Журнал о путешествиях «Сорок два» публикует рассказ фотографа Оли Ивановой о Сахалине. Репортаж выполнен по заказу журнала Port и Эксон Мобил.

Мы стоим на обрыве, в Некрасовке, самом северном поселке Сахалина, что на мысу Иль-Ых, с человеком, который сделал шаманский пояс и надел его для съемки.

От холода у меня камера перестала снимать, поэтому мы просто смотрим в небо — над нами журавли летят на юг. Я ему говорю, что там дальше, за морем? А он говорит, ничего. И я ему верю.

Впереди у меня 20 дней, 6 перелетов, белый лексус с кожаным кремовым салоном, номер в кампусе нефтяников, горячие источники в снегу и дикие лисы, которых местные кормят сникерсом. Мне нужно снять людей, о существовании которых я не подозревала еще неделю назад — нивхов, ульчей, нанайцев и айна, коренных жителей Сахалина.

В первый день я узнаю много новых слов — Ноглики, Ныш, Катангли, Погиби и Календо. Они мелькают за окном на указателях. Что они значат, мне не узнать: почти все наши герои забыли свой язык, у всех русские имена и отчества. Но они еще сохранили народные промыслы. Делают сапожки из меха нутрии и кафтаны из рыбьей кожи, выпиливают амулеты из дерева (для женщин — из березы, для мужчин — из дуба), шьют национальные костюмы с ручной вышивкой, мехом и бубенцами. Американские нефтяные компании покупают их работы, возят мастеров на Аляску обмениваться опытом с коренными народами и в Москву на выставки.

После первого же перелета теряют мои вещи. На первой съемке ломается камера и штатив. Не самый дружелюбный город Оха, ноябрь, темнеет в 4, все вымирает в 5, ни один житель города не знает, где у них мастерская. За бутылку пива немногословный молодой человек из сервиса по ремонту мобильных телефонов LG чинит мне штатив, с камерой буду мучиться до конца. Это уже потом баба Лида скажет: «Не принял тебя Сахалин, видать. Надо было сделать чух-чух». Это у них называется покормить землю — сошел с самолета, брось что-нибудь вкусненькое на землю и скажи шепотом «чух-чух». Кидать можно и в воду, чтобы не утонуть. Если в семье кто-то тонет, это почти проклятье — все должны замаливать хозяина воды, «кормить» его, чтобы искупить проступок родственника. Нивхи верят, что повсюду живут духи — на небе («небесные люди»), на земле, в воде и в тайге.

Хозяева мира — «горный человек», хозяин тайги Пал Ыз, являющийся людям в виде огромного медведя, и хозяин моря Тол Ыз, или Тайраадз, — он приходит в виде косатки.

До появления русских пахать землю было преступлением против духа земли. Бабе Лиде 72, когда ее бабке было столько же, пришли русские, оторвали нивхов от родных рек и лесов, переселили, сколотили колхозы, раздали серпы, молоты и лопаты. И сказали копать. Тогда бабка откусила себе мизинец, оросила кровью землю и начала копать. Мизинец, говорят, она проглотила.

Саша Воксин, который сделал шаманский пояс — первый, кто впустил нас в дом. Сахалинские нивхи народ стеснительный, замкнутый и бедный, живут в лачугах, рыбу хранят порой в ванной со льдом, а коптят в единственной комнате. Тут же выделывают кожу, готовят еду. Коронное местное блюдо — мось. Для его приготовления в деревянном корыте мнут моченую шкуру осенних кеты и щуки. В нее подливают теплую воду, добавляют нерпичий жир, с высоты роста вбрасывают ягоды. При остывании получается студневидная масса, которую разрезают на куски. Говорят, есть невозможно. Но отказаться нельзя — закроются, перестанут уважать. Саша всю жизнь проработал в колхозе на холодильной установке, морозил рыбу. Говорит, желудкам нивхов нужна определенная рыба — та, которую предки ели. А с исконных территорий их выгнали, приходится ездить за рыбой далеко. Пояс шаманский он сделал для местного музея, никаких шаманов на острове не осталось. За шаманами, говорит, езжайте в Якутию. Считает себя русским, нивхский язык не знает, его стали запрещать еще при советской власти. И вообще у него брат в Москве, зовет к себе. Но уезжать из Некрасовки он никуда не собирается.

А я уезжаю. В Хабаровске меня ждет номер с золотыми колоннами в центральной гостинице и новая дорога — в поселок Де-Кастри. Четырнадцать часов на маршрутке с одной остановкой в пирожковой для дальнобойщиков — лучшая из известных мне медитаций. Дороги нет: денег (по слухам 10 млн. долларов), вложенных в нее американцами, хватило до половины пути — оттуда начинает пыль, колдобины и буераки. В Ульчском районе Хабаровского края живут ульчи и нанайцы. Раньше ульчей называли мангуны, что значит «люди Амура». Река всегда была их домом и кормом, смыслом жизни и центром вселенной. Амур — мужская река: быстрая, темная, своенравная, от нее веет опасностью и силой. Ульчи и сами такие же — большие и свободные, с достоинством и характером, иначе тут нельзя.

Амур виден из мастерской Ивана Павловича Росугбу, философа и единственного мастера в крае по изготовлению ульчских музыкальных инструментов. Пока мы пьем чай с жареной рыбой, он рассказывает ни много ни мало про устройство вселенной, а его жена тем временем надевает китайский шелковый халат позапрошлого века с ручной вышивкой, специально для фотографии.

Через два дня, на автобусной остановке водитель маршрутки передаст мне бумажный кулек с оберегом из березы — подарок Ивана Павловича. В ответ я отдам ему носовой платок и несколько монет — так положено, чтобы амулет заработал. Никакого удивления у водителя это не вызовет. А я пойду по уже совершенно темной улице в свою гостиницу на берегу залива, съем салат из сахалинского краба, постою на обрыве, пока не замерзну, и лягу спать. Завтра мне предстоит четырнадцать часов медитации в пути под самую ядреную, уматную, как здесь говорят, попсу. Я уже знаю, что всю дорогу буду чувствовать себя обезьяной из объявления, сорванного со столба в Де-Кастри на память. Оно гласило: «Цирк в Де-Кастри! Кролик-гигант-мутант, танцы обезьян под гипнозом, одесские лилипуты».