Мы, редколлегия альманаха «Между», всегда знали, что существуют «тайные поэты»: люди, которые пишут в стол и не считают нужным стремиться к известности. Однако стихи их оказываются иной раз получше того, что печатают в толстых журналах. Андрей Верхов как раз такой «тайный поэт». Киномеханик, философ, риэлтор, бизнесмен, он оказался ещë и интересным собеседником.

***

не знаю кто ты

не знаю кто

скажи, ты милый?

скажи, пальто?

скажи, паскуда?

скажи, беда?

скажи, я буду?

а ты?

ты ― да?

― Мы знаем, что ты жил в Сумах, а потом твоя семья переехала в Томск. Расскажи об этом.

― В Сумах я недолго прожил, хотя меня на Украину потом отправляли каждый год: к бабушкам-дедушкам. У мамы была просто целая программа, и она уговорила переехать отца, который очень хотел охотиться, когда в Украине охотиться было негде и не на кого. Он потом в Томске стал профессиональным охотником. У неë же была идея, что дети должны получить образование, а Сумская область, по еë мнению, не была местом для получения образования. В Киев она не захотела ехать, неизвестно, почему. Я знаю, что она город для переезда выбирала в библиотеке, по энциклопедиям. То есть выбрала место, где старый университет, самое большое количество студентов, с репутацией учëного города.

― Родственников у вас здесь не было?

― Вообще никаких. Она поехала на пустое место из Украины в Сибирь, взяв двух детей под мышку и уговорив мужа. Образование мы потом, конечно, получили: проект состоялся. Воспоминания о детстве в Сумах: меня сажают на самолëт и отправляют туда. Там был отдых, в Томске была жизнь. И когда я в более-менее сознательном возрасте туда поехал, лет в шесть, то первое, что я спросил по возвращении: мама, мы точно должны здесь жить? Тогда она мне в первый раз про концепцию образования и объяснила (смеëтся). В Сумах было очень красиво: розы, благоустроенный город. Томск тогда был мрачным, индустриально-студенческим, половина населения ― студенты, половина ― рабочие с заводов. Какие-то закрытые военные заводы, чëрные улицы, проходит трамвай ― сцепка вагонов грохочет по улице. Хотя на самом деле было клëво, это я потом раскусил.

― После школы ты работал киномехаником…

― Да.

― То есть учиться дальше ты поначалу не хотел?

― Да, учиться мне вообще не хотелось. Мне хотелось работать киномехаником, а потом учиться в ЛИКИ, Ленинградском институте Киноинженеров. Это было такое прекрасное заведение для тех, кто хотел развиваться в сфере кинопроката, кинофикации. А я и хотел развиваться, стать инженером, даже присмотрел себе местечко в этой иерархии, которое я обязательно бы занял. Но поскольку я туда собирался в году 1992, когда система кинофикации вся кончилась ― кончилось вообще всë ― я понял, что строил хорошую лестницу, но прислонял не к той стене. Это какой-то философ, по-моему, сказал. То есть лестница, конечно, хорошая, но стена из–под этой лестницы куда-то ушла. Без кинотеатра я инженер буду никакой. Я стал выбирать специальность, не связанную ни с какой профессией. То есть максимально абстрактную. Чтобы из–под меня нельзя было унести кинотеатр, трамвай, дорогу, завод… Тогда и заводы начали массово закрываться. Образование в чистом виде, не связанное ни с какой профессией. Это философское образование. У меня был друг, который учился на философском, он меня с факультетом познакомил, мне понравилось.

― А если бы он учился на филологическом, например?

― Если бы он учился на филологическом, то, может быть… Я на самом деле выбирал потом между философским и историческим, но история, как и филология, слишком конкретна. А хотелось чего-то такого, что ни с чем материальным не соприкасается. Там я, конечно, получил то, что хотел.

― Первые поэтические опыты были у тебя в институте?

