Перевод статьи Гари Воллса, Ph.D. по психологии, Чикаго.

"…полагаю, люди порабощенные [subjugated] страдают от психических заболеваний, формирующихся и определяющихся специфическими факторами политической среды и, как следствие, существенно отличающихся от расстройств, свойственных доминирующим классам социальной иерархии" ©

Я собираюсь представить вам описание случая пациентки, находившейся у меня в терапии более 10 лет с периодичностью встреч 2-3 раза в неделю. Пришедшую ко мне в возрасте 34-х лет женщину, не состоящую в отношениях, расово идентифицирующуюся как черная, в дальнейшем я буду называть Мэгги.

За четыре года до нашей первой встречи у нее случился психотический срыв после периода безработицы в одном из восточных городов. Она вернулась на Средний Запад, в дом, где провела детство, и была определена в психиатрическую больницу с диагнозом «шизоаффективное расстройство», в дальнейшем ее состояние стабилизировалось лекарствами. После недолгого стационарного лечения Мэгги выписали и направили в дневной стационар, где она проходила психоаналитически ориентированную групповую и индивидуальную терапию в течение следующих четырех лет. Добившись значительного прогресса в этой программе, она была направлена ко мне для продолжения амбулаторной терапии.

Случай пациентки кажется мне интересным, так как находится вне обычных параметров лечения амбулаторной психоаналитической психотерапией, что можно объяснить несколькими причинами. Две самые очевидные заключаются в том, что она социально идентифицирована и самоидентифицирована с точки зрению расовой принадлежности как черная, и представлена с серьезными психотическими симптомами. Согласно общепринятой точке зрения психоаналитический подход как продукт Западно-европейской культуры является непригодным для лечения представителей маргинализированных групп. Такая критика, однако, заслуживает быть удостоенной внимания не в силу отсутствия “культурной подготовленности” тех, кто идентифицирован принадлежностью к группе “порабощенного населения” [subjugated], но по причине того, что в саму теорию психоанализа интегрированы риторические элементы, отсылающие к расовому и классовому неравенству (Dalal 2002). Однако современные психоаналитические подходы к лечению, отличаясь попыткой расширения сферы применения теории, рассматривают эмоциональные расстройства в рамках конкретного социального контекста, в который пациент оказывается помещенным. Психоаналитическая терапия также видится многим несостоятельной в лечении психотических симптомов, которые в силу биологической детерминированности все чаще выступают фокусом применения методов психотерапии и психологии. Однако случай, который я собираюсь вам представить, подвергает сомнению обе упомянутые точки зрения.

В этой статье я буду остерегаться использования общепринятых категорий, указывающих на расовую и классовую дискриминации. Следуя за Далалом и другими, я рассматриваю расу, этнос, класс, а также другие подобные им категории как социальные конструкты, вводимые с целью проведения различия между “имеется” и “ не-должно-иметься” [haves and must-not-haves]. Продолжая использовать эти категории, мы бы способствовали закреплению идеи, что группы ими определяющиеся, на самом деле существуют в качестве когерентных, ограниченных организаций, которых на самом деле нет. Расовая принадлежность не является биологическим признаком группирования, как некоторые подразумевают. Напротив, она социально сконструирована таким образом, что делает этот признак значимым отличием класса, культуры или этнической принадлежности. Использование таких категорий как черный или афроамериканец неизбежно приводит к расовому неравенству любого дискурса, который их содержит, и служит идеологической функцией поддержания доминирования и эксплуататорских отношений силы между угнетенными группами и доминирующими классами. Я буду, однако, использовать термины “расизм” и “классовое неравенство”, существующие также как групповые категории, т.к. они описывают отношения доминирования и эксплуатации, на которых они предположительно основаны.

