Холин и Сапгир ликующие
Музей современного искусства «Гараж» выпустил книгу «Холин и Сапгир ликующие» о легендарных представителях советского поэтического андерграунда — коллаж, составленный художником Виктором Пивоваровым из многочисленных воспоминаний, фотографий и рисунков. Публикуем некоторые ее фрагменты.
Игорь Холин и Генрих Сапгир принадлежат к числу ведущих представителей неофициальной литературной сцены 1960–70-х годов. Вклад этих поэтов в русскую литературу был в полной мере оценен относительно недавно
С помощью выдержек из текстов художников и писателей, знавших Холина и Сапгира, Пивоваров создает глубоко личный портрет двух поэтов, которые отличались совершенно разными характерами, что не мешало им быть друзьями. В своих картинах, альбомах и рисунках Пивоваров не раз обращался к этим фигурам, и многие из таких работ представлены на страницах книги наряду с редкими фотографиями из личного архива художника.
Антон Белов,
директор Музея современного искусства «Гараж»
О Холине и Сапгире
О Е. Л. КРОПИВНИЦКОМ. С середины 30-х, как я понимаю, Евгений Кропивницкий занимался настоящим самиздатом. Свои свежие, написанные с натуры стихи он переписывал, как художник, — каждая буква отдельно — в тетрадки, которые затем переплетал, раскрашивал или обтягивал обложку цветным ситчиком. С середины 40-х, когда я познакомился с этим удивительным человеком, книжечки эти я уже застал в изобилии — самые разные, все очень красивые. Многие дарились нам — ученикам. Несколько штук у меня сохранилось до сей поры.
Никакой машинки тогда не было и в помине. Книжки были уникальны, и, главное, автора за распространение нелегальной литературы никак не привлечь. С этим тогда было строго. Но мы были беспечны и легкомысленны — по молодости.
Вот они, глядят на меня, образцы первого самиздата: некоторые раскрашены акварелью или темперой — абстрактные картины в миниатюре.
Евгений Леонидович жил тогда в поселке Долгопрудный по Савёловской дороге, недалеко от Дмитровского шоссе, над долгими старинным прудами. Помню, на горке, на той стороне, белую классическую церковь с башенкой в колоннах на круглом зеленом куполе. Рядом — темный старый парк, в общем, имение — ныне райцентр. Хотя там располагались какой-то Дом отдыха и контора, имение и парк принадлежали нам. Хозяин брал этюдник и картонку, я — книжечку стихов — его или другого поэта. Высокие сосны, темный орешник оглашались строками совсем непозволительного тогда содержания: про жителей барака, про их любовь, беды и смерти. Хозяин между тем писал этюд.
Генрих Сапгир
О ХОЛИНЕ. Освободившись из мест заключения, Игорь Сергеевич посещал библиотеку, где работала Ольга Ананьевна Потапова — жена Евгения Леонидовича Кропивницкого. Заметив, что молодой человек всерьез интересуется поэзией, она предложила ему познакомиться со стихами своего мужа — выдающегося художника и поэта, педагога и мыслителя — и дала Игорю отпечатанный на пишущей машинке и бережно переплетенный вручную поэтический самиздат.
Герман Гецевич
О Е. Л. КРОПИВНИЦКОМ. В 1963 году, после разгрома Хрущёвым выставки в Манеже, после криков «пидарасы», угроз высылки за границу и серии «идеологических совещаний» Союз художников решил вычистить свои ряды и обнаружил, что среди его членов есть некий Е.Л. Кропивницкий, организатор подпольной «лианозовской группы»! Евгения Леонидовича вызвали в Правление Союза и потребовали объяснений, и он написал официальную бумагу: «Лианозовская группа состоит из моей жены Оли, моей дочки Вали, моего сына Льва, внучки Кати, внука Саши и моего зятя Оскара Рабина». Тем не менее название «лианозовская группа» в расширенном варианте утвердилось в истории московского нонконформизма. К этой группе поэтов и художников, помимо семьи Кропивницкого и Рабина, обычно относят Сапгира, Холина, Севу Некрасова, Немухина, Мастеркову, Вечтомова и даже молодого Лимонова.
