«Наши монструозные будущие…» Тэда Тоадвайна вышли в 21 номере канадского журнала по континентальной философии Symposium в разделе «Климатические изменения и будущее сейчас» наряду со статьями про межпоколенческую этику и тиранию уверенности (англ. certainty). Эти тексты объединяет призыв мыслить будущее, связывая его с динамикой настоящего. Ввиду климатических изменений, восприятие будущего в отрыве от настоящего может привести к катастрофическим последствиям.

Будущее еще не наступило. Однако оно всегда присутствует в настоящем и изменяет его благодаря историям, которые мы рассказываем сами себе. Тоадвайн концентрируется на историях о конце света — ядерной катастрофе, дистопической фантастике. С одной стороны, он сводит их к понятию фантазма и предлагает воспринимать их именно так: «осмысление будущего как фантазма может быть единственным способом ответственно думать о настоящем». С другой стороны, эсхатологические нарративы зависят от того, как мы воспринимаем историческое течение времени: воспринимая историю как серию взаимозаменяемых моментов, начинаем видеть будущее как продолженное настоящее, лишенное влияния контингентности.

Можем ли мы открыться будущему, осознав ограничения, которые на него накладываем нынешними описаниями? Это возможно, только если мы пристальнее вглядимся в настоящее, ведь, словами Нанси, «разрушение происходит в мире, а не наоборот». Поэтому Тоадвайн призывает нас «заново открыть для себя сопротивление самого существования как зазор и перманентную революцию», что и позволит взять на себя ответственность за настоящее и будущее.

перевод: ольга кудрявцева, саша бардашев

редактура: саша мишугина

иллюстрации: полина лесная для ttw

оригинал: Тэд Тоадвайн Symposium, Volume 21, Issue 1, Spring 2017

Наша культура изобилует апокалиптичными историями, умножая варианты того, как мы представляем себе конец света по причине экологического коллапса. Одновременно тренды далекого прошлого экстраполируются на меры по обеспечению глобальной устойчивости для предсказания далекого будущего и управления им. Эти нарративы сходятся в «эко-эсхатологиях», которые работают как фантазмы, конструирующие наши идентичности, понимание мира и чувство ответственности за настоящее. Я критикую зависимость эко-эсхатологии от интерпретации глубокого времени*, в рамках которой любые моменты взаимозаменяемы, а будущее является хронологическим продолжением прошлого. Это запускает процесс, который Жан-Люк Нанси называет «катастрофой эквивалентности»: одомашнивание идеи будущего и сокрытие несоизмеримости моментов времени (ведущее к восприятию истории как взаимозаменяемых моментов) — сопротивляющихся замене, преобразованию или обмену. Напротив, возвращение нашей ответственности за будущее без апокалипсиса или золотого века, требует от нас начать учитывать особую анахроничность настоящего в нашем восприятии глубокого времени и перестать выстраивать понимание существования в контексте полного уничтожения.

*Глубокое время — геологический термин, обозначающий время, недоступное для схватывания человеческим разумом за счет своего масштаба. Это время, значительно превышающее не только время человеческой жизни, но и время жизни человеческих сообществ вообще, — прим. ttw

Наша культура обсессивно воображает конец света снова и снова в разных вариациях — в этом легко убедиться, заглянув в книжный или кинотеатр [1]. Конечно, апокалиптические нарративы не новы: скорее всего они появились вместе с самой цивилизацией, и присущи каждой культуре. Однако светская фантастика о конце света появилась сравнительно недавно: первым примером считается роман Мэри Шелли «Последний человек» (1826) [2]. При публикации критики не одобрили роман Шелли, и вскоре он был забыт. В 1890-х, однако, жанр обрел популярность и сохраняет ее до сих пор. В начале ХХ века большинство сценариев описывали естественные причины гибели человечества: эпидемии, землетрясения, потопы, гигантские бури и тому подобное. Начиная с Первой мировой войны воображение переключилось на идею нашего самоуничтожения в результате войн с использованием продвинутого вооружения.