Я бы хотел обсудить этот случай с особым вниманием к некоторым аспектам, которые, если и остаются замеченными, то зачастую отходят на второй план, — это политическая и социальная среды, в которых происходило развитие самоощущения Мэгги. Я думаю, что такой подход имеет смысл: когда эти аспекты рассматриваются в качестве второстепенных, возникает риск их недооценивания и неправильного понимания того, насколько эти контексты интегрированы в суть эмоциональных расстройств, которые мне приходилось лечить. Хорошо известно, что у людей, дискриминируемым по признаку расовой принадлежности, намного чаще диагностируют ментальные расстройства, чем у членов доминирующих социальных групп. Даже в тех случаях, когда это прямо не связывается с расовыми генетическими причинами, обычно эта частота понимается как побочный продукт того, что угнетенные воспитываются в экономически, образовательно и эмоционально обнищавших средах, вторичных по отношению к успеху и богатству в более широких средах. Хотя я не сбрасываю со счетов эти идеи, они, как правило, склонны к обвинению жертв, и я убежден, с недостаточным вниманием относятся к конкретным психологическим переживаниям доминируемого, девальвированного, эксплуатируемого человека, и тому, каким образом такое положение дел способствует формам эмоционального расстройства, от которых страдают многие порабощенные люди. Общепринятая мудрость сводится к версии теории диатеза-стресса, согласно которой подчиненные [subjugated] люди страдают от тех же самых психических расстройств, что и привилегированные, однако первые — в большей мере из–за более частой подверженности стрессовым ситуациям. Я не думаю, что такая точка зрения верна: полагаю, люди порабощенные [subjugated] страдают от психических заболеваний, формирующихся и определяющихся специфическими факторами политической среды и, как следствие, существенно отличающихся от расстройств, свойственных доминирующим классам социальной иерархии.

Прежде чем я более подробно расскажу об особенностях случая Мэгги, я хотел бы высказать свою идею о понимании связи политического контекста с переживанием эмоционального расстройства. Если мы намерены серьезно отнестись к влиянию социальных факторов в психической болезни, то должны идти дальше рассмотрения их как несущественных или второстепенных наложений окружающей среды. Как писал Клиффорд Гирц, биологическая эволюция требовала адаптации к культурной среде, также как и к природной, по крайней мере, за последний миллион лет биологической эволюции. Таким образом, мы приобрели “социальный мозг”, в рамках которого вся значимая ментальная деятельность структурируется интернализацией культурных переживаний. Гирц писал: «человек без культуры, вероятно, окажется не внутренне талантливой, хотя и “нереализованной” обезьяной, а совершенно бессмысленным и, следовательно, неосуществимым чудовищем» (1973, 68). В этом фундаментальном смысле культура не может рассматриваться как наложение основных психических функций, но как необходимая составляющая психической структуры каждого человека, включая структуры психических расстройств. Учитывая это, мы можем видеть, как медицинская модель или даже традиционные модели теории психоанализа не в состоянии фундаментальным образом включить культурный и политический опыт в понимание психических расстройств.

Поскольку тема объемна, я надеюсь только указать направление того, что я имею в виду, и использовать работу, которую мы с Мэгги проделали, чтобы проиллюстрировать радикально другой способ концептуализации психотических расстройств. У. Э. Б. Дюбуа (1903) писал о «двойном сознании» и «завесе», через которые всем чернокожим требуется себя испытать. Как известно, многие порабощенные [subjugated] люди из Африки были изначально интегрированы в Американское общество как рабы, как собственность. В сохраняющейся необходимости “двойного сознания” по-прежнему манифестируется наследие насилия, жестокости и бесчеловечности такой формы включения в нашу культуру. Формирование “двойного сознания” обусловлено необходимостью защиты от различных форм насилия, эксплуатации и виктимизации, которые начинались как ужас рабства, но продолжили существовать в различных исторических формах, включая по Джиму Кроу сегрегацию, дискриминацию в работе, стереотипную девальвацию, деперсонализацию и другие более часто скрытые и дезавуированные формы расизма, сохраняющиеся и в настоящее время. Двойное сознание относится к ментальной стратегии взгляда на себя глазами угнетателя. Это один из психологических эффектов доминирующей идеологии по отношению к людям угнетенным, ибо опасно не принимать то определение себя, которое предлагается: те, кто у власти, будут чувствовать угрозу, если вы представите себя каким-либо другим способом; например, как равный. Но для поддержания чувства здравомыслия и самоуважения необходимо также сохранить опосредованное от расизма определение того, кем вы являетесь, и это представляет собой легкое и дисфорическое (конфликтное) “двойное сознание”, не разделяемое представителями доминирующих групп. Дюбуа сказал следующее о психологических эффектах двойного сознания:

«Оттуда приходят… специфические проблемы их внутренней жизни… Из той двойной жизни, которую вынужден проживать каждый американский негр… с необходимостью возникает болезненное самосознание, почти патологическое ощущение собственной личности и моральная нерешительность, губительная для уверенности в самом себе… это вызывает особое чувство сомнения и недоумения…и искушает разум притворством или бунтом, лицемерием или радикализмом». (Du Bois 1903: xx±xxi)

Иными словами, развитие «двойного сознания» можно рассматривать как форму защиты, но также и как форму самоограничивающей социальной адаптации, обусловленной жестокостью расизма. Это имеет поразительное сходство с психологическим расколом, наблюдаемым у лиц, переживших сексуальный абьюз (насилие), особенно в формах «двойного сознания», которое они проявляют в молчаливом дневном отречении от ночных реалий. Такая дезавуация скрывает преступления их обидчиков и маскирует их собственные страдания, чтобы сохранить отношения, от которых они зависят, для эмоционального и физического выживания.

Подготовив сцену, позвольте мне вернуться к Мэгги. Ее мать Фло, одна из трех сестер, родилась в маленьком городке на Среднем Западе, и она описывает своих родителей (бабушку и дедушку Мэгги) как очень бедных. Они управляли пансионом, который обслуживал мужчин, проезжающих через город. Семья была не только бедной, но, как описывала ее Фло, с дурной репутацией, азартными играми и алкоголем в доме. Фло стала очень чувствительной к тому, что думали о ней другие, внешности, различиям в классе и силе денег.

Биологический отец Фло был не мужем ее матери, а белым фермером из соседнего города. Муж ее матери закрывал глаза на связь своей жены с фермером в надежде получить финансовую выгоду, хотя никакой выгоды от этого не было. Тем не менее, оба родителя растили мать Мэгги, как свою собственную. Окончив среднюю школу в топ-10% своего класса, она получила стипендию Иллинойского университета. Тем не менее, в 1940-х годах кампус Шампейн-Урбана был сегрегирован, и Фло чувствовала, что она не сможет купить себе одежду, которая позволила бы ей быть принятой на необходимых условиях, поэтому она решила переехать в Чикаго и найти работу. Не поступать в колледж было решением, о котором Фло позже сильно сожалела.

Отец Мэгги, Нед, тоже родился в маленьком городке, но был единственным ребенком. Отец Неда много работал на разных работах — как официант и заводской рабочий. Его мать мыла головы клиентам в парикмахерских. Его семья переехала в большой город, когда он учился в средней школе. Будучи взрослым, он оставался близок обоим родителям. Отец, по словам Мэгги, был больше похож на свою мать, хотя они не ладили между собой, и он чувствовал, что никогда не может угодить ей. С возрастом у матери Неда развились параноидальный бред, мания [delusions]. Отец Неда был более поддерживающим: он часто так или иначе помогал сыну, и после того, как Нед повзрослел, они иногда жили вместе.

Отец Мэгги Нед служил на флоте и редко бывал дома в период ее взросления. Она помнит его частые приходы и уходы, и свои "нытье и жалобы ", в попытке убедить отца не оставлять ее. В конце концов, она научилась отрезать себя от чувства тоски по отцу. В 13 лет Мэгги решила сблизиться с ним. Однако, когда она попыталась, он ответил сексуальными домогательствами, и она ретировалась. Девушка рассказала матери о случившемся, но Фло промолчала и не придала значимости этому вопросу. Позже Нед заигрывал с обеими своими дочерьми, и если Мэгги выходила из комнаты, то ее сестра-близнец Мириам оставалась. Пациентка испытывает некоторую зависть к тому, что ее сестра смогла установить более тесные отношения со своим отцом, но она также знает, что та заплатила высокую эмоциональную цену за эту близость. Отец Мэгги умер через несколько лет после начала моей работы с ней, и всего лишь через месяц после того, как его собственный отец умер в возрасте 102 лет.

