт. Поэтому кейс политического участия подростков в ДЗЧВ в ситуации появления в обществе публичной сферы — то есть в
Итак, данная глава посвящена взрослению молодых людей, подростков, которые начали осваивать публичную сферу в связи с массовой общественной мобилизацией 2011—2012 годов. Моя задача — рассмотреть процесс взросления в подростковый период в контексте усвоения этики индивидуальной приватной (деполитизированной) и политической самостоятельности и свободы. Интерпретируя Арендт, имея в виду опыт взросления в западных обществах и вспоминая недавнее советское прошлое, мы можем утверждать, что взросление в подростковый период потенциально связано с выходом за пределы приватного пространства в публичную сферу. Как подростки, которые уже сделали первый шаг на этом пути, управляют новым публичным опытом? Как развивается процесс усвоения этики самостоятельности в публичной сфере и в чем его отличия от аналогичного процесса в сфере приватной? Можем ли мы вообще говорить об одной и той же «самостоятельности» по отношению к двум этим процессам? Какими, в конце концов, должны быть условия взросления молодых людей, находящихся в неопределенном положении (то ли объектов заботы, то ли людей, способных управлять своими решениями и своей жизнью), чтобы они смогли превратиться в субъектов политики, стать активными творцами новой среды демократического гражданского участия?
Эта глава основана на анализе одиннадцати глубинных биографических интервью с подростками, которые в той или иной степени участвовали в массовых послевыборных протестах, стартовавших в декабре 2011 года. Поиск информантов осуществлялся через группы, связанные с движением «За честные выборы» в социальной сети «ВКонтакте». Критериями для выбора подростка в качестве объекта исследования были: обучение в средней школе на момент зимы—весны 2011/12 года, участие по крайней мере в одном митинге «За честные выборы» и/или самоидентификация себя как сторонника этого движения.
В рамках первичного анализа интервью мной были выделены все нарративы, так или иначе тематизирующие проблемы самостоятельности, зависимости, индивидуальной свободы и несвободы и т.п. Затем эти нарративы были разделены на две части: относящиеся к приватному и профессиональному (школа, выбор университета) опыту подростков и относящиеся к новому для них публичному опыту. Для каждой из этих частей я последовательно проанализировала то, как этика самостоятельности проявляется имплицитно (через принятие решений и формирование мнений) и эксплицитно (через представление о том, «как должно быть», проблематизацию своего положения в мире). Результаты проделанного анализа представлены в следующем разделе главы («Самостоятельность приватная и публичная»).
Вторым шагом стал более детальный анализ нарративов, имеющих отношение непосредственно к публичному, политическому опыту. В частности, я обращала внимание на противоречия в этих нарративах, свидетельствующие о возможности альтернативных способов поведения в политическом пространстве и мышления о политическом.
Подростки в сложившейся стихийной выборке (девять юношей и две девушки) оказались выходцами из семей с разным социальным происхождением и разным экономическим положением. Пять из них выросли в семьях бюджетников, четыре — в семьях наемных работников частного сектора, один — в семье предпринимателей, одного воспитывала безработная мать. По экономическому положению шесть семей характеризуются доходами выше среднего, пять семей — доходами ниже среднего. Какой-либо заметной связи между экономическим или социальным положением семьи и характером политической социализации подростков исследование не обнаружило.
Самостоятельность приватная и публичная
Итак, каким образом молодые люди в подростковый период своего взросления принимают решения, формируют собственное мнение и осмысляют свое положение в мире относительно приватного, профессионального и публичного опыта?
Интервью показали, что подростки могут в той или иной степени ориентироваться на ценности самостоятельности или послушания, принимая решения прочитать ту или иную книгу, поступить в тот или иной университет, посетить или не посетить протестный митинг. Определяя свой досуг, выбирая дружеские компании и т.п., то есть принимая решения в рамках частной сферы, мои информанты подчеркивают ценности самостоятельности и свободы. Например, Руслан в разговоре со мной спешит указать на свою независимость от других в управлении частной жизнью:
В: А если тебе нужен совет по поводу того, какую книжку почитать,какую музыку послушать, какой фильм посмотреть?
О: Исключительно сам. Исключительно сам. И только если где-то
То же самое относится к их профессиональным решениям: большинство моих собеседников самостоятельно выбирают университет или даже школу, если им приходится менять ее в старших классах. Однако, сталкиваясь с необходимостью принять решение по поводу посещения протестной демонстрации, лишь часть подростков оказываются способны сделать это сами. Большинство из них совершают выбор под прямым воздействием родителей. Именно возраст «ребенка», точнее, его «не совершеннолетие» становится причиной, по которой авторитетные взрослые отказывают ему в возможности принимать политические решения:
В: Следил ли ты за движением за честные выборы и участвовал ли в
О: Я митинги все следил по прямым трансляциям, но я не ездил, потому что… Родители, потому что они
В: А ты с ними обсуждал возможность поехать?
О: Ну, я говорил, я хочу съездить, но на это обычно — вот вырасти, потом решай, а сейчас мы за тебя отвечаем. Что-нибудь с тобой случится, ты несовершеннолетний. Тебе это еще не надо. (Владимир, 1996 г.р., ученик 9-го класса школы, 21 мая 2012, Санкт-Петербург)
Владимир не просто пересказывает точку зрения своих родителей, позиция родителей становится как бы его собственной: он интериоризирует установку на осторожное участие в акциях протеста вследствие их потенциальной опасности. Интересно, что даже родители-активисты, которые идентифицируют себя как радикалов, предпочитают проявлять «разумность» в отношении политического участия собственных детей. Следующий отрывок из интервью показывает, каким образом женщина, мать сына-подростка, представляет себе сферу воспитания своего ребенка — как сферу, очевидно требующую проявления политического благоразумия. Только в ситуации интервью она впервые ставит под вопрос это убеждение:
Мама:…Вообще интересные вопросы. Вот я тебя не пускала на митинги, а теперь мы сидим обтекаем. Ну просто я такой террорист,что я решил (это называется корректировка) так, я делаю то, я делаю то, а вот это я не делаю — так, все, ребенок сидит. То есть я проявляю какую-то разумность. По одному пункту. Но жестко. Ну и получается, что я не прав, что я плохо поступила.
