Есть города, которые прочно вошли в русскую литературу: Петербург, Москва, Париж, Берлин, Киев, Венеция. А что происходит с Новосибирском? Существует ли городской текст Новосибирска в русской литературе? И если существует, то как его можно описать? 25 ноября 2015 филологи и поэты собрались вместе, чтобы обсудить, как осмысляется наш город в современной поэзии, через какие детали и пространства. Дискуссия стала завершением проекта «Проекции города: урбанистическое воображение в литературе и кино», в рамках которого филологи «Открытой кафедры» в течение всей осени читали лекции о городах и городских текстах. Реч#порт публикует расшифровку этой встречи. В дискуссии принимали участие филологи «Открытой кафедры» Наталья Ласкина, Светлана Корниенко, Наталья Муратова, Светлана Ромащенко и поэты Борис Гринберг, Андрей Жданов, Иван Полторацкий, Михаил Моисеев, Дмитрий Королëв, Глеб Манжалей.

ЧАСТЬ I

Наталья Ласкина: Я сначала поясню, что стояло за идеей этого вечера. Во-первых, мы, филологи проекта «Открытая кафедра», весь октябрь в научно-популярном аспекте говорили со всеми желающими о том, как в принципе города в литературе появляются, как город проецируется в литературные тексты. Но поскольку мы все историки и теоретики литературы, а не литературные критики, мы, естественно, говорили о том, как это происходит в литературе уже не живой, не продолжающей жить никак иначе, кроме как в сознании читателя, о том, как это было давно, в текстах, много раз прочитанных. Во-вторых, всë это связано со странным вопросом, что делать филологам с современной литературой, как лицом к лицу с поэтами находиться и разговаривать. С поэтами, из которых половина ещë сами филологи. Виртуально присутствовавший здесь Михаил Немцев лично от меня требовал очень настойчиво присутствия филологов в этой жизни, спрашивая: «Почему вы никогда не говорите с нами? Почему вы не говорите о современной поэзии?» И все наши объяснения, что историк литературы мало что может сделать в этом разговоре, и мы сами не знаем, как это должно быть… После этих разговоров я передумала. Я начала думать о том, что, может быть, это нужно. Но мы не знаем, как это сделать. Мы здесь не для того, чтобы ваши тексты анализировать, не для того, чтобы прогнозировать что-то там на их основании, а чтобы вместе поговорить о том, что мы прочитали и услышали.

Так вот, когда мы о городах вместе думали и разговаривали, мы поняли, как мне кажется, одну вещь: для того, чтобы город в литературе был, чтобы город можно было прочитать, чтобы родились читатели города как текста, а не только собрание людей, которые по улицам города ходят, не нужно, чтобы город любили. Совершенно не обязательно. Не нужно, чтобы им можно было любоваться и легко было любоваться. Это не важно. Не нужно, чтобы он был великим и чтобы в нëм была какая-то сверх-актуальная культурная жизнь. На самом деле нужны тексты и люди, которые их читают. И такие встречи нужны обязательно. И поскольку тут все люди думающие и читающие, то не надо долго говорить, и так понятно, потому что все услышали одно и то же: Новосибирск — это город, которого нет. И с другой стороны, это город, который населëн городскими людьми. Вот, как мне кажется, про что все говорили, особенно Евгений Минияров и Борис Гринберг, которые проговаривают это прямым текстом.

***

Гирлянды звëзд на привокзальном небе,

Уездный город с первой буквой «Н»,

Не вставший на ноги — подняться бы с колен,

Как Франкенштейн огромный и нелепый,

Провинциальный центр державы хмурой,

Безликий, как десятки городов,

Здесь нет печати прожитых веков,

Здесь есть строенья, нет архитектуры,

Здесь деятели есть, но нет культуры,

Здесь нет культуры, но зато снобизм,

Достоин Петербурга и Парижа,

Но это не Париж… С небесной жижи

Луна без сожаленья смотрит вниз.