В течение первых двух лет, которые она провела в дневном стационаре, Мэгги была довольно отстраненна, сказала очень мало в своей групповой терапии и была только несколько более открытой в своей индивидуальной терапии. Тем не менее, во время дневного стационара она поделилась чрезвычайно болезненной для нее историей, и это было явно связано с ее расстройством и ее специфическими психотическими симптомами. Мэгги родилась в паре близнецов, хотя ее сестра Мириам не была идентична. В отличие от своей сестры, Мэгги родилась с заячьей губой, которая была расширена и имела серьезные повреждения носа. Эта деформация лица стала центром внимания в определении Мэгги как испорченного (damaged) Близнеца, кроме того, мать усугубила травму, нанесенную самооценке дочери, сказав, что она считает эту деформацию лица наказанием за ее (матери) грехи. То, что эта деформация была источником боли для ее матери, а также чувство, что она сама как-то заслужила такое наказание, оставляло Мэгги в болезненной позиции.

Стремясь исправить уродство, но таким образом подвергаясь дальнейшей эмоциональной травме, Мэгги перенесла несколько операций на лице, которые происходили почти каждое лето, пока ей не исполнилось восемь. Когда она была в приемной своего пластического хирурга, Мэгги окружали пациенты с деформациями гораздо более серьезными, чем ее собственные, и она часто чувствовала, что это был мир «уродов», к которым она принадлежала. Ее мать сказала ей в то время, что хирург, который исправил ее лицо, также проводил операции по изменению пола транссексуалов, и она помнит, что это тоже очень обеспокоило ее. Дома Мэгги чувствовала, что больше внимания уделяется внешнему виду, а не тому, что «внутри».

Став старше, Мэгги поддерживала близкие, но противоречивые отношения со своей матерью. Она описывает свою мать как навязчивую, контролирующую и критикующую, вовлеченную, но, возможно, чрезмерно вовлеченную в ее жизнь и жизнь ее сестры. Религиозные убеждения матери казались суеверными, она выражала мистические идеи о роли Бога в повседневной жизни, но не навязывала религию своим дочерям. Во время работы секретарем декана университета у матери Мегги появилось стремление, чтобы ее дочери когда-нибудь стали образованными профессионалами, как тот, на которого она работала. Она подтолкнула их к учебе, и они обе учились в элитном колледже на восточном побережье.

В течение нескольких лет после окончания колледжа, во время получения степени магистра Мэгги работала в городе на восточном побережье. Работа приносила ей радость, но она трудилась долгие часы, и ее социальная жизнь, по большей части, концентрировалась вокруг коллег. Понимая, что ее личная жизнь не развивается, и обеспокоенная тем, что она боится мужчин и секса, она начала посещать психотерапевта раз в неделю. Оглядываясь назад, она понимает, что никогда не открывалась достаточно, чтобы получить необходимую помощь.

Неприятности, которые привели ее к срыву, начались, после увольнения во время сокращения в компании. С одной стороны, потеря регулярных социальных контактов на работе привела к ее социальной изоляции. С другой — в этот же период она стала эмоционально вовлечена в отношения с человеком, который сам был серьезно подавлен, у которого после смерти матери развился религиозный бред и слуховые галлюцинации в виде голосов ангелов и Иисуса. В процессе поиска и оказания поддержки в этих отношениях Мэгги втянулась в мир религиозно окрашенных представлений [delusions]. По мере того, как эти отношения наполнялись страхом и распадались, она начала видеть пугающие галлюцинации: когда она смотрела в зеркало, ей казалось, что на лице образуются большие струпья, и она увидела разные цвета, как кусочки измельченного апельсина, вылетающие из ее лица. Большой уродливый нос занял весь угол ее квартиры, и ее струпья распространились, чтобы покрыть потолок. После этого она начала слышать голоса, сначала успокаивающие и утешающие, но затем переходящие в критический и карательный характер. Наконец, оказавшись на руинах жизни в одиночестве, она призналась сестре в том, что с ней происходит, и вернулась в родной город, где начала лечение.