С 1960-х фантастика все больше вдохновляется антропогенными экологическими катастрофами, что вызвано публикацией «Безмолвной весны» Рейчел Карсон. По окончании холодной войны этот нарратив опередил по популярности сценарии ядерного кризиса. Сегодня главным является поджанр cli-fi (climate fiction, климатическая фантастика — прим. ttw). В длинный список недавних фильмов можно включить «Безумный Макс», «Водный мир», «Послезавтра», «Элизиум: Рай не на Земле», «Сквозь снег», «Навстречу шторму», «Интерстеллар» и многие другие. Без сомнения, еще больше их появится в ближайшем будущем.

Неужели мы получаем удовольствие от воображения разных сценариев конца света, так что вновь и вновь возвращаемся к ним, придумывая все новые виды цивилизационного коллапса? Несомненно, ответ сложен и имеет множество слоев. Здесь есть толика злорадства — подавленной враждебности или мизантропии, нашедшей выход, — или же чувство справедливой расплаты, когда обязательные герои этого жанра — люди, отрицающие климатическую катастрофу — слышат: «Мы же говорили!». Но также мы отождествляем себя с разношерстной группой выживших, которым предстоит создать цивилизацию с чистого листа и сделать ее идеальной, наперекор тяжелым обстоятельствам (подобно реальным сообществам, пережившим катастрофы, которые Ребекка Солнит описывает в A Paradise Built in Hell) [3]. Внезапно наши отличительные навыки и умения, наш уникальный вклад в выживание группы и человеческого вида, личные воспоминания о былом — все это обретает невероятную ценность, если мы и в самом деле последние выжившие на планете. Или другими словами, как выразился Уоррен Вагар, «истории о конце света — это своего рода «Сказки братьев Гримм для взрослых”», которые терапевтически повышают нашу самооценку, чтобы мы могли встретиться со своими страхами, когда конец действительно наступит [4].

До сих пор я отсылал к дистопичной фантастике, но актуальные предсказания экологических катастроф склонны к апокалиптическим нарративам: накопление биотоксинов в «Безмолвной весне», популяционная «бомба», озоновая дыра, разрушение биоразнообразия, неудачные эксперименты в генной инженерии и так далее. Эти нарративы могут лежать в самой основе попыток экологов «спасти мир», и использование религиозной риторики в таких случаях не случайно. Мой любимый пример, случившийся недавно, — это неоднократно сказанные журналистом Биллом МакКиббеном слова о том, что разработка оставшегося битума из нефтеносных песков Альберты означает «конец игры для планеты». Сам он приписывает фразу климатическому ученому Джеймсу Хансену, хотя опубликованная фраза Хансена звучит иначе: «конец игры для климата» [5]. Здесь следует отметить два момента.

Во-первых, экологические пророчества и эко-дистопичная фантастика объединяются в единый эсхатологический нарратив, который уходит корнями в общие культурные источники. Они обменивались друг с другом идеями так долго, что сейчас уже не подлежат четкому различению. Я называю этот общий нарратив «эко-эсхатологическим».

Во-вторых, представлены они как факт или как вымысел, эти нарративы являются фантазмами: сказками, которые мы рассказываем себе о будущем, включая в них наш вклад в настоящее и тревоги о нем. Они же конструируют наши текущие идентичности и институции. Схожий аргумент был приведен Жаком Деррида на коллоквиуме по «ядерному критицизму» за пять лет до разрушения Берлинской стены. Деррида говорит о возможности тотальной ядерной войны как о «фантазме уничтожения без остатка» [6]. Называя ее так, он не отрицал ни реальность запасов ядерного оружия, ни высокую вероятность их применения с катастрофическими последствиями. Аргумент заключался в том, что такая война «невероятно текстуальна» — не только потому, что оружие само по себе зависит от всяческих кодов и текстов и потому, что стратегии сдерживания есть текстуальные игры, но особенно из–за того, что тотальной ядерной войны еще никогда не было: пользуясь словами Деррида, она «существует только в сказанном о ней и только там, где о ней говорится» [7]. Иначе говоря, ядерная катастрофа — это история, которую мы рассказываем сами себе; и все же — или именно по этой причине — она играет ведущую роль в конструировании существующей реальности, прямо или косвенно влияя на все человечество и ведя к состоянию, которое Деррида в 1984 назвал «общей установкой ядерной эпохи» [8]. С точки зрения философа, факт беспрецедентной текстуальности ядерной войны означает, что гуманитарии, как мы, будучи экспертами в дискурсах и текстах, частично несут ответственность за мышление о войне. Он пишет: «Ужасающая “реальность” ядерной войны может быть только означающим, а не реальным референтом (настоящим или прошлым) дискурса или текста. По крайней мере сегодня. И это принуждает нас мыслить «сегодня» через эту невероятную текстуальность» [9].