Интервьюер: А я ничего не говорю, что вы не правы, почему…
Мама: Вы ничего не говорите, но
Аналогично, выражая мнения, подростки могут «заимствовать» их у авторитетных взрослых (учителей или родителей), а могут комбинировать доступные им точки зрения, пытаясь создать собственный, оригинальный взгляд на мир. Мои информанты, опять же, отстаивают независимость своих позиций в приватной и профессиональной сферах. Стремление отстоять мнение приводит к противостояниям, конфликтам с авторитетными взрослыми. В семье такие конфликты обычно связаны с настойчивым желанием родителей влиять на частную, личную жизнь своих подрастающих детей. «Я жутко не могу терпеть, чтобы мною командовали» (Никита, 1995 г.р., студент первого курса технической специальности, 9 февраля 2013, Санкт-Петербург). Руслан периодически ссорится с родителями, заставляющими его получать отличные оценки в школе. Он полагает, что знания имеют гораздо большую ценность, чем формальные оценки за них. А Владислав, вследствие неприятия повышенной религиозности своей семьи, порой даже убегает из дома; так же горячо он реагирует на попытки родителей навязать ему собственное мнение по поводу его отношений с девушкой:
Я познакомился с девушкой, начал с ней встречаться. Девушка живет в центре, а я живу на Просвете. И вот когда я попросил отчима отвезти после кино ее обратно в центр, ну, а меня на север потом, метро уже не работало, отчим взял маму, и чуть ли это не допрос был, пока мы ехали. Типа «а где ты учишься», «а какие у тебя увлечения», «а чем ты занимаешься». Меня это дико взбесило. И потом мне чуть ли не в ультимативной форме сказали: «Перестань с ней встречаться». Меня взбесило то, что меня пытаются контролировать. Меня это привело в ярость. Я сказал «нет». (Владислав, 1995 г.р., студент 1-го курса, 8 октября 2012, Санкт-Петербург)
В школе конфликты провоцируют недовольство подростков качеством преподавания отдельных предметов, стремление считать себя умнее, чем учителя, нежелание подчиняться школьной дисциплине. Однако такой «бунт» встречается реже в сфере политического. Чаще, напротив, политические мнения подростков являются калькой с высказываний авторитетных для них взрослых. Я уже упоминала о том, что подростки усваивают здравый смысл своих родителей, маркирующий акции протеста как опасные для несовершеннолетних. Следующие фрагменты из интервью свидетельствуют о сходной тенденции: Руслан делает поведение матери эталоном поведения активиста на митинге, превращает в «свое» мнение по поводу того, что следует, а что не следует делать, находясь на акции протеста:
Еще мама говорит, что в подобных акциях надо знать еще правильное поведение.
…Мы стояли, что-то требовали, зайти, передать. Ну, моя мама принимала правильную позицию…
Ну, то есть ее поведение — она анализирует, когда есть провокация и когда не нужно вести себя максималистски. Нужно думать головой, когда в этом всем участвуешь, потому что повсюду одни сплошные про- вокации. (Руслан, 1996 г.р., ученик 9-го класса школы, 9 октября 2012, Санкт-Петербург)
Любопытно, что именно Руслан был автором высказывания об «исключительной самостоятельности» в определении собственного досуга.
Последнее, на что я хочу обратить внимание, — как этика самостоятельности моих информантов проявляется эксплицитно; то, как эти подростки осмысляют свое положение в мире: право на собственное решение в семье, право на вождение машины или участие в управлении образовательным процессом в школе, право на демонстрацию или протест. Так, например, большинство из них склонны рассматривать самих себя как полноценных членов школьного сообщества, к которым, несмотря на возраст, следует прислушиваться и мнение которых — учитывать.
В: Как ты считаешь, должны школьники иметь возможность как-то влиять на образование?
О: Ну, должны, да. Должно учитываться их мнение, я считаю, да.
Почему нет? Тем более сами дети в этом участвуют, какая-то часть детей участвует, какая-то смотрит — то, мне кажется, они должны в этом участвовать… Поэтому, конечно, если что-то такое (конфликт в школе) происходит, есть какой-то повод, мне кажется, а почему дети должны молчать? (Владимир, 1996 г.р., ученик 9-го класса школы, 25 мая 2012, Санкт-Петербург)
Другой пример: Никита очень точно и остро проблематизирует ограничения, накладываемые обществом на действия подростка в сфере рынка в широком смысле:
О:…Будет восемнадцать лет — можно будет с друзьями в Финляндию поехать. Семнадцать лет — это для меня убийственный возраст, потому что за человека наше государство меня еще не воспринимает. Сейчас я знаю, что мне восемнадцать скоро, и я уже спокойно к этому отношусь. Но в сентябре меня это достаточно сильно гнобило. Что я то не могу сделать, это не могу сделать. Не могу получить карту в банке, не могу получить права. У меня прав мало. С восемнадцати лет я наконец стану самостоятельной личностью и смогу получить все необходимые права для существования.
В: А в каких еще ситуациях тебя еще это раздражало?
О: Ну вот, например, то, что я ребенок и как ко взрослому ко мне относиться не будут. Был, например, такой случай, что я хотел попросить книгу жалоб и предложений, и мне сказали, что они не знают, есть ли у них такая книга. Я подумал: ну ладно, что мне с этими людьми возиться, они мне все равно не дадут, думают, что я ребенок. В некоторых ситуа циях тобой просто могут пренебречь. (Никита, 1995 г.р., студент 1-го курса Технического университета, 9 февраля 2013, Санкт- Петербрг)
Однако при этом Никита разводит права подростка в профессиональной и публичной сферах:
Я думаю, что понизить планку совершеннолетия немножко возможно. В Америке, например, в шестнадцать лет человек уже может получить права, начать водить машину… Шестнадцать-семнадцать лет период такой получается дырявый… Единственное, что совершеннолетних пускать на митинги, — я бы, думаю… Возможно, было бы целесообразно выделять им отдельное пространство, то есть не мешать их со взрослыми, пусть они отдельно идут. Если они идут в семье — пусть идут в семье. (Никита)
В целом большинство моих информантов склонны рассматривать себя как не совсем «полноценных» публичных акторов. Иногда эта проблематика возникала в интервью, будучи спровоцированной моим вопросом:
В: Как вы считаете, может ли несовершеннолетний быть таким же полноценным участником протестов, как и взрослый?
