Насилие без цели, чистая радость чувствовать себя колесиком в машине, пересекаемым потоками, перерезанным шизами (прерывами).

Жиль Делез/Феликс Гваттари

Непротивление злу насилием, непровоцирование агрессора — устаревшие концепты, показавшие свою недееспособность. Непротивление злу насилием само есть насилие, может самое наивысшее, крайняя форма. Речь не идет о непосредственных религиозных традициях, обнаруживающим компромисс с насилием и/или, иногда, к нему прибегающие, подталкивающие, исходя из разных мотивов. Я не столько о самих канонах и догмах, сколько о социокультурных практиках. Насилие — нас/или/е, вернее нас/или/я. Обыкновенная игра слов вскрывает смыслы, нашептывая человеку дихотомию или-или (или — выбор-насилие, или-или — дизъюнкция насилия). Нужно говорить, уговаривать, договариваться. Как действовать в ситуации, когда радикально Иной совершил акт насилия в отношении тебя, твоих близких и этот радикальный Иной выстраивает параллельную действительность со многими симулятивными нюансами, он не настроен на переговоры, он не настроен на компромисс и не настроен на сохранение лица. Есть ли у подобного Иного лицо? Оно искажено в гримасе (нечто более страшное, нежели смерть?). Его настройки полетели, откатить к заводским не представляется вероятным. Есть версия, что принять Иного (Другого) следует в любой ситуации, какой бы страшной она не была. Это единственный путь к сохранению человечности в человеке (позиция Э. Левинаса). Сохранение человечности в каком человеке? Неужели человечность сохраняемая всегда сохраняемая? Наверное, такой концепт мог бы сработать. Но он не сработал. Слова сказаны свидетелем Холокоста. И я его понимаю. Понять — не значить принять в данной позиции. Время движется, наполненность человечностью корректируется. В концепции есть ловушки, недочеты или… она несостоятельна? Правда в ином тезисе, более лаконичном, отчаянно-правдивом и именно его мы до последнего стараемся избежать, заткнуть за пояс, завалить книгами и интерпретациями — ад — это другие? Если мы говорим о человечности человека, то эта самая человечность есть опыт, опыт человечности каждого конкретного человека. Да, это срез индивидуализма и субъективизма. Гуманистический индивидуализм меня и Другого. Пожалуй, ад — это другие — общая рамка, непрестанно наполняемая содержанием. Схема пополни мне счет не срабатывает. Ты сам себе должен пополнить счет, если заинтересован в связи. Перенаправить ответственность за несвоевременность, за ошибку не удастся. Или удастся, что чревато последствиями вплоть до уничтожения. Или-или функционирует, когда нет даже мысли о компромиссе, тогда сохранение человечности из метафоры переходит в биологию. Нет войне! — отлично, готовность к войне — еще лучше (временно?), когда война очевидна, когда она вывалилась из телевизора/монитора, то ее отрицание — еще большее провоцирование, сей факт нельзя причесать ссылками на религию, непротивление, пацифизм. Насилие реально, уже 200-300 произошло и далее развивается культурный надлом, это даже не кризис, а масштабные сдвиги литосферных плит мироздания, можно вскрыть черепную коробку, почесать мозг и сойти с ума, ибо насилие в мозгах, в мышлении, но оно и в крови, в ранах, в ландшафте и архитектуре. Продолжим писать о любви, типа, все в порядке? Принимая пищу человек обязан блевать, выпуская желчь насилия. Насилие преодолеваемое преодолеваемое. Не трансфинитная актуальность. Современность 2014 упрочнила его, зацементировала. Преодолевая насилие, мы обязаны преодолевать его бесперебойно. Политическое животное хоть и политическое, но животное, животное нужно держать на поводке. Не тоталитаризм, а личностный поводок. За любое решение и действие ответственность (допускаются аккуратные лазейки). Как? Вопрос открытый. Универсальные ценности универсальны на словах. Постоянная готовность ответствовать, нет ответа на насилие Иного, ты сам станешь Иным и говорить об индивидуальной уникальности не придется, она упростится окончательно и бесповоротно. Человек станет одним из команды на судне Дейви Джонса — не персонифицированного существа. Непрекращающийся страх перед Ктулху. Непротивление подвязано на страхе, слито со страхом. В ответе на вопрос Джонса — «боишься ли ты умереть?» — утверждение делает тебя членом команды, отрицание — упокоение души. Вечная служба или Лета? Глубинный страх укрепляет непротивление и пацифизм симулятивного человека, привыкшего к глянцу и гламуру. Страх — типичен, страх в теле непротивления — болезнь, увечье, стремление к поводку и боязнь зеркала, это селфи, мастурбация с поправкой на собственную трупность. Селфи мертвеца, кадр за кадром, то, что не понравилось удаляется в корзину, из нее за пределы машины (человек как машина желания, мягкая машина). Селфи мертвеца в витрине магазина, в уборной — выявление шизоидности и параноидальности. Насилие как витрина и зазеркалье, там нет доброго кролика, там есть Карабас Барабас, ты превращаешься в Дуремара. Непротивление злу/насилию силой сращивает непротивляющегося с самим злом/насилием — часть корабля, часть команды. Мир не замечает Бога, а Бог не замечает мир. Удобная позиция делать вид, имитировать. Да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого. Пацифизм, непротивление — от лукавого, подрывают отсылки к религиозному.