Мое утверждение состоит в том, что экологическая катастрофа, включая разрушение климата, является невероятно текстуальной, именно в этом смысле. Обращение нашего внимания, как гуманитариев и философов, к эко-эсхатологии как фантазму не подразумевает скептицизма по отношению к реальным опасностям. Напротив, осмысление будущего как фантазма может быть единственным способом ответственно думать о настоящем, если оно конструируется через наши сказки о будущем. То есть мы должны понять, как мышление экологического настоящего формируется эко-эсхатологическими нарративами.

Одно интересное характерное следствие эко-эсхатологического нарратива — приостановленное состояние настоящего, которое лежит между давно ушедшим геологическим прошлым и неопределенно далеким будущим. Я уже упоминал «Последнего человека» Мэри Шелли как первую крупную работу в фантастическом жанре секулярной эсхатологии. Действие происходит в конце XXI века и предположительно основано на древних пророческих текстах. В романе описывается уничтожение человечества ужасной чумой, оставившей единственную выжившую — в которой угадывается сама Шелли — путешествовать по миру в одиночку. Вряд ли случайно, что роман Шелли появился как раз в тот момент, когда биологи начали принимать во внимание доказательства Жоржа Кювье, основанные на реконструкции окаменелых скелетов, говорящие о том, что мир когда-то был населен различными существами, мамонтами и мастодонтами, вымершими впоследствии. Кювье полагал, что открытие вымерших существ «прорвет границы времени», как ученый гений «прорвал границы пространства»: даст заглянуть в «предыдущий мир», мир до человеческой истории, который, как считал Кювье, был уничтожен катастрофой [10]. Если природная катастрофа может повлечь вымирание стольких видов и привести весь их мир к внезапному концу, то такой конец можно представить и для нашего вида; наш мир столь же шаткий и конечный, а наши дни на Земле точно так же сочтены. Конструирование настоящего как приостановленного между доисторической катастрофой и ожидаемым вымиранием и сейчас определяет то, как мы говорим о климатическом коллапсе. Это можно увидеть, к примеру, в репликах астрофизика Нила Деграсса Тайсона в телевизионном сериале «Космос», снятом National Geographic:

«[Мы] выбрасываем диоксид углерода в атмосферу в количествах, незнакомых Земле со времени великих катастроф прошлого, которые привели к массовым вымираниям. Кажется, мы просто неспособны порвать с зависимостью от видов топлива, возвращающих нас в климат, невиданный с тех пор как жили динозавры. В таком климате наши прибрежные города затонут, окружающая среда погрузится в хаос, и мы не сможем себя прокормить… Динозавры не могли предсказать падение астероида, а есть ли у нас оправдание? [11]