О: Я думаю, что нет. Потому что нет еще такого определенного взгляда, а просто идти за толпой… Ну, если ты идешь туда с семьей — еще ладно, ты поддерживаешь их мнение. А если ты идешь туда просто с
Николай, автор высказывания, лишает подростка, то есть себя, права на обладание «своей», собственной позицией. Подросток, идущий с националистами, — не националист, это неразумный человек, который пришел «просто покричать, покидать фаеры». Участие в политической манифестации в этом случае допускается только вслед за семьей и, парадоксальным образом, превращается в
В: А у вас с мамой вообще совпадает точка зрения по поводу ДЗЧВ?
О: У меня как у маленького человека, имеющего меньше опыта… Нет, конечно, не совпадают. (Руслан, 1996 г.р., ученик 9-го класса школы, 9 октября 2012, Санкт-Петербург)
Вспомним, что Руслан — сторонник самостоятельности и независимости в определении собственного интеллектуального досуга. Нечто похожее утверждает Матвей:
В: А как вы считаете, может ли несовершеннолетний быть полноценным участником протеста?
О: Боюсь, что нет.
В: Почему?
О: Ну, например, у него может быть мама, которая не пускает его на митинг.
В: А если мама пускает?
О: Ну, тогда да, чем он отличается? Не знаю. Может быть, он более глупый. (Матвей, 1996 г.р., ученик 10-го класса, 29 января 2013, Санкт-Петербург)
Владимир также определяет свой возраст как ключевую помеху для «серьезной» политической и гражданской активности:
В: А ты обычно чем занимаешься в рамках этой группы?
О: Ну, я обычно так, волонтерские такие мелкие, какие-то распространения листовок, письма в интернете, кому-то
Итак, последовательно проанализировав этику самостоятельности и свободы у подростков, принявших участие в массовых протестах 2011—2012 годов (или поддержавших их), мы можем предположить: эти молодые люди гораздо быстрее и активнее взрослеют в приватном и, отчасти, профессиональном пространстве, нежели в пространстве публичном, политическом. В сфере политики они в гораздо большей степени остаются детьми, зависимыми от более компетентных, «взрослых» участников событий.
Только несколько моих информантов параллельно достигают самостоятельности в приватной (и профессиональной) и политической сферах. Они борются за возможность независимого мнения в семье, отстаивают свое право на полноценное участие в образовательном процессе, противятся попыткам авторитетных взрослых наложить вето на свое политическое участие. Это скорее исключения из общей тенденции: среди одиннадцати информантов взросление только троих в той или иной степени можно отнести к описанному выше типу. Интересно, что в двух случаях из этих трех молодые люди, несмотря на попытки отвоевать самостоятельность в публичной сфере, чутко ощущали сложность перехода от приватного к публичному. Каждый раз, желая перешагнуть этот барьер, пытаясь, например, сделать свое политическое участие явным для тех, кто находится в приватной или профессиональной сферах, они натыкались на невидимые препятствия. Эти препятствия давали о себе знать в форме стыда, страха, неуверенности, смущения, причины которых оставались молодым людям не до конца понятными:
О: У меня тоже такое иногда бывает — ты стесняешься. У тебя это на странице появляется, а потом твои знакомые — они что-то об этом тоже думают не то, еще что-то… Ну как-то… Есть такая тема. Почему, вроде что сложно, поставить лайк, сделать перепост, у тебя появится это на стене, прочитают твои друзья, но это никто почему-то не делает, значит, есть какие-то причины.
В: А у тебя эта причина какая?
О: Ну вот я не знаю, наверное, я боюсь… не то что даже неодобрения… Ну, наверное, я не переросла еще, надо перерасти это, чтобы мне стало все равно, что люди подумают обо мне. (Лилия, 1995 г.р., студентка 1-го курса, специальность география, 17 января 2013, Москва)
Я одел ее (белую ленточку. — С.Е.) как-то в институт — для меня это очень трудное решение. Я очень трудно смешиваю свои взгляды… две сферы своей жизни, скажем так. Мне очень трудно, я, можно сказать, стесняюсь одевать… Я очень боялся, что накинутся на меня сразу… Я знаю, что отвечать, ничего такого стыдного нету, но я
Впрочем, чувства стыда, страха, стеснения, неуверенности, возникающие при попытках пересечения барьера между приватной и публичной сферами, не являются специфичным феноменом для политической со- циализации подростков: многие люди, политизировавшиеся во взрослом возрасте, испытывают в связи с этим переходом похожие эмоции (21). Интересно здесь, что подростки, в отличие от своих старших товарищей по борьбе, вновь связывают появление неприятных чувств, чувств, которых как бы «не должно быть», со своей «незрелостью»: «Я не переросла еще, надо перерасти это, чтобы мне стало все равно, что люди подумают обо мне», — говорит, например, Лилия (1995 г.р., студентка 1-го курса, специальность география, 17 января 2013, Москва).
Взросление молодых людей в обществе, где политическая проблематика только-только становится актуальной и обсуждаемой, даже в ситуации, когда политика непосредственно вторгается в их жизни, показывает, что переход от приватного к публичному по-прежнему необычайно затруднен. Деполитизированное общество не спешит давать политическую самостоятельность и свободу людям, которых оно при выкло «опекать» и «защищать» и которых не привыкло воспитывать как (потенциальных) политических субъектов. Таким образом, усвоение этики самостоятельности по отношению к приватной и отчасти к профессиональной жизни и несамостоятельности по отношению к новому публичному опыту остается здравым смыслом большинства моих информантов. Те же, кто с равной скоростью «взрослеют» в приватном и публичном пространствах, продолжают, тем не менее, ощущать сложность перехода между ними, связывая эту сложность со своей «неопытностью» и превращая самостоятельную деятельность в сфере политики в подобие «тайной» работы. Пока, разумеется, рано с уверенностью говорить о результатах подобного взросления. Но о кое о чем мы можем догадываться, глядя на проекты будущего, которые уже сейчас предлагают шестнадцати-семнадцатилетние подростки. Большая часть этих проектов представляет собой традиционные деполитизированные траектории институт—работа—семья—дети, где нет места для гражданского или политического участия. Один из проектов заключает в себе своего рода амбивалентность (о ней еще будет идти речь ниже):
Хочется вполне нормально учиться и понять, чему ты эти пять лет в институте обучался. Ну какую-нибудь найти вполне престижную работу, скажем так. Или же купить в Азии где-нибудь плантацию, где можно засаживать траву и продавать ее по всему свету. И купить себе домик на Кубе где-нибудь. (Андрей, 1996 г.р., ученик 10-го класса школы, 10 октября 2012, Санкт-Петербург)
Еще один молодой человек отложил возможность гражданской активности на «взрослую» жизнь после получения профессии, полагая, что, отказавшись от политики сегодня, он сможет вернуться к ней в будущем. Исключениями стали проекты двух молодых людей, которые сразу отвели отдельное место гражданской и политической деятельности. Примечательно, что эти молодой человек и девушка уже сегодня, в свои шестнадцать и семнадцать лет, являются участниками независимых активистских групп, то есть в той или иной степени вовлечены в повседневную политическую работу и лишены контроля родителей над своей деятельностью в публичном пространстве.