Борис Гринберг

Ласкина: Иначе как горожанами нас не назовешь. Вот у нас пустое место, в снегах потерянное, придуманное другими, потому что «Сибирь придумана не нами». И все слышали, мне кажется, в прозвучавших сегодня стихах обрывки текстов просто про Сибирь — со снегом, с поездами. Понятно, что это всë написано не здесь, не сейчас, а уже очень давно. И мы с этим должны жить, мы с этим всë равно живëм. Но в этом пустом месте почему-то существуют сугубо городские тексты. В них осталось только то, что не из города не напишешь, как будто это всë уже написано людьми, у которых негородского опыта вообще никакого нет. Вся жизнь такая: ходить по улицам, ходить в супермаркет, только это. Всë время названия, вывески, таблички, все эти обычные признаки современного города, за которым как будто бы нет никакого подтекста, никакого более древнего места, на котором он вырос, места, где раньше было маленькое поселение. Мне кажется, этого не было слышно, и это интересно.

Андрей Жданов: Я читал не про город, а про дальнобойщиков, про трассу.

Ласкина: А всë равно, транспорт и дороги — это часть сугубо городской инфраструктуры. Нет же смысла в дальнобойщиках, если они не на дорогах, которые связывают большие города. Все эти фуры и поезда появились исключительно недавно. Этот город, который ещë не родился, пишется языком, который ещë, может быть, не рождëн.

Жданов: Стоп, давайте говорить о том, что город родился достаточно давно, а то, что в нëм сейчас рождается, это совсем другое… (выкрики с мест: «Как это давно?») Сейчас возникает всплеск некой поэзии что ли, или как это называется. Вы заметили?

Борис Гринберг: Это очередной всплеск, их уже, знаешь, сколько было, этих всплесков.

Ласкина: Я с этого и начала, с вопроса, почему наш взгляд отличается. Для истории литературы сто лет — это вообще самый маленький срок. Всë, что моложе ста лет — недавнее, новое. Ведь чтобы текст был осмыслен, чтобы прошëл весь цикл основных прочтений, где-то примерно век и нужен. Именно поэтому Новосибирск не просто молодой город, а город, который в этом смысле ещë не рождëн. Его ещë нет, он ещë не прочитан. Всë, что в рамках одной человеческой жизни, это заведомо недавно, никто из присутствующих не мог ничего писать давно, потому что для литературы давно — это за пределами жизни.

Жданов: Всем нужно умереть…?

Ласкина: Да. Мне кажется, это уже звучало. О смерти здесь уже сказали. Да, возможно, после этой смерти (смерти Виктора Iванiва — прим. ред.) что-то такое произошло в вашем сознании. По крайней мере то, что я слышала у Ивана Полторацкого и Михаила Немцева…

***

в городе мëртвых поэтов все улицы из дождя

вывернутые густые хлещут тебя по лицу

в годе литературы ожидается урожай

разбухшие речки полные жирных лягух

и все кто подвержен сюда ежедневному риску

имеют возможность бесплатно выиграть прописку

в городе где нет ни одного живого поэта

зато мëртвыми набиты все открытые водоëмы

когда начинается лето они восстают из дрëмы

и лихорадочно убирают за собой

и постепенно метутся прочь

вот вниз головой полетел библиотекарь

слегка закемарил проснулся, а кругом одна только рифма египет

вот доктор стоит и спирт им никак не выпить

свинцовый клюв не пролазит в стеклянный флакончик

славный вид на этот город откроется если пойти погулять на балкончик

с ажурными перилами и разноцветным стеклом

и под воду подводным колоколом

и вот этот город точней эта яма

ширится от каждого неосторожного усилия

шевелит расползающимися краями

черви переползают по кругу

заползая на спины друг другу

лопаясь от мясного своего изобилия

ты не хочешь на это смотреть

и закрываешь чужими руками лицо

правильно правильно не увеличивай смерть

забудь про это и дело с концом

но есть небольшой секрет завещание

связанный с самыми важными на свете вещами

которые носятся вслед за гробами

забери мой паспорт у женщины с железными зубами

под поломанной ножкой старого клавесина

найди металлический медальон где зубчатое солнце

положи мне на грудь и беги не оглядываясь

бросив спичку на глаз

приоткрывшийся цвета

мутного керосина

и майку надеть на меня не забудь

в которой я с детства гонял в футбол

не хочу ходить обезображен и гол

в путь

пока не пошло заражение

вытяни из руки сухожилие

скрути из него хорошую нитку

и зашей на себе эту яму

зашей на себе эту яму

я ему такой говорю прикинь сквозь калитку

я ему такой мычу сквозь калитку

что ничего ничего не бывает в полëте таком

что бывает пора проглотить последний фонарик

и шарить руками по дну водоëма

надеясь нащупать такое тайком

от чего становится неуëмно

и всë переворачиваются

и вокруг построены институты

и все живые ходят в сиянии

тут и ты и я и они

начинают кричать и размахивать руками

потому что в небе летит самолëт с чëрнокожими футболистами

способными мяч запульнуть выше солнышка

выше Егора

Но это.

