Текст является скорее более полным разворотом от предыдущей статьи. Поэтому предполагается, что читатель с ним, как с введением в вопрос знаком.

Реверанс в сторону Жулавски только отчасти нужен, чтобы соотнестись с возможными амбициями, характерными для обладателя того или иного невроза. Он удобен для центровки и рассмотрения того колебания, которое производит в субъекте тезис из седьмого лакановского семинара: “Каждый дискурс преследует свой интерес”.

Конечно, можно было бы сказать, что сама постановка вопроса является проблематичной, имея в виду сложности, которые могут возникнуть уже на уровне определения “интереса”. И все же мы могли бы пронаблюдать чувствительность, которую демонстрируют касательно него отдельные лица. Так как субъект никогда не нормален, но всегда по ряду причин в значительной степени истеризован и в некоторой психотизирован, с повестки дня не сходят истина и ее следствия, сравнимые в его представлении разве что со всеобщим заговором. Истина мерещится субъекту, если не везде, то всюду. Также мерещится и требование, имплицитно содержащееся в той предвзятости, которую и можно дилетантски рассмотреть за интересом дискурса.

Подобное положение дел, в сущности, не может не возмущать ангажированного ситуацией ее участника, как того, кто свое положение в языке не выбирал, но оказался на роль, выделенную ему, обречен. Из этого места он также вынужден считаться с требованием, уклоняясь или отвечая на него, но в любом случае принимая в расчет. Также выбор не слышать оклик упраздняется самим фактом того, что он расслышан.

Здесь же мы предлагаем пронаблюдать за субъектом истерическим, как за тем, кто нагляднее всего демонстрирует реакции в обстоятельствах подобной неразрешимости. Как бунтующий подросток, он ищет пути саботировать требование, дабы разрешить самый главный вопрос, вопрос своего желания, идущий также в купе с вопросом о поле. Единственный дискурс, который с такими проблемами считается на соответственном им уровне, собственно, аналитический.

При этом, как и любой другой, дискурс аналитика идеологичен, что не позволяет ему совсем ускользнуть от ответа о том, чем могло бы быть представлено благо для того же истерика, интересующее также и самого аналитика. Лелея внутри литературной канвы идею специфического отношения, чистого непонимания, погружения в язык и отказ от морали, этика все равно всплывает на поверхность.

Под таким углом у тех, кто анализом был определен, уже нет надежды на перераспределение сил и смещение позиций, однако, вписанные в рамку, они оказываются вынуждены с ней считаться. В этом же качестве дал он почву для возможных идентификаций. Этого уже немало, хотя, как и любой подарок, подобный дар является непрошеным, отчего и не очень-то жалуемым.

Так, если мы по-прежнему имеем дело с четырьмя элементами, смещающимися через оборот, то рассуждать об обнаружении новых составляющих ситуации, как и возможностей обращения с ними, излишне. Однако, что в языке этом тесно и что этика в нем не может быть повсеместно удовлетворительной, карикатурно подтверждают нападки с левой стороны. Желание, оно действительно не без греха, и говорить о необходимости изъятия этого этического, с блеском в глазах грезить о чистоте и непредвзятости дискурса, по большому счету также симптоматично и не менее идеологично. Если и существует в чем-либо благодетель дискурса, то проявляется она именно в уклончивости, сходной в этом с тем, как сама речь нас и подводит. Потому аналитический дискурс все же остается наиболее притягательным, так как в превосходной степени владеет искусством ускользать от ответов в тот момент, когда их требуют предоставить.

Также и ресентимент, который можно этике анализа адресовать, не является тем, что разрешилось бы родами новой специфической концепции, упраздняющей патологичность поиска “третьего пути”, который в этой бессмысленной бойне с воображаемым проступает.