В качестве более конкретного примера того, что я называю «временной приостановкой» настоящего, рассмотрим нынешние усилия по достижению глобальной устойчивости, экстраполируемые из динамики далекого прошлого в попытке предсказать и управлять грядущими сценариями. Здесь содержится негласная установка, будто бы наша ответственность перед будущими поколениями состоит в том, чтобы передать им мир в состоянии, максимально близком к сегодняшнему. Примером могут служить продолжающиеся попытки создать вечные хранилища радиоактивных отходов. Эти хранилища должны быть защищены от человеческого проникновения и разрушения окружающей среды на протяжении десятков тысяч или даже миллионов лет. Направление «ядерной семиотики» возникло в результате работы Рабочей группы по человеческому вмешательству (Human Interference Task Force) под руководством Министерства энергетики США в 1980-х. В задачи Группы входила разработка предупреждающей системы, способной разубедить будущие поколения от вмешательства в хранилища токсичных отходов в следующие 10 000 лет — срок, приблизительно в два раза превышающий письменную историю человечества. Интересно, что в состав Группы — помимо лингвистов, антропологов и представителей естественных наук — вошли авторы спекулятивной фантастики [12]. Сегодня в рамках Гренландского аналогового проекта (Greenland Analogous Project) изучается древняя история ледяного покрова западного побережья Гренландии. Цель Проекта — создать в течении следующего десятилетия первое действующее геологическое хранилище высокорадиоактивных отходов на острове Олкилуото в Финляндии [13]. В этом случае усилия направлены на то, чтобы нормы человеческого поведения и геологического положения в далеком будущем соответствовали прогнозируемым сегодня стандартам и ожиданиям.

Второй широко известный пример — это экономическая практика «обесценивания будущего», которая используется для оценки необходимых сегодня трат на уменьшение последствий климатических изменений в будущем. По последним прогнозам, даже если мы остановим парниковые выбросы прямо сейчас, совершенные нами действия будут влиять на климат в течение 2000 лет [14]. Но если мы рассчитаем рост будущей мировой экономики на основе прошлых тенденций, то люди будущего будут более богатыми, чем мы сегодня. Сколько пожертвований от бедных людей настоящего мы можем требовать в пользу богатых жителей будущего? Ответ зависит от «ставки обесценивания», выбранной экономистами: почти так же выбирается ставка по кредиту на валютной бирже, определяющая, сколько инвесторы готовы платить за определенные преимущества в будущем [15]. Моя позиция состоит в том, что сегодняшние политические решения и распределение ресурсов на международном уровне опираются на то, что я назвал временной приостановкой настоящего между глубоким прошлым и далеким будущим. Эта приостановка — временна́я фермата*, пауза или прерывание разворачивающейся длительности настоящего, которая останавливает его между доисторическим прошлым и далеким будущим. Иными словами, приостановка обязывает нас к большему, чем к ожиданию будущих событий; оно перестраивает само наше восприятие единичного настоящего, очерчивая его на фоне геологической бесконечности.

*Фермата — знак нотной записи, который говорит о том что нужно продлить ноту или паузу между нотами, — прим. ttw.

Позвольте мне теперь свести факты вместе. Во-первых, я предположил, что наша одержимость концом света — в форме эко-эсхатологического нарратива в спекулятивной фантастике или экологического прогнозирования — это фантазм, отражающий наши желания и тревоги в настоящем. Этот фантом отпечатывается, непосредственно или косвенно, в наших индивидуальных и коллективных идентичностях, установлениях и ощущениях мира здесь и сейчас. Во-вторых, я предположил существование истории фантома, которая начинается с появлением концепции глубокого времени: идеи, что изучение далекого геологического прошлого открывает нашему воображению доступ к далекому будущему. Наконец, я привел некоторые современные примеры попыток определять и управлять далеким будущим на основе знаний о далеком прошлом. В этих примерах находится скрытая посылка относительно природы времени, неотделимая от эко-эсхатологии. Эта эсхатологическая специфичность времени наделяет наши фантазии о конце света притягательностью и способствует их повсеместному распространению, хотя в ответ эти фантазии сами формируют и укрепляют такое понимание времени. Я убежден, что вместе эти три пункта ведут к основополагающим философским вопросам о нашем понимании мира, времени и ответственности. Теперь я перейду к обсуждению проблем в этой картине мира и постараюсь намекнуть, где нам начать искать альтернативу.