Будет.

Ещë.

Не скоро.

Иван Полторацкий

ЧАСТЬ II

Светлана Корниенко: Мне хотелось немного сказать о довольно интересных соотношениях, которые всегда есть в культуре, между понятием внутреннего города поэта и внешнего, географического, города. Внутренний город — это, как известно, понятие Николая Анциферова, который в своë время сказал, что каждый поэт несëт в себе свой внутренний город, и этот внутренний город часто не совпадает с тем городом, в котором поэт буквально проживает. Вот такой внутренний город Новосибирск, как мне кажется, здесь довольно интересно прозвучал. И есть какие-то очень интересные зоны несовпадения с тем реальным образом города, который формируется помимо литературы. Я назову один такой очевидный локус Новосибирска, который я не услышала ни в одном стихотворении, — это Зоопарк. Зоопарк, зверинец. Обратите внимание, что в стихах его нет. Есть мост через реку, есть Обское море…

Борис Гринберг: Это потому, что зоопарк перенесли из центра города…

Корниенко: Да, но зоопарк уже лет десять как находится в этом совершенно другом пространстве.

Гринберг: Он далеко. Вот когда он был за Центральным рынком, он появлялся в стихах.

Жданов: Новосибирск сам по себе является человеческим зоопарком!

Иван Полторацкий: Да мы ушли из зоопарка уже давно.

Корниенко: Да, это понятно, дело в том, что зверинец — это такое гипер-литературное, гипер-семиотизированное пространство. С такими же несовпадениями я столкнулась, когда работала с текстами 20-х годов в связи со своей собственной литературоведческой темой и листала эмигрантский журнал «Воля России». Напомню, что издавался он эсерами в Праге. В подборке номеров за 1928 год был напечатан очень интересный текст Глеба Гонцова. Он печатался в течение года, это была тайная нелегальная поездка эсера по всей России. Такие поездки совершали многие: Шульгин, Борис Савинков, которого поймали в конце концов… И вот некий Глеб Гонцов (вероятнее всего, это псевдоним, я пока не знаю, кто это мог быть). И в этом тексте большой очерк посвящëн Новосибирску, огромный просто. Это очень неожиданно, потому что наш город тогда ещë только-только начинался. И вот там я увидела очень интересные вещи. Кроме вокзала, само собой, — большая часть очерка ему посвящена — там совершенно неожиданно появляется китайская тема. Оказывается, в 20-е годы в Новосибирске было огромное количество китайцев, их, вероятнее всего, завезли на наши огромные стройки. Каждый второй житель Новосибирска, которого видит автор очерка, — китаец. И он описывает Новосибирск как «город китайцев». Игорь Евгеньевич Лощилов, мой коллега, в отличие от меня занимается русской литературой 20-х годов, и как раз сибирской литературой этого времени. И я спросила его: есть ли китайцы в литературе того времени? И он ответил, что в газетных очерках они появляются постоянно, а литература китайцев не освоила совсем. Просто китайцев как бы нет.

Ещё одно интересное явление в Новосибирске 20-х годов — это так называемая «живая церковь». Еë центром, как известно, был нынешний Собор Александра Невского. Это было такое обновленческое движение. И Глеб Гонцов описывает различные странные «движухи», которые случаются вокруг этого пространства. Опять-таки литература на это не реагирует, еë образ Новосибирска в те времена строится совершенно иначе. Поэтому мне кажется, что есть некие странные закономерности, которые мы и сейчас в том числе наблюдаем: некоторые локусы выпадают. Ведь в принципе зоопарк — это бренд Новосибирска.

Жданов: Почему странные? Мы живëм в Азии. Новосибирск — это Азия. То, что здесь идëт какое-то влияние Китая, это совершенно нормально.

Ласкина: Азия-то Азия, но тексты, которые вы пишете, они и близко не азиатские, они абсолютно европейские. На китайскую поэзию это не похоже.

Жданов: Я считаю себя азиатом, потому что я азиат уже, наверное, в третьем поколении.

Ласкина: Но язык ваш европейский.

Жданов: Язык — европейский, но менталитет-то азиатский. Мысли-то азиатские.

Дмитрий Королëв: А стихи про Марлен Дитрих!