Вопрос главным образом сводится к самому существованию третьей сцены, как тому, на что, подобно земле обетованной, можно было бы в таком изыскании набрести. И тем не менее, одно подобное направление мысли уже заведомо сквозит наивностью. Именно поэтому никаким тоном, кроме как ироничным, об этом сказать нельзя. Не разочарование субъекта перспективой “любить и работать” выводит его в публичное поле, но из первоначально сообразованной со становлением желания ситуации вырастает устремление к публичности. В этом смысле поиск подобной сексуации никогда целью не был, и именно поэтому ее оказалось возможным обнаружить. Отчаянное намерение выбраться за рамку ни к чему, кроме запирательства, в итоге не приводит. Так, напряженное упование на вопрос о третьей сцене никогда выйти на нее не позволит. Как правило, для того, чтобы сделать большое открытие, достаточно просто оглядеться по сторонам, так, как все всегда уже дано.

В этом смысле я и обращаюсь к фильму, как к тому, что высвечивает следствия отчаянного поиска подобного пути, как того, что обязательно ведет к распаду, потому как подобные интенции вырастают из фрустрирующей субъекта стесненности. В русле нашего рассуждения стеснение это связано, естественно, с языком, как неспособностью выносить то, что привносит черта, а именно нехватку.

Так, ничего кроме угнетения себя внутри языка в намерении уйти от него, субъекта не ждет. Подобно тому, поле аналитического дискурса является настолько герметичным, что векторы внутри него размечены с самого начала, а отклонения также заранее прописаны не только в своем направлении, но и в следствиях. Волей-неволей, а уже поименованный и сориентированный относительно своих перспектив субъект находит пристанище в анализе, хотя и глубоко ими возмущенный.

Здесь же становится ясно, что пока требуют третий путь, нечто происходит за этим процессом. То, что движет ситуацией и есть то, на что следовало бы обратить внимание. Если дело сводится именно к способам наслаждения на ниве психосексуальности, то ключевой вопрос может затрагивать уже не столько этот момент, сколько то, аналогом чего он может являться. Не секрет, что ранее фрустрирующий субъект приспосабливает под себя черту, привносящую в ситуацию способность наслаждаться в принципе. Будучи недовольным ей, он безбожно эксплуатирует ее. Но дело в том, что пока он надеется извлечь больше, а так как рассуждать нам по-прежнему приходится внутри языка, то речь всегда идет о “больше”, именно как о дурной бесконечности, ничего кроме помноженной неудовлетворенности он и не получит. Пока субъект сконцентрирован на требовании — не суть важно, на собственном или обращенном к нему, — он никогда не сможет увидеть то, чем он, собственно, занят в настоящий момент. Таким образом, слова Жижека оказываются правдивы, относительно того, что пока мы верим и оптимистично надеемся на спасение, реальность больше напоминает застывший кадр, но только смирившись с положением дел, мы в чем-то действительно сможем продвинуться.

Разрядка, прекращение фрустрации — это то, что в подобной проектной работе не может быть целью. Там, где истерический субъект на уровне содержания требует отмены требования, он же предстает движимым им, Альтернативой такому возгласу является не отказ, тавтологичный в своей сути аскезе, но признание самой перспективы удовлетворения неудовлетворительной.

В этой связи не лишним было бы заметить, что в метании внутри взаимоисключающей диады “удовлетворение” — “неудовлетворенность” куда полезнее было бы заново открыть, что отправляемся мы по-прежнему не от плоскости, но от пространства. Это и значило бы потерять интерес к подобного рода противоречию и, оглянувшись, обнаружить себя в месте, в котором прежние законы не работают, а достижения таковыми не являются. Именно такое место и могло бы предстать обескураживающей неожиданностью. Однако особенность его в том, что от сознаваемого намерения субъекта оно никогда не зависит, а возникает на стыке его самого и того, что могло бы быть привнесено извне. Здесь мы опять же можем лишь столкнуться с новой загадкой процесса такого сообразования, что однако уже больше чем ничего, а именно больше, чем прежние тупики и пределы.