Во-первых, наша попытка рассчитать будущее и управлять им путем экстраполяции прошлого является примером того, что Жан-Люк Нанси называет «эквивалентностью катастроф» [16]. Чтобы понять, что он имеет в виду, давайте сначала признаем, что сегодня не существует такого явления, как чисто «природная» катастрофа. Каждая катастрофа, какова бы ни была ее причина, неразрывно связана с природными, технологическими, социальными, экономическими и политическими факторами. Нанси пишет о ядерной катастрофе в Фукусиме, но похожие вещи говорили многие, например, об ударившем по побережью Мексиканского залива урагане «Катрина». Запутанность наших бедствий является обратной стороной сложной и постоянно углубляющейся взаимозависимости различных систем — экологических, экономических, технических, социально-политических, культурных, логических и так далее. Глобализация — это процесс постоянно углубляющейся взаимозависимости, которую Нанси называет «экотехнической» [17]. Чтобы эти системы стали зависимыми друг от друга, их процессы и внутренние отношения должны обязательно поддаваться преобразованию, переводу, замене и обмену в этих связанных областях. Как уже отмечал Маркс, деньги служат «общим эквивалентом», поскольку все затраты и выгоды могут быть переведены в денежные термины. Нанси утверждает, что экотехника еще больше обобщила это понятие эквивалентности, так что «режим общей эквивалентности теперь поглощает все далеко за пределами денежной или финансовой сферы. Благодаря этому он включает в себя все сферы существования людей и вместе с этим все, что существует». Это характеризуется, по словам Нанси, «безграничной взаимозаменяемостью сил, товаров, агентов или действующих лиц, значений или ценностей». Если эта общая эквивалентность делает возможной большую взаимозависимость всех наших систем, то именно по этой причине последствия катастроф не поддаются контролю. Но более того, сама общая эквивалентность является катастрофической, поскольку она вдохновляет на распространение средств и целей, которые не направлены ни на какую конечную цель, кроме их собственного дальнейшего расширения и распространения. Если любой и каждый итог можно обменять или заменить на другой, и если все цели взаимозависимо связаны в рамках системы, которая рассматривает их только как взаимозаменяемые для других средств или целей, то никакая конечная цель не ориентирует глобальную экотехническую систему как таковую. Именно эту потерю какого-либо конечного смысла или направления Нэнси назовет «концом света». Место финального конца занимает осознание постоянной возможности нашего саморазрушения. Как пишет Гюнтер Андерс: «Сегодня, поскольку апокалипсис технически возможен и даже вероятен, он стоит перед нами в одиночестве: никто больше не верит, что за ним последует «царство Божье». Даже самый верующий из христиан» [18].

Нанси признает, что режим всеобщей эквивалентности влияет на то, как мы относимся к времени и будущему. Примеры, которые я предложил выше, — планирование хранилищ ядерных отходов и дисконтирование* будущих климатических затрат — прекрасно иллюстрируют его точку зрения. Отсутствие какого-либо конца или цели для наших экотехнических взаимосвязей помимо их собственного увековечения, втягивает нас в цикл планирования и управления будущим, при том, что само это будущее не характеризуется какой-либо целью, кроме «поддержания» [19] дальнейшего устойчивого распространения экотехники. Более того, тот факт, что мы экстраполируем прошлое для расчета будущего, демонстрирует влияние общей эквивалентности на то, как мы понимаем время, поскольку каждый хронологический момент настоящего может быть заменен любым другим. В качестве примера технологической взаимозависимости Нанси ссылается на «определение “атомного времени», независимого от земного времени и необходимого для всемирной синхронизации, которая требуется для многих цифровых видов коммуникации, вычислений, обмена и так далее”. Но эта экотехническая инновация принимает экоэсхатологические импликации, когда она переписывает само наше отношение к прошлому, настоящему и будущему. По словам Нанси, ни одна культура не жила как наша: в бесконечном накоплении архивов и ожиданий. Ни одна культура не делала прошлое и будущее настоящим. Альтернативой здесь является признание неравнозначности сингулярностей, абсолютно уникальных и незаменимых событий и моментов, из которых состоит наш повседневный опыт. Благодаря чему возможно усилить наше уважение к настоящему. Говоря словами Нанси: «Что было бы решающим, так это мыслить в настоящем и мыслить настоящее. Уже не финальный конец, не прекрасное и даже не причудливое рассеивание конца, но настоящее как элемент ближайшего будущего». Поскольку целью становится уважение не-эквивалентности настоящего, мы можем назвать это предложением онтологической или временной справедливости. Другими словами, справедливость требует уважения к ничему не эквивалентному настоящему, что включает в себя разрушение ферматы, которая удерживает каждый момент в бесконечном приостановленном состоянии параллельно континууму геологически углубленного времени.