Жданов: Марлен Дитрих для меня — это какая-то вещь, которая мелькала в Европе в какие-то годы, я даже не помню в какие. Если вы читали это произведение… там и непонятно, о чëм идет речь: о Марлен ли Дитрих или об Эдит Пиаф вообще (смех).

Михаил Моисеев: Давайте просто подвесим этот вопрос: как отличается самоощущение поэта, которое он высказывает публично, от того, что мы видим в его стихах. «Пушкин — это вам не Александр Сергеевич», Андрей Жданов в стихах и Андрей Жданов, который сейчас говорит, могут быть довольно разными.

ЧАСТЬ III

Полторацкий: Я вообще азиат, из Казахстана приехал и там родился. Но при этом я сознаю, что рецепция китайских текстов у нас не происходит. От Китая мы находимся очень далеко. Меня больше интересует, есть ли новосибирский текст как таковой, из каких он состоит мотивов, каких конкретных топосов и локусов. То есть, судя по тем текстам, которые сейчас мы услышали, мне кажется, в них часто встречаются конкретные наименования каких-то улиц, буквальная локализация человека в пространстве между Орджоникидзе и Красным проспектом. Я, конечно, замахнулся на очень узкий промежуток. Да, локализация есть, про вокзалы мы особенно не пишем сейчас, присутствует оседлость в очень ограниченных рамках. Второе: про зоопарк мы тоже не пишем, зоопарк далеко, мы в него не ходим, и так же, как и китайцев, зверей новосибирского зоопарка мы не освоили. Но можно заняться: мы с Андреем (Ждановым) пойдëм в зоопарк и освоим там всех животных. И будет у нас совершенно уникальный новосибирский текст. И третье: где вообще лес? Где тайга? Куда делся именно лесной текст?

Королëв: Что касается Азии: вспомнил, что у Виктора Iванiва есть большое стихотворение, которое называется Song of Asia. Его было бы очень интересно разобрать на предмет его «новосибирскости». С ходу вспоминаю, что там есть эпизод, где герой гуляет с философом Немцевым, и философ Немцев ему показывает и рассказывает, что барона Унгерна расстреляли, дескать, не здесь, а там. Что ещë хотел сказать: про вокзалы. Во-первых, все мы помним стихотворение Виталия Красного, где «Вокзал Новосибирск-Главный — / это одно сплошное множественное число / окурок — окурки / бомж — бомжи / говно — гавны» и так далее. Во-вторых, у Антона Метелькова есть стихотворение, посвящëнное Анатолию Маковскому, крупному русскому поэту, который жил в этом городе, оно начинается тоже с дороги, оно буквально начинается с того, что Новосибирск — это место, из которого уезжают.

ты уедешь в город киев

где зелëное сукно

и фонарики такие

как в детдоме выпускной

там перегореть бродяга

значит перегоревать

у тебя в твоих портянках

спрятано по сотне ватт

занозишь лучами солнца

ноги в бешеной ходьбе

до свиданья скажешь социум

еду я от А до Б

Антон Метельков

Королёв: Что же касается леса: есть такое подозрение, что текст Новосибирска очень урбанистический, индустриальный, а всë, что связано с лесом, с магией, может возникнуть, когда пишешь про Академгородок. Это для Академгородка очень важно, что он возникает в лесу, а для Новосибирска — нет.

Полторацкий: А где тогда академгородковская поэзия? Где академовский текст? Место такое, полное силы и разных открытий, а текста нет.

Гринберг: Это такой плохой Питер. Грубо говоря, Новосибирск — это такая плохая… ну, как плохая… такая сибирская Москва, а Академгородок — это сибирский Питер. Я говорю не про место, а про людей пищущих. Почитай Давида Поташинского, сейчас американского поэта, Дорогова и так далее. Они всегда смотрели свысока, как питерцы на Москву, вот о чем я говорю. Но на самом деле, что можно требовать от города, где не сменилось еще ни одно поколение? Он на 50 процентов состоит из людей, приехавших в 1945 году, и их потомков. Это одно-два поколения. Конечно, города этого нет. Его нет на поэтической карте и быть не может. И, может быть, не будет никогда. Единственное, что меня поражает в городе Новосибирске — это люди. Людей я здесь люблю, а город сам отвратительный.