Инерция насилия. Насилие инерционно в своих фрагментах. Инерция заложена в его природе? Инерционность сродни эрективности в берроузианском смысле. Человеку набрасывают петлю на шею, затягивают и выбивают стул из–под ног. Асфиксия и хруст шейных позвонков, сопряженные с эрекцией, напряжением и расслаблением мышц, выбрасыванием семени, экскрементов. Насилие жестоко и не жестокость par excellence. Или-или — полярности, которые не хочется синтезировать. Или-или предстает гуманизмом и монструозностью. Само собой разумеется, насилие в природе человека, человек как существо насилующее (изнасилованное), применяющее насилие сознательно и бессознательно. Будет ли насилием низкая оценка за сочинение или низкие позиции в рейтинге? Несомненно, это гуманное насилие, если насилие бывает гуманным (мы опускаем contradiction in adjecto), эвтаназия — гуманное насилие и т.д. Отличия от монструозности в критериях. Однако есть монструозное насилие по умолчанию, вшитое в те самые заводские настройки — убийство (не символическое). Есть ли место прощению в насилии? В теории — да, на практике оно маловероятно (в зависимости от уровня). Разрешенное, санкционированное насилие не перестает быть насилием, но обретает гладкие контуры, облекается в комическое и спускается на тормозах. Интуитивно насилие — жестоко, человек не может не пакостить, иначе он не был бы человеком, в конце концов он прибегает к суициду и замыкает жизнь как крайнюю степень мазохизма, он садизирует Другого, применяет пытки и пристально в них вглядывается (минутка популярного Ф. Ницше: Лишь у того есть мужество, кто знает страх, но побеждает его, кто видит бездну, но с гордостью смотрит в нее). Взгляд — одно из опаснейших оружий насилия, взгляд и есть насилие, взгляд как манифестация Другого, его свобода и ограничение, садизирование и мазохизация. (Долго ли залипают глаза в глаза?). Собственные глаза, не отвести взгляд, отведением ничего не решит, потеря зрения не вариант, ты существуешь — ты обречен на мазохизм и это нелепо. По-настоящему убийственные, жуткие слова: свет мой зеркальце скажи… — шизоидность и мазохизм опоясанные насилием, лучами проникающие в Другого и от Другого в меня. Взаимность оппозиций, их монодуальность. Фундаментальное или-или нависает облаком над и то, и другое в зависимости от контекста и без наложения на каждый феномен, без стандартизации, что ее не исключает. Имеем дело с насилием взглядов, образов, знаков. Далеко не всегда взгляды открыты и без барьеров, без насилиезащитных очков, их наличие не обеспечивает гарантий, рано или поздно придется снять. Непротивление злу насилием — красивая, отшлифованная идея на расстоянии вытянутой руки, далее она опасна, далее она отрицает жертвенность. В апокалипсические моменты срединный путь — болото, лицемерие.

Насилие — понятие сугубо антропологическое, относимое к сфере феноменального. Это принципиальный момент. В мире природном нет насилия, есть лишь накладывание антропологических понятий на иные, абсолютно иные срезы. Следовательно, причиной насилия является человек, простая мысль требующая постоянного напоминания. Я бы не дифференцировал насилие и агрессию как контрарные понятия: агрессия может быть положительной, а насилие — отрицательно по сути. Насилие — это акт-действие, агрессия — прелюдия к акту, намерение.

