Василий Бородин — о стихах Галины Сергеевой.

«Эта, с зелеными перьями»: [Стихи]/Галина Сергеева. — М. Метроном, 2017. — 56 с.: ил.

Ранние стихи Галины Сергеевой — локальная, но, тем более, внутри нескольких обозримых поколений, сильная легенда. Они принадлежат концу 1970-х и началу 1980-х годов — времени перемены участи целой страны, всего ветвистого языка русской поэзии и всей вместе литературы, — но стихи эти удивительным образом не несут на себе отпечатка общих заблуждений или пустых надежд. Они — редко случающееся в чистом виде напоминание о том, что поэзия — язык человеческой свободы, и в этой свободе нет места отвлечённостям или компромиссам. Для каждого человека что-то одно — родное, другое — чужое; на этом, можно сказать, пафосе различения и выбора строится пресловутый внутренний комфорт — но внутренняя свобода достигается совершенно иначе: выпрыгиванием из «чужого» и «своего» в ничьё.

Ранние стихи Сергеевой, целиком самостоятельные, как-то граничат с мироощущением Андрея Платонова или Ксении Некрасовой. Или, больше, чем кажется, с песнями Янки Дягилевой (позже, в другую микро-эпоху появившимися): в них живёт память о родном, не столичном, предметном и человеческом мире, но возникает (как фон и окликаемое «давай знакомиться!») пространство — тогдашняя Москва, которая для кого-то — сумма многих слоёв и узлов памяти, а для автора, тогда, — такая же ничья земля, такой же недоопределившийся кров, как везде. И поэтому в стихах вдруг делаются с редчайшей отчётливостью видны, чуть ли не «прописываются в вечности», элементарные составляющие города: старые стены красного кирпича, мокрые голые деревья, ничей кот — и взгляд автора, молодого и, как ветер, ничьего: взгляд с микро-уколами мгновенной привязанности или мгновенного суда и с, тут же, счастливым мгновенным отбрасыванием этих искушений «укоренённости».

Девятнадцатый век или ЖЭК номер шесть

оказал мне изысканно-странную честь

жить последним жильцом в красном доме на слом

с раскладушкой, картошкой и дряхлым котом.

На последние деньги — четыре рубля —

я купила коту красный окорок для

того, чтоб за весь побирушкин свой век

он наелся, как ест каждый день человек,

там, напротив, за кактусом, чистым окном,

а наевшись, ходил бы за мною гуськом

он по всем этажам в красном доме на слом.

Во дворе на столбе проживали часы.

Семь пробьет, а в восьмом приходили друзья,

и жалели они то кота, то меня,

то меня, то кота и печенье и сыр

доставали как дар и съедали дары,

и при лампе о жизни кричали своей.

Мы жалели гостей как хороших людей,

что не знали, о как мы с котом прехитры,

как мы ждем проводить и окончить содом,

и обратно нестись — кот со мной, я с котом,

а вернувшись, ходить и ходить все гуськом

о по всем этажам в красном доме на слом.

В этих стихах происходит мимолётное и смущённое именование мира: ритмический рисунок каждой строки неповторим; подспудный и сильный, широко шагающий, ритм позволяет речи не переврать (не упростить или, на нужный лад, не «причесать») всё попадающееся на пути. Эта особая отвага прикосновения речью к встречному миру — не проверенному до конца, вообще всем собой намекающему на так и сяк спрятанную угрозу — производит такое впечатление, как если бы шёл юный девичий человек в Африку гулять и со счастливой радостью проводил рукой по спине сначала льва (и получается такая строчка: тут плавная линия, тут и тут — сломы), потом тигра (и получаются полосы интонационных бросков). Причём, ясное дело, ни лев, ни тигр, опешив, не обижают — а потом попадается и ёжится какой-то дикобраз, и строчка окончательно счастлива превратиться во что-то, чем она вообще, казалось бы, не может быть.