― Первые поэтические опыты связаны у меня с рисованием. Рисованием я занимаюсь давно очень: меня ещё отец рисовать учил, когда мне было года три, то есть ещë до того, как писать стали учить. Потом лет в 16-17 у меня было плодотворное сотрудничество с одним моим другом. Не тем, что на философском учился, другим. Вот тогда выработался жанр и мной, и им любимый, что-то вроде современного лубка: рисунок, где подпись имеет такое же, а иногда и более важное значение. Затем был короткий перерыв, а потом вдруг внезапно всë остановилось, не знаю, почему. На факультете в середине девяностых. Далее был прорыв уже в двухтысячных, когда я стал делать эти лубки сотнями: рисунок и подпись, рисунок и подпись, эти подписи стали стихотворными. Почему они стали стихотворными, честно говоря, не помню. Но они и на лубках же часто стихотворные. Эти старые вирши примитивные завораживали меня (достаëт книгу «Виршевая поэзия» и показывает стихотворение: «Кому не посмеется и не поругается прелестная сия слава / от нея же никому же будет от вечныя муки избава? / много убо нас льстит сей свет различным богатством, / умудряет же ум наш и душу нелепым коварством. (Стефан Горчак, из «Послания старцу Венедикту»)). Неравносложные вирши, строчки фактически прозаические, без размеров, с рифмованными окончаниями. Вот эти попарные окончания меня реально завораживали, как музыка заколдовывали. Я думаю, под влиянием этого я стал делать свои подписи стихотворными. Собственно, потом к этому присоединились классические сюрреалистические штуки, когда мы берëм какое-то слово и придумываем на него ассоциацию. И появились чисто ассоциативные подписи к картинкам. Таких рисунков у меня довольно много есть. Вот и вся поэзия. А потом я решил, что картинки — это была иллюзия, заблуждение и они вообще никому не нравятся совершенно. Чистые слова гораздо лучше (смеëтся).

***

прекрасная цыганка

врушка ртом

расскажи мне что будет

со мною потом

смогу ли я стать например стариком

или умру

дураком

― Когда ты учился на философском, то с кем больше общался: с художниками, с философами, с поэтами?

― Больше с философами, потом с художниками, а на поэтов я смотрел издалека. Я был с ними знаком, но знаком шапочно и никак с ними не общался в плане поэтического творчества.

― То есть никакого влияния на тебя они не оказали.

― Оказали. Я читал их книжки, мне это очень нравилось (смеëтся), но они об этом не знают. Филимонов вот точно об этом не знает, я ему об этом не говорил. Всë, что я ему говорил ― это «привет». Хотя мы с ним заканчивали один факультет, он раньше, потому что он не ждал 24 лет, чтобы потом поступить.

― А были выставки какие-нибудь, может, ты как-то это презентовал?

― Очень много лет это всë было в узком кругу, а выставка была одна, в 2010 году. Тогда презентовались лубочные коллажи, рисунки, не мной нарисованные, а мной скомбинированные, со стихотворными подписями. Мы это провели в ночном клубе, чтобы быть ближе к народу (смеëтся). Это был такой странный опыт ночного вернисажа, это всë очень странно выглядело. Распечатанные коллажи имели белую рамку, потому что так типография печатала. Это не мешало совершенно, но оказалось, что в клубном ультрафиолете они очень ярко светятся, и когда ты заходишь в зал, эти рамки сверкают…

― Как зрители отнеслись?

― Положительно в основном, что-то зрители украли.

― Было желание проводить подобные выставки регулярно?

― Было, потому что появились новые серии коллажные и лубочные. Это вполне можно где-то размещать, но никто мне не предлагал, а сам я не возьмусь. Я как Энди Уорхол, который говорил: «Если бы я мог себе кого-нибудь нанять, то я бы нанял себе начальника, который бы говорил мне, что делать».

― А у томских художников был какой-нибудь интерес к тому, что ты делаешь? Кого из них ты ценишь?

― До томских художников информация не доводилась. Мне очень нравились среди них два графика: Валентин Долгов и Борис Перцев. Но я с ними не знаком. Кстати, Долгов иллюстрировал книжку Андрея Филимонова «Луна захолустья».

― Вот ты закончил философский факультет, киномехаником ты уже работать не мог…

― Ну почему, первые три года, пока учился, я ещë работал киномехаником. Я же учился на дневном, а кто бы меня кормил, раз я поступил туда в 24 года? Поэтому я работал киномехаником, пока система окончательно не развалилась, а затем пошëл работать в школу. Преподавал ОБЖ.

― И как школьные опыты соотносятся с поэзией или живописью?

― С поэзией никак не соотносятся. Но с умением выживать без зарплаты — вообще отлично. В тот момент в школе не платили. И я выяснил, что можно, оказывается, и полгода без денег прожить. Можно и дольше. По окончании университета я ещë преподавал на кафедре философии, но тогда это всë вознаграждалось совсем чуть-чуть, а уже появился ребенок, и надо было что-то зарабатывать. Тогда очень много преподавателей ушло в коммерцию, и я тоже ушëл. Работать риэлтором ― это была очень интересная свежая мысль, потому что результат-то был сразу же. Там сразу было видно: вот ты проявил недюжинный талант, была вспышка интеллекта в разговоре с клиентом, и вот тебе деньги. А не так, что у тебя много вспышек интеллекта в разговоре со студентами, а потом тебе когда-нибудь зарплата. И риэлтором я проработал долго. Девять лет я ещë владел собственным агентством.

***

ведь я как чарльз буковский

но бросил пить

и не прославился стихами

а так почти как он

― И времени на творчество уже не было?