Насилие эксплицируется в виде безразличия. Безразличие — нечто представляющее собой гомогенность. Мне безразлично — я не вижу особой разницы между двумя другими, в них ничего не говорит и ничто не указывает на уникальность. Различие — разные лики с приставкой без, устанавливающей правила игры, абсурдной игры с предопределенной развязкой, итогом. Безразличие покоится и во все равно, симулятивная равность, мертвецкое равенство и гармония.

Все равно — отрицательная стандартизация и фрагмент насилия. Мне все равно — я пренебрегаю этикой, избегаю императивов. Сходно с непротивлением и пацифизмом в межевых условиях требующих однозначности. С. Жижек говорит, что человек — это говорящее животное. Добавим: говорит и думает о насилии (план его совершения и искупления). Совершить, чтобы искупить. Переступить черту и затем отматывать годами назад. Необязательно в смысле религиозном. Волнообразность гуманизма и монструозности с перевесом монструозности, преимущественной в крайностях/пограничье и латентой в спокойное время. Э. Левинас упоминал об уважении к Другому, скоректируем и интерпретируем уважение в сторону уважить, умиротворить без толерантности. Ассиметрия, этика ассиметрии: он меня ненавидит, но я, чтобы сохранить его и мою человечность, уважаю (уважу) и люблю его. Нет толерантности, ассиметрия отлично округляет и объясняет. Мертвому ассиметрия ни к чему, он непрестанно щелкает селфи в царстве Харона, в царстве непротивления, любая ассиметрия — это симетрия.

Насилие есть означивание. И это подтверждает его природу. Ведь серебро в феноменальном — не металл, а статус, человек не статус, но сверхстатус. Означивая, мы присваиваем и насилуем, завуалирываем страх, раскрываем стремление к власти и обладанию, значит к любви и ассиметрии. Насилие volens nolens в разнообразнейших точках бытия. Существование предшествует сущности, по Ж.-П. Сартру, и толчком есть насилие в образе пограничья, сундука Дейви Джонса, смысла жизни, путей и переходов.

Насилие — снятие скальпа в траектории эрзаца. Само по себе насилие никогда не является эрзацем, его потуги направлены на эрзац, что приводит к эрзац-человеку, эрзац-государству, эрзац-культуре и культурным практикам. Насилие в роли снятия скальпа и самого скальпа, но смысл в том, что скальп снимали уже с убитого врага, мы же имеем дело со снятием скальпа с живого человека как дальнего и ближнего, так и с себя. Редко когда скальпированию поддавался живой человек. Скальпирование — свидетельство смерти врага и отваги, храбрости воина, кроме того, скальп можно было продать за весьма пристойные деньги, в современном массовом сознании скальпирование ассоциируется с североамериканскими индейцами, в реале же практика скальпирования распространена уже у скифов. Скальпирование завязано на мифе, коммерции и стереотипах, что характерно и для насилия. Не стоит утверждать и отстаивать, что будто бы с развитием прогресса, или чего бы то ни было еще, насилие само себя упразднит, если даже Средние века не смогли его упростить, то, что говорить о XXI ст.? Война не стала делом сугубо информационным, по-прежнему весомы аргументы танков и гаубиц. Требуется скальпирование, а не переговоры, селфи трупа живого с убиенным воином напрямую или на заднем плане — это прямое скатывание в глубокую архаику, в эпоху тотемизма и магии, фото с убиенным врагом как символ выказывания к нему неуважения, поругание его останков, присваивание его силы, на фоне и с учетом цифровых технологий — эрзац-архаика, бессознательное или сознательное дистанцирование от этики и одновременно причисление себя к религиозной общине — христианству, реальный мир парадоксов, любви к ближнему нет, не говоря о любви к дальнему, не говоря о любви вообще. Жажда насилия, утолять которую необходимо чаще и чаще. Фото с убиенным врагом — страх перед и страх за.

Означает ли, что насилие — замкнутая система, лабиринт Фавна, из которого не существует выхода, попадая в него после рождения, нас выносят из него после смерти, выносят не за его пределы, а за еще один поворот, упираясь в очередной тупик? Важен угол зрения на эту проблему, отношение к ней. Человек смирился с тем, что он смертен, ему не остается ничего другого как принять за данность и то, что насилие повсеместно и это не должно мешать совершать повседневные манипуляции, но в каждой такой манипуляции будет присутствовать оттенок насилия.