«Детский» радикализм и «взрослое» послушание
Вывод о замедленной политической социализации с оглядкой на «разумную» и «осторожную» позицию авторитетных взрослых, считающих политику опасной, а подростков — недостаточно компетентными для участия в ней, будет неполным без учета противоположной тенденции — радикальной, придающей ценность непослушанию, неосторожности, провокативности. Слова и поступки в такой перспективе привлекают внимание к субъекту как к достойному быть видимым в публичном пространстве, иметь независимое мнение и возможность его высказать.
«Послушный» и «радикальный» (самостоятельный) способы обращения с политическим могут в той или иной степени сочетаться даже в одном нарративе. Например, Руслан, посещающий протестные акции вместе с мамой и под ее присмотром, вспоминает о случае своего ареста сотрудниками полиции и с восхищением рассказывает о мудрости, осторожности и осмотрительности мамы:
Мы стояли, что-то требовали, зайти, передать. Ну, моя мама принимала правильную позицию, потому что… Если говорят? что не надо,то надо просто отходить, иначе тебя сейчас загребут.
Но тут же выясняется, что именно его нежелание «просто отойти» и промолчать и стало причиной ареста.
Почему именно меня взяли первым? Потому что проходят люди, вот идут два человека, пара, друг друга держат за руки, мы им не мешаем. Я у них спрашиваю: «Граждане, мы мешаем вам проходить?» Они говорят: «Нет». И меня: «Молодой человек, пройдемте». (Руслан, 1996 г.р., ученик 9-го класса школы, 9 октября 2012, Санкт-Петербург)
Руслан рассказывает об этом не без гордости, упоминая, в частности, передачу «Срок», где слышна последовавшая за этим перепалка между ним и сотрудником полиции. В его длинном нарративе о событии ареста попеременно проявляются то осмотрительность и осторожность в отношении к протесту, оправдание попыток наблюдать его со стороны, то — неосторожное стремление громко заявить о своей позиции, поспорить с тем, что кажется ему неверным как вовлеченному участнику действия.
Андрей, бывший участник протестов, в первые полчаса интервью зарекомендовавший себя как политический скептик, вдруг советует митингующим «не языком чесать», а «делать все четко, как в семнадцатом году» (Андрей, 1996 г.р., ученик 10-го класса школы, 10 октября 2012, Санкт-Петербург).
Матвей — образцово послушный сын; он принимает как должное запрет своей матери посещать протестные демонстрации, ссылаясь на ее политическое мнение как источник для формирования собственного и т.п., но одновременно вынашивает собственный политический проект: сжечь флаг Российской Федерации на одной из центральных площадей города. Он узнал, что это запрещено российским законодательством, и знает о последствиях его нарушения — однако считает важным публично заявить о своем несогласии. Он же вдруг шокирует нас с его мамой, в присутствии которой проходило интервью, рассуждением об одной крупной политической фигуре:
И, конечно, надо
Олеся за неделю до выборов декабря 2011 года делает себе футболку с оригинальным лозунгом «Выборы, выборы — Шнуров был прав!» и, надев ее на куртку, совершает рейды по улицам города и основным линиям метрополитена. Она пытается не только привлечь внимание к проблеме нечестных выборов, но и сделать публичной свою собственную позицию по этому вопросу. Другое дело, что свой неосторожный, немного провокационный, не вписывающийся в первую модель поступок она предпочитает называть «несерьезным» и «детским», иначе говоря, инфантилизировать его:
В: Ты упоминала, что ты за неделю до выборов и в день выборов ходила в футболке с такой надписью — а расскажи, откуда футболка такая и откуда идея?
О: Слушай, а я не очень помню… ну, эту фразу я придумала еще летом, мне показалось, что это будет забавно, ну знаешь, тоже юношеский такой… китч, может быть. Пафос такой политический. (Олеся, 1995 г.р., студентка 1-го курса философского факультета, 12 февраля 2013, Санкт-Петербург)
Эти риторики и способы отношения к политическому, иногда противоположные по своей сути, подростки непроблематично сочетают именно потому, что каждый из них переживает момент интенсивного и далеко не завершенного формирования себя как человека, в том числе как человека политического. Но по мере взросления молодых людей доминирующей оказывается первая риторика — риторика осторожности, здорового скепсиса и послушания. Один из иллюстративных примеров столкновения двух этих политических риторик (и политических этик), завершающегося победой первой, — это увлечение двух моих информантов анархическими идеями. В первом случае история знакомства молодого человека с анархизмом оказалась совсем короткой. Андрей увлекается российской панк-музыкой, потому что тексты панк-групп отвечают его мировоззренческим идеалам:
Ну вот у группы «Тени свободы» такие вот достаточно сильные тексты о таком более молодом и подрастающем поколении, потом, про политику, потом, есть еще веселые песни, посвящающиеся властям: я надеюсь, что вы утонете в нефти… и все такое. (Андрей, 1996 г.р., ученик 10-го класса школы, 10 октября 2012, Санкт-Петербург)
Музыкальный интерес провоцирует любопытство к политическому применению мировоззренческих идеалов. Через социальную сеть Андрей знакомится с молодым анархистом, который в течение некоторого времени посвящает его в таинства анархистской политической программы. Их общение происходило приблизительно за год до нашего интервью с Андреем, и я уже слышу в его словах равнодушие и скептицизм в отношении «романтических» анархистских идей: «Я отчетливо понимаю, что это ни к чему хорошему не приведет», — говорит он. Максим тоже знакомится с молодым активистом-анархом через социальные сети. В этот момент он верит в идеальное анархическое общество без государства, основанное на гражданском самоуправлении, и симпатизирует большинству анархических идей. Общение с активистом завершается для Максима приглашением присоединиться к анархистской колонне на одном из митингов «За честные выборы», которое он решается принять. Однако личное знакомство приводит Максима к устойчивому отторжению радикализма: анархисты показались ему равными националистам, а все вместе — «полному быдлу».