Глеб Манжалей: На уровне ощущений от тех текстов, с которыми я знакомился и которые сегодня здесь услышал, Новосибирск представляется мне городом, свободно подвешенным в пространстве, неким городом-призраком, Летучим Голландцем. Это город, который продувается со всех четырëх сторон ветрами, и ни один ветер в нëм не задерживается. Поэтому вся суть, всë содержание города ложится на плечи тех людей, которые в нëм живут. И поэтому не какие-то знаковые места выступают на первый план, а именно люди, люди и их воля, их взаимоотношения.

ЧАСТЬ IV

Наталья Муратова: Мне кажется, что мы сейчас пытаемся говорить о текстах в двух смыслах: во-первых, о тех текстах, которые мы слышали. Может быть, подборка была такая и поэты здесь такие собрались, что у меня сложилось интуитивное впечатление, что Новосибирск в стихах возникает как пространство жëсткое, брутальное, мужское, которое прямо ввинчивается, ввинчивается, немножко нервно, нежности в нëм мало… Только вот Дима (Северов) всегда нежный, может быть, это моë восприятие, может быть, девочек нет здесь среди поэтов…

Гринберг: Вы бы Климакову послушали! У неë всë гораздо жëстче.

Муратова: Да, наверное, в отдельных женских стихах всë может быть ещë жëстче, ещë брутальнее, чем в мужских. Относительно услышанных текстов мы можем выстроить какую-то свою собственную филологическую статистику приëмов, поэтических возможностей, которые вырастают в перспективу и как-то называют то, что мы зовëм «Новосибирск». И мы говорим ещë о тексте в широком смысле слова, о тексте как о семиотике, как о знаках. Это более универсальная вещь: город предстаëт пространством, которое можно читать как книгу. Когда мы идëм по городу и листаем улицы, как страницы книги. И мне кажется очень важным, что город Новосибирск предстаëт как индивидуальное, может быть, ещё дознаковое пространство. Лес, мост, ещë степь, потому в Новосибирске совсем какая-то степная метель дует, и жëсткая степная трава… Для того, чтобы в ментальном, интуитивном опыте возникло то, что обозначает это место как таковое, у нас слишком мало текстов. Нужно гораздо больше текстов, чтобы образ Новосибирска возникал не на уровне слов, отдельных образов или семиотических подробностей, а на уровне ментального опыта, в котором уж как ни назови, а это был бы Новосибирск.

Светлана Ромащенко: Насколько я понимаю, мы сегодня собрались не лекции слушать и не теории выстраивать, а пришли увидеть поэтов. Мы, филологи, которые любят в основном мëртвых поэтов, увидели поэтов живых.

Гринберг: Их удобнее любить.

Ромащенко: Более того, их легче любить, они совпадают с очень многими моментами, которые для меня являются показателем большой поэзии. Мне кажется, что поэзия начинается с интонации. Я читала ваши стихи заранее, и мне было очень интересно посмотреть на вас и послушать. Поскольку, кроме того, что филолог, я ещë и бывший учитель с очень большим стажем, у меня был один принцип: я никогда не критиковала детей за сочинения, написанные ими, не зачитывала вслух. Я рассказывала про те, которые меня поразили. Я хочу сегодня в русле нашей беседы отметить два текста, которые совпали интонационно с моим ощущением Новосибирска и с моим собственным ощущением сегодняшнего момента. Это текст Ивана Полторацкого, те самые «дурацкие» зимние почтальоны, и текст Сергея Шубы. Я просто хочу процитировать, чтобы вы поняли, что я имею в виду. Я имею в виду то место, где идëт речь о Содоме и Гоморре.

***

Башенный кран или подъëмный,

Стена — промзона, гаражи? –

Я по дороге неучëный

Ты мне скажи

О том, откуда льëтся море

Куда мы выливаем жизнь

В Содоме и Гоморре тоже

Клялись.

И я смотрю в глухие стëкла

На подоконниках рассада

Под лампами, она намокла

От моря льющегося рядом.

И кран махнул своею спицей,

Красный Проспект зажëг огни

А я всë вглядываюсь в лица

Как в маяки.