― Наоборот, всë хорошо было со временем для творчества. Когда ты владелец своего бизнеса, с одной стороны, это как пишут в газетах: нудно, сложно, страшно и что-то там ещë. С другой стороны, в перспективе пяти-шести лет это вознаграждается деньгами и свободным временем. То есть в итоге ты можешь себе позволить выпускать за свой счëт книги, съездить куда-нибудь.

― А ты выпускал какие-нибудь сборники? Я так понимаю, стихов на книгу у тебя хватит.

― Нет. В первый раз меня опубликовали в «Между» в Новосибирске. Идея была, но не реализовалась, потому что никто не завëлся, не дал мне пинка. Стихов, если собрать за все годы написанное, на книжку определëнно хватит.

― Есть люди, чья поэтика тебя сейчас привлекает? Если раньше ты читал томичей ― Филимонова, Батурина ― то затем круг пристрастий расширился?

― Ну да. Когда-то Олег (Полежаев) сказал, что каждый должен назвать сто имëн поэтов, с которыми ну хоть как-то знаком. Я этот тест провëл: да, могу, кстати. Новосибирцев я начал читать, когда меня познакомили с этим кругом через альманах. Не новосибирцев тоже читаю (смеëтся). Раньше сюрреалистов читал очень много, французов. Но сейчас я к переводной поэзии отношусь с большим скепсисом, поэтому хотя всë равно читаю, но стараюсь читать то, что могу прочесть в оригинале. А в оригинале я могу читать английские стихи, более-менее могу польские, чешские стихи…

― У меня созрел вопрос. Ты мне как-то говорил, что читал кенийских поэтов, они же пишут на английском…

― Те кенийские поэты, которых я читал, пишут на суахили, я их читал с английским подстрочником.

― Я хотел спросить: не возникало желания взять и перевести что-нибудь?

― Я переводил кое-что: немножко чешские стихи, польские, чуть-чуть английские. У чехов я переводил в основном стихотворные эпитафии с Вышеградского кладбища, но они анонимные. А, кое-что вспомнил: поляк Анджей Бурса, пражский немецкоязычный поэт Лео Геллер. Англичан (точнее, американцев) забыл. Ещё польские стихи Симеона Полоцкого переводил. Но это всë микроскопические опыты, один-два-три стишка в порядке эксперимента.

― Кенийские поэты интересные?

― Мне скорее интересно, как это звучит, потому что, если ты хочешь задать вопрос о том, чем я вдохновляюсь… То, что называлось заумными стихами в России, начиная с Хлебникова и Кручëных ― это то, что меня всегда завораживало. Поэтому я вообще могу читать стихи на чужом языке, не понимая при этом ни слова. Мне нужно только знать, как там ударения расставляются, чтобы ритм чувствовать, для меня это звучит как высочайшего класса заумь. И переводить мне не надо, их стихи всë равно бы мне очень нравились в оригинале.

***

сыщик сощурился в щель

аскетически морщась дëргал щекою

в щели разврат безобразие

аттракцион раздевания кукольных тел

кибернетический хаос

сыщик считает цифири по памяти

память скрипит упрекает бездействием

сыщик молчит

но недолго

внезапно взрывается ворохом

острых визгливых депеш

а после

падает буквою гэ на матрас

разрывает кальсоны в промежности

тихо бормочет «к разврату готов»

опять замолкает

память скрипит

― В какой стилистике ты хотел бы развиваться, что тебя привлекало помимо зауми?

― Меня очень интересует раëшник, я даже в нëм тайно совершенствуюсь. Это стих невероятной энергии, а моя любовь к примитивному рифмованию неистребима.

Что касается твëрдых форм, то что-то такое, что обеспечивает максимальную монотонность, меня привлекает. Вроде восточных размеров ― рубаи и так далее. Но я так писать не хочу, потому что сразу возникают ассоциации с книжками Омара Хайяма, с разной мудростью восточной, которой и без меня много написано.

― Томск удовлетворял твои экзистенциальные потребности?

― Он их даже переудовлетворял. У меня к этому городу сложное отношение. На мой взгляд, он иногда чрезмерно метафизический. На самом деле город специфический, там каждый знает, «как должно», но очень немногие знают, «как можно». Поэтому с этими людьми сложно общаться, они не прощают себе и другим неидеальности своей. Потому что достичь должного ― это достичь идеала. Фактически это невозможно в нашем мире, это и согласно Платону невозможно… Вот трамвай: если он ходит по расписанию, то он должен ходить каждые семь минут тридцать секунд. Но этого же не бывает. И человек страдает от этого. Они и меня научили себе этого не прощать и страдать. Поэтому при любой поездке в Новосибирск мне всë время бросалось в глаза то, что человеку, выросшему в Томске, кажется непростительным.

― Например?