О:…Но, посмотрев на них, я убедился, что это то же самое… Вот, допустим, нацисты и антифашисты — обе стороны — они полное быдло. И то же самое эти анархисты — они такое же быдло.
В: А что тебя заставило сделать такой вывод?
О: Ну, я с ними просто пообщался, посмотрел — такие пацаны.
В: И ты шел тогда с ними в колонне на шествии?
О: Шествия не было. Да и их там было человек десять—пятнадцать.
В: И ты никогда больше не общался с ними?
О: Нет. (Максим, 1995 г.р, студент 1-го курса технического университета, 26 января 2013, Санкт-Петербург)
В обоих случаях симпатии альтернативным идеям устройства общества проиграли в неравной схватке с привычкой сторониться радикалов, с неприязнью к политическим коллективам, а также социальному расизму — устойчиво воспитываемыми в деполитизированном обществе даже у молодых его членов.
Впрочем, на мой взгляд, интерес для нас может представлять сам факт наличия в умах — а иногда и в действиях — современных подростков альтернативных политических проектов и этик, их способность выступать самостоятельными публичными акторами. Возможно, эта пока с трудом заметная и численно проигрывающая тенденция свидетельствует о существовании иных способов взросления молодых людей, намекает нам, что поиск этих способов не останется совершенно бесплодным.
Заключение: Детство политического активизма и отрочество гражданского участия
В исследованиях в области социологии детства, развивавшихся в 1970-х годах на Западе, была популярна критика так называемой «традиционной социологии детства». Задача историков детства, считали критики, — не просто описать различные «культуры детства» в прошлом, но обнажить неравенство между детьми и взрослыми, показать его влияние на оценку различных возрастных групп (22). Начиная с 1980-х годов исследователи детства предлагают рассматривать ребенка как активного социального деятеля, компетентного агента социальной жизни («children as social actors»). Отсюда — популярная в такого рода критике оппозиция между «становящимся человеком» и «человеческим существом» (human becomings / human beings). Если традиционные исследования детства, например в области социологии семьи или демографии, имеют дело с ребенком как «human becomings», то задача современных исследователей, полагают критики, рассматривать его прежде всего как «human beings» (23). Парадокс этой ситуации в том, что сами дети, вопреки благородным порывам тех, кто их изучает, совсем не склонны считать себя «human beings». Мои интервью с подростками, то есть с теми, кто уже не совсем дети, но еще совсем не взрослые и «полноценные» члены общества, показали, что они колеблются между идентификациями себя как «human beings» и «human becomings», отдавая предпочтение «существам становящимся».
В этом тексте я рассматривала короткий период взросления человека в подростковом возрасте в ситуации, когда в жизни подростков появляется политика и им приходится так или иначе встраивать ее в свои биографии и учиться обращаться с новым публичным опытом. Задача, которую я поставила перед собой, состояла в том, чтобы проблематизировать связь между процессом усвоения этики самостоятельности в приватной жизни и публичной, политической свободой. Я обнаружила две разные этики обращения с политическим, которые эти подростки непротиворечиво сочетают между собой. Первая этика — это отношение к политическому как к
Таким образом, с одной стороны, мои информанты спонтанно стремятся действовать как публичные акторы в смысле Арендт: превратить свои эмоции в речь, вступить в пространство явленности, сделать видимыми для общественности как некоторое проблемное положение дел, так и свою позицию в рамках этой проблемы (24). С другой стороны, этот потенциал — к политической субъективации или к публичному действию — не получает возможности реализоваться. В конечном счете подростки, даже те, которые спонтанно действуют в публичной сфере самостоятельно, осмысляют такие «вспышки» самостоятельности как проявление инфантилизма и затем обращаются за советами, разрешениями и толкованиями событий к своим родителям. Родители, в свою очередь, на акциях протеста стремятся сохранять контроль над поведением подростков. Иными словами, даже переступая порог дома и выходя на митинг или демонстрацию (казалось бы, в публичную сферу), подростки часто сохраняют свою несвободу. Но действительно ли, в таком случае, мы наблюдаем освоение молодыми людьми зарождающегося в обществе публичного пространства? Не следует ли нам, напротив, говорить об одомашнивании подростками и их родителями публичного пространства митинга, на который они как бы «приносят с собой» приватный мир своего дома? Теория Арендт оказывается как нельзя более актуальна для современной российской действительности. Арендт пишет о размывании границ публичного и приватного в Новое время, о смешении этих сфер благодаря появлению в обществе нового компонента — социального. Она наблюдает этот процесс на «макро»- уровне, уровне государств и глобальных экономических рынков (25). Мое исследование позволяет зафиксировать сходный феномен на уровне биографий современных молодых людей: в публичной сфере они видят опасность и сохраняют зависимость от старших, тогда как в приватной — борются за самостоятельность и свободу.
Таким образом, по мере взросления наше общество учит своих молодых членов быть самостоятельными в приватной сфере, но «откладывать на потом» самостоятельность в отношении их публичного опыта. Поступая в университет, устраиваясь на работу, они чаще всего успешно управляют своей частной жизнью, используя навыки, поощряемые в них, пока они взрослели. Но неудивительно, что молодым людям не хватает навыков для того, чтобы стать субъектами в публичной, политической жизни, — ведь они с детства привыкли быть несамостоятельными. Очевидно, они не могут превратиться в «political beings» одновременно с достижением совершеннолетия. «Political becomings» остается доминирующим способом существования человека политиче- ского на протяжении всей его жизни в обществе, где политика — удел маргиналов. Общество воспитывает приватных субъектов, которые осторожно и неуверенно вступают в публичное пространство и часто спешат вновь покинуть его. Сталкиваясь с политическим, такой субъект становится чрезвычайно осторожным и очень редко способен занять критическую позицию.