Сергей Шуба

Ромащенко: Понимаете, в чëм дело: очень важно говорить о тех текстах, которые запечатлелись у тебя в сознании. Мы много говорили о городах, и сегодняшний образ Новосибирска для меня оказался отмеченным такой интонацией, что он помимо всего прочего связан ещë и с мифологическим образом Содома как города, на который всегда оглядываешься. Я имею в виду то, что говорили вы (Борис Гринберг) — о нелюбимом городе и о любимых людях. Кстати, ваше стихотворение про вокзал, который «Главный», тоже показалось мне очень близким, интонационно очень живым. А вот текст (Ивана Полторацкого) про «зимних почтальонов» — это текст не новосибирский, не городской, это вообще текст, который заслуживает очень большого внимания, потому что интонационно в нем чувствуется трëхсложник, которого мне всегда не хватает в стихах, которые приближаются к прекрасной и гармоничной прозе. Я хочу поблагодарить поэтов за то, что они пригласили нас, филологов, обсудить вместе то самое пространство, в котором мы пересеклись.

ЧАСТЬ V

Полторацкий: Я много думал вообще об отношениях поэта, текста и как поэт, и как филолог, и как житель какого-то города. И сначала я хочу сказать, что новосибирский текст представлен на карте русской литературы не таким большим количеством имëн, как хотелось бы. Но сейчас, наверное, наиболее яркое из явлений — это проза и поэзия Виктора Iванiва, которые, как мне кажется, необходимо осмыслять и исследовать. Новосибирск, названный «город Виноград». Нам стоит ещë многое понять, понять, как там сконструирован город, потому что в этой прозе, в современной большой русской прозе, получившей премию Андрея Белого (если это что-то значит), есть отражение того, за что мы здесь можем цепляться. К сожалению, у нас нет возможности сейчас поговорить с самим Виктором, узнать его точку зрения на новосибирский текст. Но тем не менее эти тексты стоит рассматривать и исследовать. Я недавно опубликовал статью в журнале «Критика и семиотика» о новосибирском тексте Виктора, и думаю, что это дело надо продолжать.

Но понимаете, сам я «засланный казачок», я из Алматы и чувствую себя алматинским поэтом. Как раз недавно вернулся оттуда с большого литературного фестиваля, и, знаете, я понял, что идëт очень сильная отдача от места — в голос, в язык, в текст. И когда я прислушиваюсь к себе, к тому, какая идëт отдача от Новосибирска, от Академгородка и от окружающих пространств, какая здесь работает метафизика, становится довольно-таки страшно. Мы ещë с Виктором разговаривали об этом и пришли к выводу, что здесь есть какая-то большая дыра, которая всë в себя засасывает. И мы по краям этой дыры строим свою жизнь, строим дома, но мы должны учитывать, что здесь есть нечто такое, что стоит преодолевать. Для Новосибирска очень важен мотив преодоления: как преодоления тяжëлых температурных и погодных условий, так и внутренней борьбы, борьбы политической или какой-то культурной, или в целом метафизической борьбы со смертью. Здесь такое русское поле экспериментов, и на этом поле происходят очень серьëзные вещи, требующие крепкого устойчивого слова. Не все слова здесь прорастают. Потому что напор очень высокий. И ставка, на мой взгляд, тоже очень высока: будет ли Новосибирск культурным городом, вообще будет ли здесь культурная среда, или нас отсюда, живущих здесь людей, будет просто выветривать или выкидывать, можно разные глаголы поискать.

Если говорить об алматинском тексте, в нëм основной мотив — дружелюбие. Не казахстанский, а именно алматинский текст. Так получилось, филологи, поэты и писатели, которые там работали, в 90-х годах начали строить среду. И результатом этого стало то, что алматинская литература приобрела много имен, много авторов, получивших широкое признание. Дмитрий Кузьмин, например, сказал, что алматинская литература — это не региональная русская литература, а самостоятельная зарубежная поэтическая традиция. Там появилась школа. Люди в бесплодную землю — 90-е годы, Казахстан — просто вкладывали очень много усилий. И здесь тоже земля довольно неблагодатная. Но мы можем в неë вкладывать усилия. Сейчас наш разговор здесь создаëт среду, очень интересную среду напряжения. Мне хотелось бы, чтобы и проект Реч#порт, и наши тексты, имена — всë оставило свой след здесь. Не из желания оставить след вообще, а потому что в целом интересно исследовать пространство. И сейчас я думаю о том, что такое новосибирская радость. Или сибирская, как часть уже сибирского текста, что здесь такое — радость. Что здесь позволяет человеку не впадать в состояние какой-то перманентной войны, а наоборот, выходить в жизнь. И текст «про почтальонов» специально так расхлябанно написан, чтобы создать ощущение пьяного человека на морозе, который испытывает от этого присутствие какого-то большого воодушевления и радости. Меня в Новосибирске это чувство тоже периодически посещает. Виталий Красный, которого мы здесь, к сожалению, не видим — воплощение новосибирской радости, большой здоровый мужик с бородой, который читает смешные и умные стихи про вокзал «Новосибирск-Главный» и про доширак, про любовь и про говно. Он много про что ещë читает, и его нам здесь очень не хватает.