*Дисконтирование — определение стоимости денежного потока путём приведения стоимости всех выплат к определённому моменту времени. Дисконтирование является базой для расчётов стоимости денег с учётом фактора времени. — прим. ttw.

Я не предполагаю, что углубление нашего уважения к настоящему освобождает нас от ответственности планировать, предвидеть последствия наших действий и, прежде всего, учитывать уникальность всех тех людей и нелюдей, чье существование было поставлено под угрозу из–за неумолимой силы экотехнической глобализации. Временна́я справедливость имеет смысл только вместе с экологической справедливостью. Как неоднократно настаивал Деррида, неисчислимость будущего не устраняет необходимости в расчетах (Дэвид Вуд также убедительно подчеркивает это в своем эссе «Быть преследуемым будущим» [20]). Так или иначе Деррида прав, указывая, что существует абсолютный разрыв между тем, что могут предсказать наши расчеты, и неопределенностью предстоящих событий. Этический момент принятия решения заключается в этом разрыве. Чтобы спрогнозировать будущее на основе расчетов — что должна была сделать глобальная устойчивость — мы лишаемся нашей ответственности перед будущим так же, как и перед настоящим; это является этическим провалом — быть неспособным уважать истинную монструозность будущего. От нас требуется больше, чем признание того, что будущее неизбежно превзойдет все наши эко-эсхатологические фантазии о нем. Надо понять и то, как эти фантазии о будущем, накладывая свою временную фермату на настоящее, исключают нашу связь с этим миром здесь и сейчас.

Одна из опасностей, которую представляет такое ограничение будущего — это вероятность аутоиммунного ответа, при котором наши усилия по управлению неисчисляемым приводят к худшему. Холодная война дает множество иллюстраций того, как работает эта логика. Наше современное эко-эсхатологическое повествование возникло в контексте холодной войны и увековечило определенные черты ее логики, как это ясно видно в книге Рэйчел Карсон «Безмолвная весна», опубликованной за несколько недель до кубинского кризиса 1962 года [21]. Подобно тому, как фантазматический характер ядерного уничтожения предвосхищает и наполняет наши нынешние эко-апокалиптические навязчивые идеи, так и стратегии по его сдерживанию готовят путь для теоретико-игрового моделирования в международной климатической политике. В качестве примера того, как такие усилия по расчету будущего зависят от неисчислимого и не справляются с ним, позвольте мне поделиться с вами одним потрясающим примером из документов, рассекреченных Агентством национальной безопасности США в 2013 году [22]. 24 января 1961 года бомбардировщик B-52, несший две ядерные бомбы мощностью 4 мегатонны, разбился в воздухе недалеко от Гринсборо, штат Северная Каролина. К счастью, каждая из бомб имела шесть предохранительных механизмов для предотвращения детонации. К несчастью, в случае с одной из бомб пять из них не сработали. В документах заключается, что выключатель низкого напряжения был единственным, что предотвратило детонацию. По словам эксперта по обезвреживанию бомб, который был на месте происшествия, каждая бомба была более чем в 250 раз мощнее Хиросимской бомбы; это больше, чем взрывная мощность всех обычных и ядерных боеприпасов, которые когда-либо взрывались на нашей планете. Он также сказал в интервью 2011 года: «Насколько я понимаю, мы были чертовски близки к тому, чтобы обрести залив Северной Каролины… Случившийся ядерный взрыв полностью изменил бы Восточное побережье» [23]. Поскольку я родился на Восточном побережье после 1961 года, мое существование также могло зависеть от этого единственного низковольтного выключателя. Это действительно безумный пример, но он не единственный, и я призываю вас погуглить «военные ядерные аварии», чтобы получить полную картину того, в чем заключается аутоиммунная логика. Но позвольте отметить, что в качестве ответа на климатический коллапс выступают схемы геоинженерии: эти варианты разрабатываются сегодня в определенных узких кругах, что еще более пугает. Такие сценарии выводят нас за рамки идеи изолированного ядерного взрыва не только потому, что они ускользают от всякой надежды на возможность расчета с точки зрения их возможных последствий. Они поистине катастрофичны с точки зрения конечного достижения взаимозаменяемости и эквивалентности, которые они считают само собой разумеющимися, поскольку без колебаний обменивают мир, который у нас есть, на мир, который мы фантастически проектируем.