Александр Бикбов, пытаясь найти то, что объединяет разнородных участников протестов 2011—2012 годов, утверждает: общим для них является опыт управления своей жизнью — «поиск места на рынке труда, фриланс или предпринимательство, занятие исследованиями и преподаванием, частые поездки за границу и по стране, участие в орга- низации сообществ, чаще виртуальных или сугубо локальных» (26). Проекция этого опыта на политическое участие, пишет Бикбов, обусловила специфику протеста, разместила его «вне персонального политического руководства» (27). Но так ли легко перевести способность самостоятельно управлять своей приватной и профессиональной жизнью в практики политической свободы в публичной сфере? Как показывает мое исследование, связь между этими видами опыта не то что не очевидна — она чрезвычайно слаба. Склонность, стремление и способность к управлению жизнью в частной сфере, которые так активно отвоевываются в процессе взросления, сочетаются с привычкой подчиняться авторитетным старшим в сфере публичной.
Считается, что молодыми людьми, не достигшими совершенно- летия, легко управлять, что их можно «использовать» в своих целях и что они едва ли способны на осознанные самостоятельные действия. Каждый их шаг в публичном пространстве преследует подозрение: вероятно, за ними «кто-то стоит». Впрочем, они не так и часто стремятся предпринимать какие-то шаги. Эта ситуация, однако, вовсе не специфична для подростков — и именно поэтому интересна. На примере людей, находящихся на неопределенной границе между детством и взрослостью, мы можем лишь наблюдать предельное воплощение этой логики. Но, достигая совершеннолетия, оканчивая школу, поступая в университет, молодые люди не получают автоматической защиты от обвинений в неспособности к самостоятельным действиям. Будучи участниками публичного конфликта на социологическом факультете МГУ в 2007 году (28), мы тратили огромное количество времени и сил только на то, чтобы доказать, что за нами не стоят чиновники американского правительства, администраторы конкурирующих вузов или личные враги декана Добренькова. Активисты движения «За честные выборы» также страдают от необходимости объяснять «широкой общественности», что массовые протесты — не дело рук нескольких статусных оппозиционеров и что выйти на площадь — вовсе не озна чает внести свой вклад в карьеру Немцова, Навального или Удальцова. Одна из моих информанток жалуется:
Проблема того, что многие не ходят на митинги, в том, что люди думают: ну, это Жириновский, это Немцов собрал митинг, я туда не пойду. То есть они не видят всего остального…Люди часто удивляются, они спрашивают: а ты что, за Навального? А ты что, за Удальцова? Есть люди, которые не понимают вообще, что происходит. (Лилия, 1995 г.р., студентка 1-го курса, специальность география, Москва)
Эта девушка выражает общее недоумение и тревогу современных активистов. Активист в глазах широкой публики в этом смысле — всегда немножко мечтательный, наивный ребенок, который не понимает, что действует в интересах хитрых и циничных «взрослых». Но чему удивляются эти активисты, если они сами, возможно незаметно для себя, воспитывают в этой же парадигме своих подрастающих детей? Общество инфантилизирует своих граждан в публичной сфере, и особенно — их «акты неповиновения»: бунты, протестные акции, социальные движения и т.д. представляются неким детским «хулиганством» (не случайно к протестующим столь часто применяется именно эта статья УК РФ).Ситуация, в которой находятся подростки, демонстрирует нам, как воспроизводится эта инфантилизация.
Данное исследование, так же как и выполненное мной параллельно кейс-стади публичных конфликтов в средних школах (29), позволило мне обнаружить важную вещь: сами активисты (а вовсе не их противники, точнее — не только их противники) работают на «затвердевание» в общественном сознании представления о своих подрастающих детях как несамостоятельных, «неполноценных» публичных акторах. Но если способностью к самостоятельному, осознанному публичному действию не обладают ни большинство старшеклассников, ни большинство студентов — то откуда, когда и почему она может массово появляться у взрослых членов общества? Вряд ли активистам стоит удивляться тому, что не вовлеченные в публичную политику наблюдатели относятся к ним так же, как сами активисты относятся к своим подрастающим детям: брошенный вперед бумеранг возвращается к ним в руки. Можно даже предположить, как работает этот «бумеранг». Не приобретая по мере взросления навыков самостоятельного поведения в сфере публичной политики, всерьез полагая, что публичная политика — это когда тебя то и дело норовят «использовать» в
Инфантильным и несамостоятельным наше общество видит не только подростка. Для обывателя любой активист, если он не карьерист и не циник, обязательно — немножко наивный ребенок, пешка в чужой игре. Но «просвещенному» активисту простой обыватель «из народа» часто тоже представляется не совсем полноценным, еще неспособным к политическому действию существом. Мой коллега по исследовательской группе, Илья Матвеев, посвятил несколько своих статей и выступлений анализу «теории» «двух Россий», популярной в связи с протестами в дискурсе либеральных активистов. (Одноименную главу можно найти и в этой монографии.) Один из выводов, к которому пришел И. Матвеев, состоит в том, что в основе этой «теории » лежит политически опасное имплицитное допущение: население «второй России», «простые люди», «народ» — это те, кому следует «раскрывать глаза на правду», но не те, кто способны к самостоятельной организации. Отсутствие в современном русском языке адекватного перевода для слова organizing, пишет Матвеев, коррелирует с маргинальным положением этого явления в эмпирической действительности: просвещенная интеллигенция готова «объяснять истину» темному и якобы «патерналистскому» народу, но не готова и не способна оказывать ему поддержку в развитии навыков самоорганизации (30). Это не может не напоминать отношение взрослых активистов к своим подрастающим детям — отношение, основанное на защите и охране, опеке и наставничестве, но не на содействии в том, чтобы подростки стали самостоятельными публичными акторами, создавали собственные коллективы равных.