― Ну вот идëт человек, и он как-то так идëт расхлябанно, что кажется, что в нëм всë не так: и штаны криво сидят, и шнурки болтаются. На самом деле нет, конечно, ничего у него там не болтается. Но у меня внутри такой стандарт, что человек должен быть прямо затянут, побрит, отутюжен, ботинки вычищены. Как люди паркуются в Новосибирске, я вообще не могу понять: не так же надо парковаться (смеëтся). Томск, в котором в лучшие времена пятую часть населения составляли студенты, а если брать научных работников и все исследовательские институты, то, наверное, четверть населения занималась таким специфическим, неразгильдяйским делом… Он стремится к идеалу, что усложняет жизнь. Город, конечно, хороший, про него можно много говорить. К сожалению, у них нет стратегии для будущего, нет концепции, у них нет ничего, кроме воспоминаний о расцвете города, который, несомненно, был, но уже уходит в прошлое, там в основном ходят печальные люди. Зато если нужен какой-нибудь утончëнный товар, карандаши цветные ста оттенков или какая-нибудь букинистика изысканная — это всë там. Здесь я такого почти не нашëл.

― Но ты как-то решился жить в Новосибирске.

― Это было случайно. Это было связано с перевложением активов. Мне очень не хотелось жить в Томске, но мне, в общем-то, нигде не хотелось жить (смеëтся). Я выбирал город и никак не мог выбрать место, где мне было бы удобно. Но когда встал вопрос о том, что пора в очередной раз перевложиться с недвижимостью, мы вдруг с супругой обнаружили, что не хотим в Томске ни во что вкладываться. А ближайший город, в который ну хоть как-то имеет смысл вложиться ― это Новосибирск. Потом, собственно, возникла мысль: а может, тут и пожить? То есть Новосибирск на самом деле не отвечает никаким идеалам, но жить здесь значительно легче: можно быть разгильдяем. Выходить на улицу и идти в никуда.

― И идти в никуда. Это как-то повлияло на твою поэтику?

― Да. Во-первых, я стал писать меньше. Во-вторых, то, что я пишу сейчас, выглядит каким-то чрезмерно ироничным. Я ещë не знаю, что с этим делать. Я-то себя оцениваю как поэта скорее иронической школы, причëм мне это не нравится. Мне хочется чего-то серьëзного. Но я не верю ни во что серьëзное, написанное мною, я смотрю и думаю: ну вот что же это такое? Такой вот парадокс.

***

старик не зли меня

я буду щедр, но завтра

вчера я не хотел

сегодня не могу

а впрочем будь собой

дотянешь ли до завтра

желаешь покричать

конечно покричи

― Был бы тебе интересен опыт сочетания стихов и музыки?

― Может быть, наверное. Честно говоря, я об этом не думал. Я знаю о таких опытах, я с ними знаком, но об этом надо подумать. Музыка для меня такая штука, которая не ушами воспринимается, а что-то такое интересное вообще. Есть же эти три системы восприятия: аудиальное, визуальное, кинестетическое. Музыка по идее должна относиться к аудиальному каналу ― мы еë слышим ― но у меня она относится к кинестетическому. То есть я еë ощущаю. А поэзия всë-таки к аудиальному. Поэтому сочетание поэзии и музыки ― это для меня сочетание поэзии и танца. Наверное, можно так сказать.

― А ты посещал какие-нибудь андеграундные концерты в 90-е?

― Ну да, посещал.

― У тебя были любимые музыканты?

― Там всë было очень шумно. Они должны были мне нравиться все, тогда было положено, чтобы всë это нравилось. Такая общественная установка: тебе должно всë это нравиться. Ну, я ходил, и мне всë это нравилось. Как выяснилось уже сейчас, ничего мне не нравилось. И рок мне не нравился, и подпольный рок мне не нравился, а нравилась мне такая нормальная диско-попса. Из томских нравилась группа, которая вовсе не была андеграундом: «Только блюз и пиво», сокращëнно ТБП. Они были забавные.

― Ты написал книгу про риэлторов.

― Написал.

― А не хотелось ли тебе написать мемуары свои? Или прозой заняться?

― Это интересная идея. Я в своë время давным-давно в букинистической лавке в Томске наткнулся на «Жизнеописание» Андрея Болотова. Это какой-то русский дворянин в 19 веке взялся написать свою биографию. Он еë написал. Я так понял, что эта книга полностью никогда не издавалась, потому что даже краткое издание содержало 8 или 12 томов: он, похоже, записал реально всë. Как человек, который всегда с любопытством читал чужие биографии, я тогда подумал, что это интересно. Несмотря на то, что события жизни твоей могут быть неинтересны, записать их было бы интересно. Но это такой проект на всю жизнь, наверное. Поэтому я пока не решился (смеëтся).

***

белые мыши судьбы

чëрные мыши свободы

мелкую жизни крупу

те и другие грызут