Виктор Пивоваров
<…>
О ХОЛИНЕ. Холин лет до 14 был беспризорным. Отца не знал, мать отдала его в детский дом, откуда он постоянно сбегал. Шатался по вагонам и вокзалам и, чтобы не подохнуть с голоду, добывал деньги и еду известным способом. В 14 лет его из детдома забрала старшая сестра. Поскольку был постоянно в бегах, в школу не ходил и не окончил ни одного класса. Читать научился как-то сам.
Стихи стал писать от скуки, в армии, во время бесконечного стояния на сторожевой вышке. Поскольку начал писать, решил зайти в местную районную библиотеку посмотреть, как пишут стихи другие. Библиотекаршей была Ольга Ананьевна Потапова, жена Е.Л. Кропивницкого. Было это в Долгопрудном. Так все и началось.
Виктор Пивоваров
О САПГИРЕ. Будучи по самой природе своей поэтом органическим, натуральным, т. е. человеком, который изначально наделен не только тонким слухом, но и обостренным зрением, Сапгир воспитывался в той полуподпольной постфутуристической среде, где еще в 50-е годы живы были воспоминания о раннем Маяковском, Хлебникове, Кручёных, последовательно трансплантировавших принципы и приемы живописного авангарда в поэзию. Учитель Сапгира, Е.Л. Кропивницкий, исключенный из МОСХа в 1962 году «за формализм», писал стихи в «наивном стиле», полагая их неким словесным продолжением своих картин. Сапгир пошел от обратного. В его ранних текстах слово двинулось навстречу изображению, приобрело отчетливые визуальные отсылки к работам его друзей — Оскара Рабина, Владимира Яковлева, Ильи Кабакова, Зверева и Плавинского… Генрих Сапгир первым из русских поэтов второй половины ХХ века почувствовал ограниченность сугубо литературного представления о поэзии и как бы вывел поэтическое слово за границы литературы, поместив его в более широкий контекст изобразительного, а точнее — зрелищного искусства. Фактически он продолжил футуристическую революцию, не будучи, однако, футуристом по своим политическим пристрастиям, но осознавая себя скорее частной жертвой футуристического проекта… И это осознание себя «жертвой исторического прогресса» стало началом футуристической контрреволюции, исходной точкой бунта против механизации и технизации человеческого бытия. Человек-машина опознавался футуристами как представитель новой грядущей расы, а Сапгир ответил из будущего своим предшественникам, доведя до визуального абсурда требование «машинизации» личности. Его «Икар…» — программный антифутурологический текст, основанный на использовании излюбленных футуристами 20-х годов приемов визуализации слова. Сам поэт действует в этом тексте как один из персонажей — «натурщик», чья биологическая природа восстает против механизмов языка нового искусства. А особого рода тотальный машинный эротизм властно противостоит «классической» телесности, духу пластической гармонии и совершенства:
…Сексуальные эмоции…
— Я хочу иметь детей
От коробки скоростей!
Зачала. И вскорости
На предельной скорости,
Закусив удила,
Родила
Вертолет.
Он летит и кричит —
Свою маму зовет…
Скорость, прогресс, третьяковское «Хочу ребенка!», родченковская ракурсность — все эти позднефутуристические заморочки превращаются в поэзии Сапгира в развернутые и доведенные до абсурда видеометафоры. Тоталитарные притязания классического русского авангарда логически были доведены Сапгиром до полной своей противоположности. С его стихов начинается эра поставангарда. Без его «Голосов» (1958) или «Псалмов» (1966) вряд ли появился бы на свет московский концептуализм Пригова и Рубинштейна. Но при этом Сапгир для концептуалистов остается некой фигурой умолчания, может быть, именно потому, что они слишком многим ему обязаны, и прежде всего — ключевой эстетической установкой на работу со словом как с объектом произнесения и предметом изображения, а не просто инструментом авторского (лирического) высказывания.
Виктор Кривулин
О ХОЛИНЕ. В отличие от Сапгира Холин до конца своих дней оставался для многих литераторов легендой и мифом — королем московского андеграунда, поэтом, чьи стихи публиковались либо в подпольном самиздате, либо в официальном тамиздате… А сам он был похож на
Герман Гецевич
<…>
О ХОЛИНЕ. Холин, переведя обэриутский игровой релятивизм из гносеологической плоскости в онтологическую, разрушил проклятие социального мифа его же оружием, создав собственный барачный антимиф. Смерть языка (главное следствие общей духовной катастрофы) преодолевалась не попытками воссоздания классических образцов, а кардинальным изменением художественной точки зрения, эстетического ракурса. Структура языка, его материальная оболочка остается неприкосновенной, но уходит отравленный воздух, меняется среда, само пространство; и в новом пространстве можно дышать. Оживает не мертвый язык социума, оживает речь, превращаясь в живой художественный язык. Искусство снова может говорить.