Это возвращает нас к нашему апокалиптическому видению, распространенному на все внутри мира. А также к ощущению мира самого по себе, на фоне абсолютной случайности или небытия, уязвимого для полного уничтожения. Угрожая вещам призраком их собственного уничтожения и, следовательно, очерчивая их силуэтом на фоне небытия, мы заставляем их представлять себя самотождественными, позитивными, имманентными; они либо полностью есть, либо их полностью нет. Но, как уже указывал Мерло-Понти, это ограничение является денатурацией вещи: «И не является ли двойной ошибкой — ошибкой по отношению к вещи и по отношению к ничто — мыслить вещь на основе ничто; а что касается вещи, не искажается ли вещь целиком и полностью, когда мы выделяем ее из ничто? Не являются ли тождество, позитивность, полнота вещи, сведенные к тому, что они обозначали в том контексте, в котором их достигал опыт, слишком недостаточными для того, чтобы определить нашу открытость “чему-то”?» [24]. Как добавляет Нанси: «Разрушение происходит в мире, а не наоборот», вот почему он призывает нас «перестать мечтать о конце, перестать оправдывать его… [Нам] нужно расстаться с романтически-историческим способом мышления, который обещает апофеоз или апокалипсис — или и то, и другое, одно в другом» и заново открыть для себя сопротивление самого существования как зазор и перманентную революцию [25]. Для этого требуется не лучшая архитектура будущего и создание все более ярких эко-эсхатологических повествований об апокалипсисе, а расширение нашего знакомства с настоящим и погружение в него.

[1] Ранняя версия этого эссе была представлена как часть пленарной панели на конференции «Future Earth, Future Life, Future People: Environment and Values» Канадского общества континентальной философии в Университете Конкордии 30 октября 2015. Я благодарен Дэвиду Моррису за приглашение, а моим коллегам по панели, Маттиасу Фритшу и Лоррейн Коде, за ценные замечания. Более длинная и существенно отличная версия эссе названа “Thinking After the World: Deconstruction and Last Things» и появляется в Eco-Deconstruction: Derrida and Environmental Ethics, (ed.) Matthias Fritsch, Philippe Lynes, and David Wood (Bronx: Fordham University Press, 2017).

[2] Mary Shelley, The Last Man, (ed.) Morton D. Paley (Oxford: Oxford Paperbacks, 1998). Познавательную лискуссию относительно истоков и раннего развития секулярной апоклиптической литературы, включая влияние Шелли, см. W. Warren Wagar, Terminal Visions: The Literature of Last Things (Bloomington: Indiana University Press, 1982).

[3] Rebecca Solnit, A Paradise Built in Hell: The Extraordinary Communities That Arise in Disaster (New York: Penguin Books, 2010).

[4] См. Wagar, Terminal Visions, p. 96

[5] МакКибен цитируется с отсылкой этой фразы к диалогу с Хансеном в: Jane Mayer, “Taking it to the Streets,” The New Yorker, 28 November 28 2011 [www.newyorker.com/magazine/2011/11/28/taking-it-to-the-streets]. Хансен в своей колонке использует другую фразу: Hansen, “Game Over for the Climate,” The New York Times, 9 May 2012 [www.nytimes.com/2012/05/10/opinion/game-over-for-the-climate.html].

[6] См. Derrida, “No Apocalypse, Not Now: Full Speed Ahead, Seven Missiles, Seven Missives,” in Psyche: Inventions of the Other, Volume 1, (ed.) Peggy Kamuf and Elizabeth Rottenberg (Stanford: Stanford University Press, 2007), p. 396.