Важно отметить, что речь идет о молодой женщине, которая успешно обучалась в школе и не декомпенсировалась. Потом отправилась за границу, чтобы учиться в течение своего первого курса и также не декомпенсировалась. Она была академически успешной и социально активной, хотя избегала свиданий и боялась сексуальных контактов. В то же время, ее борьба не была новой: ее мать сказала что помнит, как Мэгги впервые услышала голоса, когда молилась в возрасте 14 лет. Существует постоянство в симптомах этой женщины, которое обрамляет их смысл на протяжении всей ее жизни, но которое нелегко вписывается в обычные формулы развития шизофренической болезни.

Процессы расщепления в личности Мэгги очевидны. С одной стороны, они позволили ей отделить мысли и чувства, которые могли бы быть для нее подавляющими, и, следовательно, мешать функционировать и добиваться успеха в мире. С другой стороны, пробелы в осознании своей собственной внутренней жизни, которые эти расколы создали, также заставили ее чувствовать себя неполной, нереализованной и избегающей областей жизни, которые для нее были слишком ограниченными. Когда расщепление начало разрушаться, прежде всего, проявилась чрезвычайно мощная депрессия и взяла под контроль ее жизнь, части компенсаторного разделения рухнули, и содержимое обособленных частей ее опыта вышло наружу. Мир плохих объектов охватил ее тщательно и сознательно построенный мир хороших объектов и хороших саморепрезентаций.

Кто-то может спросить, как вышеупомянутый психоаналитический отчет о расщеплении связан с понятием “двойного сознания” Дюбуа. Раскол — это дорогостоящий, самодеформирующийся ответ на травму, а как сексуальный абьюз, так и расизм являются формами травмы, которые очень тревожат образ себя [self-image]. Шизофрения также психоаналитически концептуализируется включением тяжелых форм расщепления личности. Мощный опыт “двойного сознания”, описываемый Дюбуа, похоже, имеет некоторое отношение как к расщеплению, так и к психологическим реакциям на травму, хотя также ясно, что они не являются полностью синонимичными терминами.

Далал (Dalal, 2002) утверждает, что в сложном взаимодействии языкового и общественного развития за последние четыре-шесть столетий, названия цветов “черный” и “белый”, наряду с обозначаемыми ими сообществами, стали маркерами расовой сегрегации. Доминирующие группы из Европы стали ассоциировать свою светлую кожу с идеалами чистоты, добра и красоты, и постепенно «отбеливали» свой образ. Чернота стала ассоциироваться с неевропейскими, колонизированными людьми с более темной кожей, а негативные человеческие качества, которые доминирующая группа хотела дезавуировать, были отнесены к «черноте». Целью социального акта создания группы, определенной белизной или чернотой, было обеспечение и легитимизация полей отношений посредством доминирования, что еще более усилилось жестокостью колониальных завоеваний.

Я верю, что процесс раскола у Мэгги был необходим для поддержания ее представления о самой себе, которое позволяло ассимилировать ее идентичность в белое патерналистское поле отношений [relational field], в то же время изолируя от ее сознания наиболее интенсивные аспекты того, что было описано авторами Д. Энгом и Ш. Хан как “расовая меланхолия”. Концептуализированные таким путем идеи “двойного сознания” Дюбуа и “расовой меланхолии” Энга и Хан представляют как альтернативный, более реляционный и более политически контекстуализированный базис для понимания эмоционального состояния Мэгги, чем психиатрическая номенклатура шизоаффективных эффектов. В то же время психоаналитический концепт раскола и бессознательной диссоциации могут способствовать более глубокому пониманию нами внутренней логики “двойного сознания”.

Энг и Хан разработали свое понятие расовой меланхолии, призванное оказать им помощь в понимании психологических эффектов и значений тех потерь, которые угнетенные [subjugated] испытывали от одного того факта, что они живут в обществе, рассматривающем их как маргинализированных или “других”. Часть предложения состоит в том, чтобы перенести акцент в понимании причин патологии с уровня индивидуального на социальный (расизм, классовое неравенство и другие системы экономической эксплуатации).

Они начинают с определения меланхолии как “траура без конца”, введенного Фрейдом. Человек, страдающий меланхолией, неспособен оставить потерянные объекты, неспособен полюбить новые. Такому человеку свойственно сохранять потерянный объект, инкорпорируя его в эго и идентифицируясь с ним. Однако такой маневр обязательно амбивалентен в силу издержек, которые предполагает для эго поддержание эмоциональной лояльности тому, что стало отсутствием, пустотой. Как описал это Фрейд, в акте идентификации себя с потерянным объектом эго само становится бедным и опустошенным.