Владислав Кулаков. «Поэзия как факт»
<…>
О САПГИРЕ. С 1958 года и до самых последних, предсмертных текстов стихи Сапгира существовали на стыке слова и изображения, вещи и звука, предмета и понятия. Или, иначе, — на границе голоса и молчания.
Виктор Кривулин
<…>
О ХОЛИНЕ И САПГИРЕ. Холин буддист. Сапгир даос. Талант, гурман, гуляка, хулиган, любитель женщин и вина, огонь и ветер, «буря мглою». Пишет легко и весело, поскольку одарен безмерно.
Стих и стихия у него в крови.
Холин целен. Сапгир раздвоен. На пьяного и трезвого. Пьяный — дыра, вихрь, бездна, Дионис и Сатир. Туда, в эти бездны уходят корни его поэзии. Трезвый — трудяга, ритм и мера, Аполлон, моральный человек без морализма. Легко, естественно не делающий зла. Отсюда, из его аполлонического дара, чистота, ясность и отточенность его формы.
Работать с ним легко, поскольку в своем деле он Моцарт… Технических трудностей для него не существует. Абсолютный слух. Переделать? Пожалуйста. Еще? Третий раз? Да хоть сотый. Притом никогда не ухудшая, не теряя общей свежести и легкости.
Как в стихе, так и в жизни. Легко сорваться и лететь. Не помню случая, чтобы Генрих когда-либо отказался от приглашения куда угодно. Единственный, у кого ВСЕГДА ЕСТЬ ВРЕМЯ.
Казалось бы, гуляка. Притом ужасно много написавший. Просто, видимо, он в другом времени, где времени либо вообще нет, либо тьма.
Виктор Пивоваров
<…>
О САПГИРЕ. Генрих жил и писал играючи, взахлеб, весело и в высшей степени естественно. Его отношения с советской действительностью не были, разумеется, лучезарными, но зато сам он словно бы излучал свет, опровергая расхожее мнение о «подпольном» литераторе как о существе мрачном, желчном, нищем и загнанном в угол. Я не знал более открытого, щедрого и жизнелюбивого человека — это же, видимо, всегда чувствовали и дети, для них встречи с Генрихом превращались в праздник. Да и для всех тех, кто знал Генриха, слово «праздник» неотделимо ни от его облика, ни от его текстов. Праздник, не омрачаемый ни ранними инфарктами, ни гонениями со стороны «компетентных органов» во время скандальной истории с альманахом «Метрополь», ни многочисленными житейскими неурядицами, — все это как бы не касалось самого существа солнечной, игровой природы и поэтики Сапгира.
Виктор Кривулин
О ХОЛИНЕ. Сложности реальной жизни и материальные проблемы вынуждали Холина быть рациональным и практичным человеком. Он работал официантом в центральном московском ресторане, коллекционировал иконы, картины, книги и не горел желанием печататься в безгонорарных изданиях. Его больше интересовала коммерческая сторона любого дела. И литература не исключение. Такие понятия, как духовность, для него мало что значили. Он предпочитал материю в чистом виде… Роль бедной жертвы была ему тоже не к лицу, и он презирал всю эту «достоевщину», всех этих «униженных и оскорбленных». Он считал, что унизить человека можно только в том случае, если он сам позволяет себя унижать, сам дает повод для этого.
Герман Гецевич
О ХОЛИНЕ И САПГИРЕ. Их имена стоят рядом в их стихах. Они рядом в московском мифе. Во многом, если не целиком, благодаря Холину. Когда Сапгир здорово пил, он по пьянке, конечно, мог наговорить что угодно даже лучшему другу. Холин оставался невозмутимым, его это совершенно не задевало. Точно так же, как не задевали его успехи Генриха у читателей, его материальное благополучие и множество изданных книг. Как существо высшее, он никому никогда не завидовал. Чужого никогда не хотел.
Их дружба выдержала более 50 лет.
Виктор Пивоваров
<…>
О ХОЛИНЕ. Холин был мастером совершенно прямого взгляда на вещи. Я всегда воспринимал его как
Павел Пепперштейн