При этом ничего даже отчасти инфантильного в этих стихах нет. В них много той особой горечи, которой переполнено начало взрослой жизни: когда понятно, что придётся сделать вот такой выбор и такой, «войти в границы», и эти границы, пусть и сами по себе во благо, не стоят неповторимо мимолётной юной фазы жизни, когда жизнь имеет очертания вечно меняющегося, туда-сюда рвущегося облака, а осмысление всего, всем на удивление, вдохновенно и так обгоняет время, что граничит с вечностью.

Вот (целиком) не вошедшее в книгу стихотворение, наше со сразу несколькими поэтами-сверстниками любимое:

На голову падает снег, но я все забываю…

Гляжу, а листва — машет, машет платком.

Но я все забываю,

Гляжу — а жара молодая на свете!

Покорен же я одному

Сижу в длинноносом углу

И в бедное сердце свое бесконечно гляжу.

А выйду на улицу — я бесконечно пойду

И вижу, как ветер телом огромным бьет по навесу,

А девушка в шляпке ко мне не летит все равно

По желтой прохладной дороге.

Старуха идет в чесучовом пальто

В «Продукты» зайдет ни за что ни про что

Старик из окна смотрит долго, темно

А дерево ловит руками его.

А молодые годы

Из города вон побежали

По желтой прохладной дороге

Грузчики лук выгружают с большого авто

Кричат мне: «Глазеет, дурак длинноногий!»

И луком пропахли дома, и птицы замерзшие — луком,

И черная тетка ковер выбивает со стуком

Но я бесконечно пойду

Я в бедное сердце свое бесконечно гляжу

И вижу, как ветер телом огромным бьет по навесу

Огромное дерево с толстым стволом я найду

Стану смеяться, его обнимать и просить его: «Дерево, дерево!»

И Олю мою пред глазами держать, бесконечную Олю.

А ноги действительно очень длинны

Легко приседать и ходить по огромному полю.

Новые стихи — 2000-2010-х годов — написаны как бы из большей ценностной и человеческой определённости, порождены мироощущением как бы более мягким и осторожным — но порождены, по сути, той же свободой «быть нигде», которая всегда результат и обстоятельств, и особого авторского своеволия, своего пути. Ранняя Галина Сергеева — поэт, как бы ничем не защищённый от любого нового, возникшего перед глазами, предмета или явления (например, такого космического, как собака) — и там оказывается наведён на резкость, буквально увиден раз навсегда, материальный мир, равно как и сопутствующий ему мир эмоциональный — область, по-старинному говоря, душевных движений, несложных и преходящих.

В новых стихах живёт и никак на себе-видимой не настаивает гармония за-предметная и за-событийная — в кажущихся небрежностях, в ненарочитых и всегда спасающих стихотворение ветвлениях повествовательной логики, даже в неожиданной тяге к тому, что считается поверхностным или ложно красивым. Вся книга вместе правдива (и буквально день за днём как целое растёт в моих глазах), потому что в ней помимо отдельных стихотворений, часто шедевральных, но часто и озадачивающих, живёт особый сюжет: первоначальная формирующая поэта стихия приходит и уходит, попутно что-то выжигая и в поэте, и в общем языке, и не повторяется, но на её место, на это расчищенное и отчасти буквально выжженное поле, приходит почти что рай, не достижимый никак иначе — и оказывается виден, хотя вообще всё, по сути, против него. Ему не союзники ни язык поэзии, ни просто язык, ни, кто бы он ни был, читатель — а тем не менее, нечто (ни к чему не сводимое и ни к чему не применимое) не только неизвестно как светит, но и чем-то кормит, как хлебом.

Вот (тоже целиком) стихотворение 2012 года «В Калуге»:

Молчат снега, и прозрачная зимняя ночь

Мотает белый дымок из нашей трубы,

Обворожителен нежный штрих!

Рисует покой…

Вечность пишет к нам, когда вечер притих

Над маленькой белой Окой.

Величина жизни у Бога пустяк,

У Него и капля соперничает с рекой,

У Него и тысячелетье как миг,

Вот у Бога всё как —

Для Него и время, как сердце, горит,

Как верное сердце собачье — над застывшей,

Над верной Ему Окой,

В упряжке горит,

Это мы не так.

Фотографии Насти Обломовой.

Другие тексты Василия Бородина на сайте «Стенограммы».