Для Энга и Хан то, что потерянно в случае расовой меланхолии — это идеал “белого”. Наше общество характеризуется проявлением глубокого расизма в обоих случаях: социальной девальвации и экономической эксплуатации женщин на ряду с другими угнетенными членами общества. Такое положение дел постоянно отрицается в пользу мифа об индивидуализме, равенстве возможностей и т.д. В то время как эти идеалы облечены в абстрактные термины, казалось бы, приглашающие каждого, независимо от цвета кожи или гендера, к тому, чтобы добиться успеха, за этой абстракцией скрывается расовая и гендерная модель. Отрицаемый за абстракцией призрак — белый мужчина. Если же Вы были рождены не белым или женщиной [не лучше ли использовать отрицание “не мужчиной”, прим. переводчика], Вы никогда не сможете быть белым мужчиной, а в расистском обществе, где быть белым мужчиной важно, это предстает потерей, которая не может быть восполнена.

Причины того, почему это становится делом индивидуального ограничения и страдания, и удаляется с арены социальных конфликтов, носят двоякий характер: (1) господствующая в обществе идеология поддерживает бескомпромиссный индивидуализм, что дезавуирует какие-либо негативные эффекты, связанные со структурой общества, и (2) на индивидуальном уровне потеря опровергнута, и ее опровержение дезавуировано, то есть отделено от сознательной осведомленности, процесс, который представляет собой интериоризацию того, что было социально дезавуировано; иными словами, оно представляет собой «социальное бессознательное». Даже маргинализированные часто не в полной мере признают расизм, поскольку это означало бы признание стремления вступить в расистское общество. Стать белым мужчиной невозможно для многих, и что остается маргинализированным людям, согласно Хоми Бхабха (цитируемого Энгом и Хан 2000) — мимикрия.

Мимикрия включает в себя форму конденсации, как во снах, и также она репрезентирована в типе образа жизни, который рекламируется и в котором нам предлагается верить, что мы можем быть счастливы, восхищены и успешны, если только мы носим те же наручные часы, что и Дональд Трамп. Мы воспринимаем себя так, что если бы мы сделали себя похожими в некоторых направлениях на тех, кем мы хотим быть, мы могли бы быть этой персоной во всех существенных направлениях. Такая мимикрия бессознательна: если бы мы осознавали, что мы делаем, она бы провалилась с самого начала. Но мимикрия также всегда в конце концов в любом случае предает себя, пока расизм остается в силе. Как сказал Хоми Бхабха: «почти то же самое, но не белое» (цитируется в Eng and Han (2000:676)).

Амбивалентность расовой меланхолии зависит от неспособности маргинализированных либо достичь «белизны», либо отказаться от нее. Все люди, даже угнетенные, усваивают расовую систему. Это не только часть культуры, но и язык, который мы используем для мышления. Слишком многое ощущается потерянным, потому что отречение от «белизны» приводит к отчаянию постоянного подчинения. Даже кажущийся успех увековечивает меланхолию, пусть и в маниакальном виде. Для угнетенных людей, преуспеть в “белизне” (как мы помним, в обществе, где успех бессознательно подчинен системе расового неравенства и гендеризирован) означает отказаться от расовых конгруэнтных внутренних хороших объектов, с которыми человек имел эмоциональный реальный (актуализированный как противопоставленный фантазийному) хороший опыт, и заменить их “побелевшими” интернализированными хорошими объектами, которые основаны на фантазии, и на менее интимных отношениях, или на интернализации интимных других, которые сами были вовлечены в мимикрию. Между тем, интернализированный расово соответствующий объект становится плохим объектом, и, таким образом, ненависть к себе усиливается одновременно с установлением глубоко ощущаемого одиночества.