Насилие коммуникативно. Имеет ли оно ответ, ответную реакция, скажем иначе, должно ли насилие вызывать ответную реакцию? Возможен ли ответ как таковой? Есть ли он как заранее запрограммированная идея или целостная концепция? Ж. Бодрийяр утверждает, что человек не способен на ответ медиа. Нет обратной связи, есть ее имитация. Насилие принимает имитационные форматы в контексте конца социального, завершенного социального. Виртуальная реальность — абсолютно иное, к этому абсолютно иному человек не может быть готовым, разве что он изменит свою идентичность до неузнаваемости, трансформирует антропологию и перекочует в виртуальное, станет тотально онлайн, а оффлайн квалифицируется как смерть, условная символическая смерть ибо смерть уже постклассична. Насилие от утраты — насилие другого порядка, насилие от утраты в виртуальном — не-порядок. В рамках традиционных этик смерть оплакивается, наступает скорбь. Скорость смерти в виртуальном колоссальна, человек не успевает оплакивать и скорбеть, сухие глаза с лопнувшими сосудами скорбят по утрате виртуального Другого пока его не заменит новый виртуальный и это уже наступило. Социальные сети предлагают с кем нужно дружить и кем заменяется уход, смерть Другого. Уход-отфренд — смерть. Схема ничто-другой-ничто. И эта схема устойчива, виртуальный Другой обязан умереть в моей френдленте. Остальная лента наполнена потенциальными мертвецами, с которыми нет постоянного общения, они в виртуальном чистилище, ждут своей очереди — насилие взаимного безразличия. Наказание за безразличие — смерть. Я бы не назвал это сублимацией реального убийства. Что есть реальное? Что есть реальное для меня? Виртуальное более реально, чем сама реальность, более рельефна, объемна, коммуникативна (эрзац?). И, конечно, имеет место эксгибиционистское насилие: демонстрация частей тела и, отдельно, половых органов, значение приобретает смысл — возбуждать и извергать, демонстрация мыслей с удобным интерфейсом, коррелирующим аудиторию, не аудитория выбирает, а сам человек формирует аудиторию, поле, дискурс смертников, дискурс извращенцев, подглядывающих во все глаза за текстом, вагиной, членом, пищей, вещами. Ну разве такого можно ли не убить? Подсмотрел, усладился, умер — практически схема по В. Проппу. Смерть как награда за удовольствие, за наслаждение.

Не забвение насилия, а его растворение в прозрачном, не сокрытие, а открытие. Открытое насилие и его ближние. Любое насилие становится еще более открытым, чем сама открытость в организации социальных сетей в гиперреальном воплощении аватарок, статусах, мемонизированном, смайлизированном настроении, картинках, антропоморфных животных и лаконичности. Насилие в сведении мысли к лаконизму не заполняющего лакуны, но их затыкающего. Любая затычка порождает новые щели, требуя новых затычек. Где искать первоначальное насилие, первоначало насилия? В акте творения, в креационизме, грехопадении или в теории большого взрыва? В акте, в половом акте и рождении, в физической боли и наслаждении, родах и коитусе, в пляске семени с яйцеклеткой в период овуляции, в гиперреальных практиках мастурбации, эксгибиционизма, вуайеризма. Более насилие, чем насилие порождает гипернасилие. Поиск начал, вопрошание о началах — это стирание начал.