[7] Ibid., p. 393

[8] Ibid., p. 394

[9] Ibid., p. 393

[10] Georges Cuvier, Recherches sur les ossements fossiles de quadrupèdes, Vol. 1 (Paris: Deterville, 1812), 3, 70. См. также реконструкцию этой идеи интеллектуальной истории Мартином Рудвиком: Earth’s Deep History: How It Was Discovered and Why It Matters (Chicago: University of Chicago Press, 2014), в особенности Chapter 5

[11] Цит. по Chris Mooney, “Finally, Neil deGrasse Tyson and ‘Cosmos’ Take on Climate Change,” Mother Jones, 5 May 2014 [www.motherjones.com/environment/2014/05/neil-tyson-cosmos-global-warming-earth-carbon].

[12] Я вкратце говорю об этом в “Apocalyptic Imagination and the Silence of the Elements,” in Ecopsychology, Phenomenology, and the Environment: The Experience of Nature, (ed.) Douglas A. Vakoch and Fernando Castrillón, (Berlin: Springer, 2014), 211–21.

[13] В серии радиовыступлений на NPR антрополога Винсента Лаленти можно найти интересную дискуссию об этих усилиях в контексте глубокого времени: [www.npr.org/tags/347050105/deep-time].

[14] См.: Susan Solomon et al., “irreversible climate change due to carbon dioxide emissions”, Proceedings of the National Academy of the Sciences, vol. 106, no. 6 (2009): 1704–709; and Nathan P. Gillette et al., “Ongoing climate change following a complete cessation of carbon dioxide emissions,” Nature Geoscience, vol. 4 (2011): 83–87.

[15] Доступный обзор этических факторов, участвующих в определении дисконтной ставки при вмешательстве в климат, см.: John Broome, “The Ethics of Climate Change”, Scientific American (June 2008), 69-73.

[16] Jean-Luc Nancy, After Fukushima: The Equivalence of Catastrophes, (tr.) Charlotte Mandell (New York: Fordham University Press, 2015). Тут и далее текстуально цитируется как ПФ.

[17] See Nancy, Being Singular Plural, (tr.) Robert Richardson and Anne O’Byrne (Stanford: Stanford University Press, 2000), 132- 43.

[18] Günther Anders, Le Temps de la fin (Paris: L’Herne, 2007), 115, quoted at AF, — 19-20.

[19] See Nancy, The Sense of the World, (tr.) Jeffrey Librett (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1997), 4-5.

[20] David Wood, “On Being Haunted by the Future,” Research in Phenomenology, vol. 36 (2006): 274-98

[21] Например, Карсон пишет: “Наряду с возможностью вымирания человечества в результате ядерной войны, центральной проблемой нашего времени стало загрязнение окружающей среды человека вредными веществами, которые накапливаются в тканях растений и животных и в том числе проникают в зародышевые клетки, чтобы разрушить или изменить сам материал наследственности, от которого зависит форма будущего”.Rachel Carson, Silent Spring (Boston: Haughton Mifflin Company, 1962 ; reprinted 1994), 8.

[22] “Goldsboro Revisited: Account of Hydrogen Bomb Near-Disaster Over North Carolina — Declassified Document,” The Guardian, 20 September 2013, [https://www.theguardian.com/world/interactive/2013/sep/20/goldsbororevisited-declassiied-document]. See also “New Details on the 1961 Goldsboro Nuclear Accident,” The National Security Archive, The George Washington University, posted 9 June 2014, [http://nsarchive.gwu.edu/nukevault/ebb475/]

[23] Michael Baker, “Jack and the Demon Core: The Story of How Alumnus Jack ReVelle Helped Save America From Nuclear Disaster,” State: The Oficial Magazine of Oklahoma State University, [https://statemagazine.okstate.edu/ ReVelle_Nuclear_Weapons]

[24] Maurice Merleau-Ponty, The Visible and the Invisible, (tr.) Alphonso Lingis (Evanston: Northwestern University Press, 1968), 162

[25] Nancy, A Finite Thinking, (ed.) Simon Sparks (Stanford: Stanford University Press, 2003), 85, 87.