Во многих отношениях Мэгги, кажется, является примером вышеописанного. Ее мать чувствовала себя маргинализированной, и, пыталась преодолеть это, переехав в большой город. Она приняла социальное положение, которое было включено в круг привилегий белого мужчины, но в роли канцелярской помощи, а не профессионала. Она стремилась к большему для своих дочерей. Ее другая дочь, сестра-близнец Мэгги Мириам, вышла замуж и стала учителем средней школы, что, по-видимому, является разумной компенсацией, учитывая, что такое обучение менее определено как область привилегий белого мужчины и все же по-прежнему считается профессиональным. Таким образом, она осуществила стремления своей матери. Тем не менее, Мириам не прошла через это “невредимой” и страдает от депрессии и пищевого расстройства.

Мэгги пришлось преодолеть больше препятствий. Чувство неполноценности было удвоено обезображенным лицом, которое, как она чувствовала, угрожало самооценке ее матери, а также принятию ею Мэгги. Ей нужно было каким-то образом выделиться, чтобы компенсировать разочарование своей матери, и способ сделать это — выполнить маниакальные поиски поколений, чтобы преуспеть в мире белого мужчины. Карьерный путь дипломированного специалиста представляется одним из способов, которым Мэгги воспользовалась для решения этой задачи.

Двигаясь в этом направлении Мэгги также заинтересовалась литературным искусством, и я думаю, что это служило нескольким бессознательным целям. Во-первых, ее представление об успехе было основано больше на фантазии, чем на личном опыте. Никто из ее ближайших или дальних родственников не выходил за рамки версий успеха “голубых воротничков”. Поэтому я думаю, что она обратилась к литературе и театру, чтобы ответить на вопросы самой себе и облегчить недоумение того, какой жизнью она должна была жить. Сфера интересов также позволила ей реализовать свои интеллектуальные и академические способности и одновременно составить свою “версию успеха”, которого она смогла добиться, исследуя его смысл.

Посреди всего этого, ее мир рухнул. Она была занята в театральном процессе, когда произошло сокращение штата сотрудников, и она впала в серьезную депрессию, за которой последовала психотическая декомпенсация, которую я описал ранее. То, что ее способ приспособления был настолько хрупким и разрушенным так непоправимо, указывает на пустоту и шаткость внутреннего мира, который его поддерживал.

До начала терапии со мной, Мэгги уже проделала значительную работу, чтобы снова собраться. Она была в аспирантуре по литературе, собиралась в докторантуру и стремилась стать профессором в колледже, все еще полагаясь на значительные дозы антидепрессантов и нейролептических препаратов, но уже не была так социально изолирована, как раньше.

Я думаю, что в терапии должно было произойти осознание эмоциональной жизни, от которой Мэгги отделилась, необходимо было осмыслить реальные потери, которые она пережила в своей жизни, чтобы она могла оплакивать их. Мэгги нужно было перестроить жизнь, опираясь на то, чего она хотела, и это, конечно же, включало в себя мою помощь в осознании ею своих желаний. Она научилась избегать саморефлексии, боясь узнать о себе то, что не хотела знать, но Мэгги поняла, что ее будущее зависит от обращения к этой саморефлексии сейчас.

Динамики переноса/контрпереноса, как и следовало ожидать, воспроизвели важные аспекты ее отношений с родителями. Она чувствовала, что ее страх близости был вызван навязчивостью матери, и часто мой интерес к пациентке также воспринимался ею как навязчивый. Мои каникулы вызвали у нее ощущение одиночества и мучительные чувства, которые она испытывала к отцу, когда он служил на флоте. Когда она описала свои ощущения беспокойства и отвращения от порнографии, мой «нейтралитет» заставил ее очень волноваться: это, как ей казалось, потворствовало эксплуататорской версии сексуальности. Она справлялась с тревогой по поводу нашего сближения на сеансах, идеализируя меня; отрицала нашу эмоциональную сопричастность, рассматривая эти отношения как исключительно профессиональные. Но она также поняла, что защищая себя таким образом, рискует препятствовать прогрессу, сохраняя наши отношения дистантными и поверхностными.