***

Вокзал Новосибирск-Главный —

это одно сплошное множественное число

окурок — окурки

бомж — бомжи

говно-гавны

продолжать можно до бесконечности

но это не добавит в толпу людей

и капельки человечности.

Не космический водолей,

а

ложь

и корысть

покровительствуют России

но я посылаю всë на хрен

я буду жить здесь

и не поеду ни в какой Бахрейн,

Германию или

Штаты.

Хрен.

хрен!

НЕТ

ДЕНЕГ

на билет!!!

Виталий Красный

***

Идёшь по Фрунзе мимо Центрального парка

И стадиона

Вспоминаешь что послал три стихотворения

Дмитрию Кузьмину — вдруг возьмëт

Вспоминаешь как некто советовал тебе

Читать Генриха Манна

Стоишь на светофоре

Генрих Манн — это такая история…

Он не для нашего века

Высоких скоростей

То есть нужно будет выключится из всего этого

Какой Генрих Манн? — у меня твиттер, фейсбук, восемь диалогов в контакте

Мне надо

Так много сделать

Вспоминаешь что ещë на шкафу лежат

Два номера Транслита

И там тоже: Ролан Барт

И ещё какие-то

Исследователи литературы

Но кто такой Ролан Барт?

Он же сказочник

Пройдëт эпоха

И мы все снова будем бегать на четвереньках

Эпоха

в нормальном смысле слова

не постмодернизм или классицизм

Значит перешëл улицу

Люди навстречу какие-то машины

Одиннадцатое марта

Но зима

Опять же в Сибири снег плюс один ветер

Почему-то все встречные говорят по телефону

Будни после обеда

У всех много дел

Вот тоже спроси их про Мэрджори Перлофф и Ханса Фалладу

Они ответят

Чувак зачем это тебе

После работы я иду в магазин или бар

А по выходным в Ашан или Ауру

Также есть Лента где можно купить по дешëвке

А также Икея

О чëм ты говоришь

Мы ходим на 3д фильмы и смотрим ролики на ютубе

Это наша концепция безопасности

Наше историческое место

Ладно говоришь ты киваешь

Всë понятно

Вон там по левую руку строятся дома для таких

(две женщины вплотную друг к другу потому что скользко:

— я ей говорю, а что делать пока она тем занимается?)

Вот смотрите пока ещë не разучились разговаривать между собой

Пока ещë курение может считаться жестом самоутверждения

Возможно отчаяния

Ведь все

За здоровый образ жизни

Пока ещë на зеленый не сбивают пешеходов

И вот я иду дальше

И это не поэма ни в коем случае нет семнадцать тридцать пять на

табло минус один градус цельсия семьсот сорок шесть давление кредитование справка-счет адвокат девятый этаж офис девятьсот шесть ООО мирта навесные вентилируемые фасады тот кто живëт в Новосибирске догадается в каком месте я нахожусь

Идëм дальше

Смотрим попробуй бесплатно звонки и безлимитные смс счастье видно сразу остановка университет экономики

Снова прошëл

Человек с телефоном

Снег стаял на тротуаре хорошо чистили

Дальше идти легко

Прохожих нет

Потому что близко к Ипподромской

А там неудобно ходить

Есть места где не очень удобно ходить

Я хожу именно там

Не для самоутверждения

Просто чтоб было

Вот многие мои друзья

Они говорят мы делаем так чтобы было

По другому не могут объяснить

Тоже наверное не читали МакКаффри Дерриду какого-нибудь

Остальных больших и малых философов двадцатого века

Возможно даже Сартр и Кокто миновали их

Что поделать такие люди

Но когда говоришь с ними

Смотришь в их уже стареющие лица

А помнишь как семь лет назад знакомился

И они тебе отвечают я делаю так чтоб было

Видишь в этом какую-то ясность

Чувствуешь стержень

Возможно вот она жизнь

Без всяких умствований и сверхточных заключений психологического пинцета

Возможно

Этого стоит придерживаться

Говорить себе шире шаг

или я прогуляюсь здесь

или побуду ещë немного в этом месте.

Сергей Шуба