Жан Бодрийяр: Простить нельзя потому, что нет такой вещи, как прощение. Что такое прощение, если не акт направленный в прошлое, прощение не есть событие, но не-событие покоящееся в рамках морали. Реальное событие, например, насилие, уже совершено, оно свершилось именно как событие, человек причинил Другому боль, страдание, обрек его на муки и разве можно заретушировать это событие, закрасить его корректором, можно ли его забыть, совершить операцию удаления не только из сегодняшнего, но и из будущего, полностью вычистить систему, стерев файлы? Любое прощение отдает лицемерием, самоубеждением — жизнь продолжается. Часто говорят: на обиженных воду возят, тот, кто таит в себе обиду на другого, сам в ней тонет или сам в ней сгорает, сгорает изнутри. Таить обиду не означает вынашивать план мести, и в один прекрасный/ужасный момент воплотить деяние возмездия. Нет. Обида вполне может просто жить в человеке, для кого-то она вирус, для кого-то стимул к развитию, к одолению препятствий. Поэтому прощение не более чем иллюзия, некий моральный императив, работающий как красивый фасад и редко когда затрагивающий глубины человека, а если и затрагивающий, то отчасти. По аналогии с прощением может ли обстоять дело и с насилием? Не занимаемся ли мы напрасным делом размножения пустых понятий настолько перегруженных коннотациями, что до денотата принципиально не достать? Наоборот, насилие уже при первом (втором) приближении внеконнотативно, непостижимо, ибо постичь его во все возможном многообразии смыслов и нюансов означало бы решить проблему любого приближения, проложить дорогу к самой изначальности. Но наша задача скромнее: понимая утопичность и (вне)коннотативность насилия, мы затрагиваем нюанс (ы) непротивления. Дно (небеса) насилия определены во внеконнотативности, а регистры коннотативны. Это приводит к тому, что насилие является фасцинирующим и нуждается в фасцинации, и в роли фасцинации выступает добро (не норма). Насилие добра и насилие добром. Насилие осуществляемое добром. Добро субьективизировано, даже в постсекулярном, релятивизировано и множественно. Игра добром, благом неминуемо ведет к насилию добром и, следовательно, встреча одного добра и другого — столкновение и насилие. Где же в этой схеме зло? Здесь можно всецело отослать к концепции прозрачности зла Ж. Бодрийяра. Отметим лишь, что и зла как такового нет, в виртуальном оно растворено, в реальном оно низведено до злого. Фасцинация — своеобразное примазывание к насилию сопутствующих факторов увеличивающих, усиливающих его эффективность. Литры крови в фильмах ужасов, мрачная музыка, угрозы и приветствие — все это расценивается как фасцинация насилия, некая сопредельность, более яркая, нежели сама яркость. Комментарии в социальных сетях, лайк — фасцинация, за которой непременно есть насилие. Зачем мы лайкаем и комментируем даже, когда нам нет дела до поста и не интересен автор? Мы показываем свою заинтересованность, осведомленность или же мы испытываем сексуальное влечение к автору поста и в такой способ привлекаем к себе внимание, или мы попали в сети спонтанности, сиюминутности, дрогнула рука и цепной реакцией зацепило курсор лайкающий, что-то срединное между эросом и танатосом. Лайк как придающий уверенности Другому, так и отнимающий ее, гневные комменты и смайлы — фасцинация, фасцинация насилия.

Пост, помеченный фасцинацией, прирастает имплозиями — внутренними взрывами комментов таких же проходящих френдов, имплозиями фотографий и картинок, видео и обыкновенных знаков препинания.

Отечественное насилие приобретает пикантных оттенков ватизируясь и вышиватизируясь. Это не уникальные оттенки, поскольку они покоятся на стереотипах, а стереотипы вмонтированы в тело насилия. Демаркация проходит по линии семантики и коннотации: если ватизация — это оттенок постсоветский, то вишиватизация — этнический, локальный оттенок. Его пряность, при внешнем колорите, отдает ностальгией, всеобщей ретризацией, поиском старшего брата, надзирающего большого Другого (по Ж. Лакану), который взял на себя заботу материальную. Вишиватизация — процесс возврата, если и не ко всем структурам прошлого, прошлого как целостности, его полного восстановления, но к его пазлам, демонтаж современных отрицательных пазлов в пользу положительных пазлов прошлого, это вера в золотой век прошлого, готовность пожертвовать свободой творчества, политическими, религиозными, социальными правами. Своеобразная деконструкция. По сути, мы имеем дело с делегированием функций тела и самого тела, сдача его в долгосрочную аренду, аренда тела незамедлительно приведет к аренде сознания (либо же вначале идет сознание, а вслед тело). Человек лишается тела, сознания, он теряет над ними контроль и обращается исключительно в вербального человека — человека на словах, в выхолощенный знак, даже не в одномерность, более одномерности, эрзац-одномерности и перебор пафоса, пафосность совокупленная с выхолощенностью, желание стать денежной единицей или хотя бы ими обладать в как можно большем количестве. Здесь правит иррумация, полная власть иррумации над знаком и жизненными процессами, иррумированный человек в дискурсе насилия как его пряный оттенок.



В качестве иллюстрации использована работа Laurie Lipton.