Пересказать, что происходит в новой книге Гузели Яхиной, решительно невозможно: займет много времени, да и запутаешься всё равно. Несмотря на то, что читатель, никуда не сворачивая с жесткой хронологической канвы, топчется всю дорогу вокруг одного героя и трех-четырех персонажей второго плана, текст умудряется примерить сразу несколько разных, вполне себе самостоятельных сюжетов. Начиная с забавной дружбы учителя и совершенно неграмотной ученицы, продолжая приключениями отца-одиночки, который очутился один с ребенком посреди заброшенного хутора, и заканчивая нетривиальной историей о превращении чужака в члена семьи — роман в итоге оказывается про жизнь незаметного человека на фоне кипучей эпохи. Потому что по соседству, буквально на другом берегу реки, вовсю разворачиваются и продразверстка, и первые шаги раскулачивания, и массовый голод; здесь есть даже Сталин, который поднимается в небо на легком самолете (в качестве пассажира, конечно) и, увидев страну с высоты, приходит в неописуемый восторг. Ну что, вот так выглядит большой-русский-роман нашего времени?

Автор еще в первой книге показала, что ей, конечно, интересна личная человеческая история — но только на фоне большой истории страны (равно народа). Она — автор широких полотен, написанных, правда, совсем не широкими мазками, а аккуратными и даже слишком выверенными штрихами. И все же: Яхина не зоркий наблюдатель, способный одной, казалось бы, неважной сценкой рассказать о человеке всё; и не тонкий мастер слова, который на общую тему может найти меткие, незаурядные слова. Она — исследователь пространственных и временных лакун, в которых зарождались и исчезали целые народности; бытописатель, ни много ни мало, забытых цивилизаций — будь то стихийное поселение каторжан в тайге или вот, как здесь, колонии поволжских немцев, живущих в России еще с XVIII века. Сложная задача, надо признать.

И тем не менее, с завидным знанием дела и с незавидной скрупулезностью Яхина выписывает атмосферу городка на берегу Волги, где живут пришлые немцы: обособленно, говоря на немецком языке и посещая католическую церковь; на дворе при этом 1920-е. Тут своя медицина (зубную боль лечат «куском горького лука, засунутым в ухо»), свои мифы о зарождении народности, свои, в конце концов, особенные отношения с Волгой. Есть тут учитель Якоб Бах, наш главный герой, чужих детей обучающий, а своих не имеющий. Этот чудак, две главные страсти которого — поэзия и… бури, волею судеб попадает как-то на другой берег великой реки, что и переворачивает его жизнь с ног на голову. Все главные события молодой Советской страны проходят если не мимо учителя, то по касательной; у него и своих хватает: он один воспитывает новорожденную дочь, которая, строго говоря, и не его вовсе…

Описанную выше задачу Яхина выполняет, не поспоришь. Хотя и делает это, пожалуй, с чрезмерным придыханием. То ли от большого количества материала, то ли от неподдельного увлечения автора своим открытием, а может и из желания погрузить читателя, что называется, в сказку наяву (запомните это) — вся атмосфера в романе, от природных изменений до поступков героев, выходит болезненно избыточной. Фраза из самого начала, описывающая предрассветную пору, максимально коротко представляет и всю книгу: мир здесь «дышит, трещит, свистит, мычит, стучит копытами, звенит и поет на разные голоса». Впрочем, эту перенасыщенность красок несложно объяснить (возвращаемся к сказкам): мы смотрим на окружающий мир глазами простака Баха, который пишет сказки и верит, что они сбываются. При этом Бах и сам оказывается героем какой-то бесконечной сказки, тут и там его поджидают странные, необъяснимые эпизоды и чуть ли не магические знаки. Здешние персонажи — тоже как в сказках — интересны сами по себе, но одномерны, ограничены строгими рамками своей роли. И вообще: вся история, как незадачливый учитель становится очевидцем, но не участником исторических событий — не сказка ли? Яхина — эдакий «ненадежный автор», который по ходу дела перебегает из одного жанра в другой (сказка, предание, художественный роман, киносценарий); где пролегают их границы, она уже и сама не скажет.

Это всё, как говорится, частности; а что в сухом остатке? Надо отдать должное автору, она не опасается транслировать месседжи, которые могут звучать громко и выспренне: про то, что любовь не имеет национальности (и дети ее тоже не имеют); что чужой может легко оказаться своим, и наоборот; что миф всегда слаще правды. Эти темы требуют к себе максимально бережного отношения, точечной настройки, чтобы при работе с ними не скатиться в декларацию или поучительную притчу. Наверное, манера Яхиной не столь тонка; да, она бьет наотмашь — но она не боится так делать, и это ее козырь. Во времена тотальной агрессии она выдвигает вперед наивного, доброго героя без тени самоиронии — и это, судя по продажам, срабатывает. Так что если кого и обвинять в наивности, то только нас с вами, дорогие читатели.

Но самая интересная черта у этой прозы, пожалуй, такая. Гузель Яхина уже во втором романе умудряется обойти однозначно отрицательную коннотацию советских репрессий. В романе «Зулейха открывает глаза» ссылка в Сибирь оборачивается для героини чуть ли не освобождением от оков вековых традиций и жесткой семьи; здесь же — не будем раскрывать концовку — детям, до которых добрались наконец советские агитаторы, без отца оказывается лучше, чем с ним. Да и в целом: сюжет времен этих самых репрессий совсем не обязательно ведь должен разворачиваться в тюремной клетке. Вот сама мысль про разнообразие жизни, в которой, как говорится, всякое-бывает и удивительное-рядом, — на самом деле очень ценная жаль, что для ее реализации необходимо перевоплощение в сказку.