Ханна Арендт, описывая пространство дома, в которое помещены женщины и дети, как приватное, а пространство площади, где равные взрослые мужчины практикуют свободу, — как публичное, не задается, как уже было отмечено выше, вопросом о способах перехода из одного пространства в другое, который, очевидно, должен происходить постепенно, по мере взросления. Мы можем предположить здесь две возможности такого перехода. Первая заключается в воспитании старшими навыков публичной самостоятельности у молодых людей по мере их взросления в приватной сфере. Тревожный общественный симптом состоит в данном случае в том, что современное общество культивирует воспитание несамостоятельности в отношении политики, тогда как воспитывать следовало бы самостоятельность. Вторая возможность предполагает приобретение этих навыков среди равных, сверстников, непосредственно в публичной сфере: таким образом, воспитание остается прерогативой родителей лишь в приватном мире, по отношению к приватному опыту их детей. Именно на такую возможность указывает нам обнаруженная мной альтернативная, «радикальная» политическая этика моих информантов. На мой взгляд, мы должны стремиться к претворению в жизнь обеих этих возможностей.
Одновременно не всякие самостоятельность и ответственность могут оказаться продуктивными при превращении людей в (политических) субъектов. Рациональная индивидуалистическая ответственность, которая культивируется, например, взрослыми участниками последних протестов в отношении самих себя, принадлежит скорее либеральному хозяйствующему субъекту, равнодушному к чужому — тому, что находится за границей «своего». Речь должна идти об обретении этики неиндивидуалистической самостоятельности, ответственности и свободы, неспособных перерасти в эгоизм, тех, что будут совместно разделены с другими «во имя» неких общих целей (идеология). И именно под- ростковость в своей потенции указывает нам на такую возможность. Подросток — это тот, кто по-настоящему сильно ориентирован на участие в эгалитарных коллективах (пусть пока только приватных), кто действительно стремится к поиску идеологий (вспомним музыкальные и анархические увлечения моих информантов), кто способен на не всегда прагматический (и неэгоистический) бунт. Подростковость представляет собой интенсивное становление человека и в этом смысле действительно включает момент «незрелости». Но «незрелость» — это не обязательно что-то плохое; она, бесспорно, может оборачиваться зависимостью и покорностью, иными словами, потерей субъектности. Этот процесс мы наблюдаем сегодня в сфере политической социализации молодых людей. Но в ней же заложен потенциал для поиска альтернативы культивируемой «взрослым» обществом индивидуалистической либеральной самостоятельности и ответственности — ответственности совместной, рожденной через сопротивление и бунт. Если мы хотим найти путь к рождению нового политического субъекта в нашем обществе, мы должны задуматься о создании некой инфраструктуры, обеспечивающей самостоятельное публичное политическое участие молодых людей, в том числе и на этапах раннего взросления.
Примечания
1 Об особенностях деполитизации в современной России подробнее см.: Введение к настоящей монографии; главу 1 в настоящей монографии: Журавлев О. Инерция пост-советской деполитизации и политизация 2011—2012 годов.
2 М. Ховард, изучавший гражданское общество в посткоммунистической Европе, считал слабость публичной сферы феноменом, свойственным большинству восточно-европейских стран: в ответ на контроль со стороны КПСС люди, с его точки зрения, выработали адаптивные механизмы, уводящие их целиком в частную жизнь. Ховард М. Слабость гражданского общества в посткоммунистической Европе.
3 Клеман К., Мирясова О., Демидов А. От обывателей к активистам. Зарождающиеся социальные движения в современной России; Гладарев Б. Историко-культурное наследие Петербурга: рождение общественности из духа города. В случае протестов 2011—2012 годов впервые за долгое время мы могли наблюдать общественную мобилизацию, не вызванную напрямую вторжением власти в частное пространство. В
4 Арендт Х. Vita activa, или О деятельной жизни. 437 с.
5 В этом тексте у меня нет задачи отвечать на феминистскую критику границы между приватным и публичным у Арендт.
6 Манен Б. Принципы представительного правления. СПб.: Издательство Европейского университета в
7 Так, П. Кристенсен и А. Джеймс, а также Аланен показывают, что дети лишены возможности самостоятельно артикулировать свои интересы в публичном пространстве, их голоса всегда заглушены голосами взрослых. Д. Энью называет этот феномен «геттоизацией» детей взрослыми, которые заботятся «об их интересах», не принимая при этом в расчет их собственную точку зрения. Christensen P., James А. Research with children: perspectives and practices. NY: Routledge, 2008. 288 p.; Alanen L. Modern childhood?: Exploring the child question in sociology // Research report at the conference. Jyvaskyla (Finland): University of Jyvaskyla, 1992; Ennew J. Time for children or time for adults? // Childhood matters: social theory, practices and politics / J. Qvortrup et all (Eds.). Aldershot: Avebury, 1994. 395 p.
8 Меры жесткого регулирования экономики, направленные на сокращение дефицита бюджета — часто за счет урезания расходов на социальную сферу, в том числе образования. Именно поэтому протесты нередко случались в университетах и лицеях.
9 Ерпылева С. Протесты подростков в России и Европе: к вопросу о воспитании политической самостоятельности в демократических сообществах // Сделано в Европе: взгляд российских исследователей / Под ред. М. Ноженко, Е. Белокуровой. СПб.: Норма, 2014.
10 Воронков В. Жизнь и смерть советской публичности.
11 Димке Д. «Коммуна Юных Фрунзенцев (1958—1964) как советский педагогический эксперимент: анализ практик и идеологии в перспективе утопической концепции детства». Дис. на соиск. ст. канд. соц. н. Рукопись, предоставленная автором.
12 Ерпылева С. Протесты подростков в России и Европе: к вопросу о воспитании политической самостоятельности в демократических сообществах.
13 Так, Бек пишет: «Также многое указывает на этику “альтруистического индивидуализма”. Каждый, кто желает жить своей жизнью, должен быть в высокой степени социально чувствительным. Хабермас использует понятие “идеальной речевой ситуации” — мы же могли бы говорить здесь об “идеальной ситуации близости”. Если в первом случае речь идет об универсальных нормах, во втором — об установлении специфических правил взаимодействия в приватности, куда включены брак, романтические отношения, дружба и семья — нормативный горизонт ожиданий взаимной индивидуации, которая, появившись в условиях культурной демократизации, теперь должна быть усвоена и закреплена. В результате “природные” жизненные условия и неравенства политизируются. Например, разделение труда в семье или на работе не может больше предъявлять себя в качестве естественного положения дел, напротив, оно должно обсуждаться, ему теперь необходимо найти оправдание. Право на то, чтобы прожить свою жизнь самостоятельно, является частью того же самого феномена» (Beck U., Beck-Gernsheim E. Individualization: Institutionalized Individualism and its Social and Political Consequences. London: Sage, 2002. P. xxiii).
14 Beck U., Beck-Gernsheim E. Individualization: Institutionalized Individualism and its Social and Political Consequences. P. 160.
15 Kharkhordin O. The corporate ethic, the ethic of samostoyatelnost and the spirit of capitalism: reaction on market-building in post-soviet Russia.
16 Ibid.
17 Арендт Х. Vita active, или О деятельной жизни.
18 О теоретическом дебате, о связи индивидуальной свободы и свободы политической у Бека и Арендт подробнее см. главу 13 в настоящей монографии: Журавлев О., Савельева Н., Ерпылева С. Разобщенность и солидарность в новых российских гражданских движениях.
19 Так, И. Кон отмечает: «Все подростки этого возраста — школьники, находящиеся на иждивении родителей или государства. Социальный статус подростка мало чем отличается от детского» (Кон И. Психология ранней юности. М: Просвещение, 1989. 256 с.).
20 Стереотипы как обыденного, так и научного сознания связывают подростковость с бунтом, сопротивлением, радикализмом и т.п. В социальных науках дискуссию о специфических характеристиках подросткового периода взросления открыла одноименная работа С. Холла. Несмотря на то что в целом работа давно считается устаревшей (в частности,
21 Так, например, независимый муниципальный депутат, интервью у которого взято в рамках проекта «Лаборатория публичной социологии», посвященного институционализации гражданского участия после протестов 2011—2012 годов, указывает на похожий феномен: «Я
22 Christensen P., James А. Research with children: perspectives and practices.
23 Qvortup J. Childhood Matters: Аn Introduction // Childhood matters: social theory, practices and politics. P. 1—23.
24 Арендт Х. Vita active, или О деятельной жизни.
25 Там же.
26 Бикбов А. Методология исследования «внезапного» уличного активизма (российские митинги и уличные лагеря, декабрь 2011 — июнь 2012) // Laboratorium. 2012. № 2. С. 160.
27 Бикбов А. Методология исследования «внезапного» уличного активизма.
28 http://www.od-group.org.
29 Ерпылева С. Политизация и политическое участие подростков в современной России. Выпускная аттестационная работа. Негосударственное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Европейский университет в
30 Матвеев И. «Две России»: культурная война и конструирование «народа» в ходе протестов 2011—2013 годов (глава 8 настоящей монографии).
Библиография
1. Арендт Х. Vita activa, или О деятельной жизни. СПб.: Алетейя, 2000. 437 с.
2. Бикбов А. Методология исследования «внезапного» уличного активизма (российские митинги и уличные лагеря, декабрь 2011 — июнь 2012) // Laboratorium. 2012. № 2. С. 130—163.
3. Воронков В. Жизнь и смерть советской публичности // Дебаты и Кредиты. Медиа. Искусство. Публичная сфера / Под ред. Т. Горючевой, Э. Клюйтенберга. Амстердам: Центр культуры и политики «De Balie», 2003. С. 99—110.
4. Гладарев Б. Историко-культурное наследие Петербурга: рождение общественности из духа города // От общественного к публичному / Под ред. О. Хархордина. СПб.: Издательство Европейского университета в
5. Димке Д. «Коммуна Юных Фрунзенцев (1958—1964) как советский педагогический эксперимент: анализ практик и идеологии в перспективе утопической концепции детства». Диссертация на соискание степени кандидата социологических наук. Рукопись, предоставленная автором.
6. Ерпылева С. Политизация и политическое участие подростков в современной России. Выпускная аттестационная работа. Негосударственное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Европейский университет в
7. Ерпылева С. Протесты подростков в России и Европе: к вопросу о воспитании политической самостоятельности в демократических сообществах // Сделано в Европе: взгляд российских исследователей / Под ред. М. Ноженко, Е. Белокуровой. СПб.: Норма, 2014.
8. Клеман К., Мирясова О., Демидов А. От обывателей к активистам. Зарождающиеся социальные движения в современной России. М.: Три квадрата, 2010. 670 с.
9. Кон И. Психология ранней юности. М.: Просвещение, 1989. 256 с.
10. Манен Б. Принципы представительного правления. СПб.: Издательство Европейского университета в
11. Ховард М. Слабость гражданского общества в посткоммунистической Европе. М.: Аспект Пресс, 2009. 190 с.
12. Эриксон Э. Идентичность: юность и кризис. М.: Прогресс, 1996. 334 с.
13. Alanen L. Modern childhood?: Exploring the child question in sociology // Research report at the conference. Jyvaskyla (Finland): University of Jyvaskyla, 1992.
14. Arnett J.G. Stanley Hall’s Adolescence: Brilliance and Nonsense // History of Psychology. 2009. Vol. 9. № 3. P. 186—197.
15. Beck U., Beck-Gernsheim E. Individualization: Institutionalized Individualism and its Social and Political Consequences. London: Sage, 2002. 221 p.
16. Ennew J. Time for children or time for adults? // Childhood matters: social theory, practices and politics / Qvortrup et all (Eds.). Aldershot: Avebury, 1994. 395 p.
17. Christensen P., James А. Research with children: perspectives and practices. NY: Routledge, 2008. 288 p.
18. Hall S. Adolescence: Its psychology and its relations to physiology, anthropology, sociology, sex, crime, religion, and education. New York: D. Appleton & Co, 1994. 784 p.
19. Kharkhordin O. The corporate ethic, the ethic of samostoyatelnost and the spirit of capitalism: reflection on market-building in post-soviet Russia // International Sociology. 1994. Vol. 9. № 4. P. 405—429.
20. Qvortup J. Childhood Matters: Аn Introduction // Childhood matters: social theory, practices and politics / Qvortrup et all (Eds.). Aldershot: Avebury, 1994. P. 1—23.