Ключевая часть нашей работы была сосредоточена на отделении ее от болезненных аффектов. Часто, когда она была на грани успеха, например, когда она почти закончила свою диссертацию, или когда ее отношения с кем-то изменялись, или заканчивались, или становились ближе, Мэгги испытывала психотические симптомы. Вместе мы узнали, что когда она отказывается чувствовать потерю или тревогу, они начинают проявляться. Поэтому я сказал, что когда у нее начались симптомы, ей нужно было приложить усилия, чтобы выяснить, что может ее расстроить, и попытаться терпеть чувство тревоги, или печали, или ненависти к себе, пока мы не сможем поговорить об этом. Стабильность ее психологического мира балансировала между депрессией и психозом, между личной и расистской меланхолией и отречением от боли этого “двойного сознания”.

Работая над отделением от неуместных чаяний своей матери, Мэгги обнаружила, что, начинает беспокоиться, когда действует согласно собственным амбициям. Когда она, наконец, позволила себе исследовать эти чувства, она поняла, что боится, будто делая себя счастливой, делая то, что она хочет, заставит кого-то другого завидовать и сердиться. Что этот кто-то обычно ее мать. Так выражается один из способов, с помощью которого динамика расовой / гендерной меланхолии превращает первоначальный хороший объект / мать в плохой объект преследования / мать.

Одним из интересных аспектов переформулированной карьеры Мэгги является то, что она заинтересовалась темой расового перформанса, такого как “blackface” и “yellowface”, и феноменом, в котором актер одной расы играет — имитирует? (mimics) — персонажа другой расы. Часть ее интереса сфокусировалась на расизме, подразумеваемом такой практикой, наряду с более тонкими аспектами того, какие общественные потребности этим удовлетворяются. Это был ее интерес, который возник во время терапии ранее, чем возникла какая-либо возможность брать пример с кого-либо, что я сказал явно в теории, описанной выше. Я считаю, что так выражается самопознание собственной расы: черная женщина, имитирующая (mimicking) белую женщину, и черная женщина, имитирующая черную женщину. Оба эти действия являются маскарадом, потому что расовая идентичность — иллюзия. Это также представляет собой творческую переработку конфликта, представленного в ее собственных формах “двойного сознания”.

За эти годы Мэгги добилась поразительного прогресса во многих отношениях. Она создала для себя новую карьеру, отличающуюся от предыдущей, но связанную с ней. Она поддерживает тесные отношения с матерью, хотя и такие, в которых конфликт выражается более открыто, и в которых Мэгги часто приходится отстаивать свои границы и отбиваться от попыток матери контролировать или расшатывать ее выражениями разочарования или критики. Она преподавала на уровне колледжа, и в прошлом году ей была присуждена должность, одной из первых чернокожих женщин, занявших ее в этом учреждении. Хотя она все еще страдает от эпизодического возвращения галлюцинаций, обычно в виде критикующих голосов, они менее серьезны. Мэгги может разобраться с ними путем саморефлексии и говорить о них на сеансе. Она больше не принимает нейролептические препараты и получает только крошечную дозу антидепрессанта. Она много работает, чтобы поддерживать близкие отношения с друзьями, и не позволяет себе изолироваться от общества, когда испытывает тревогу. Недавно, после долгих исследований в области терапии, она стала приемной матерью десятимесячного ребенка двух рас, девочки, которую она надеется однажды усыновить.

Даже спустя десять лет, есть значительные тайны, которые нам еще предстоит разгадать. По какой-то причине появление психотических симптомов, в редких случаях сейчас, когда они повторяются, сопровождается интенсификацией религиозных чувств Мэгги. Ее сексуальность, во многом уже изученная пациенткой, продолжает быть слишком тревожащей для того, чтобы выражаться в интимных отношениях, мужских или женских. И, что нам еще предстоит выяснить, каким-то образом ее сексуальные чувства смешиваются с религиозными чувствами, с космическими чувствами добра и зла.

Я думаю, что концептуализация жизни Мэгги в более реляционных и социальных терминах “двойного сознания” Дюбуа и расовой меланхолии Энга и Хан полезна во многих отношениях. Не в последнюю очередь в том, что она берет на себя бремя ответственности, лежащее на Мэгги, и подчеркивает роль, которую играют общественные силы вне ее контроля, но от которых она не могла убежать. Это также означает, что расовая меланхолия не может лечиться исключительно путем оказания помощи отдельным жертвам, а должна решаться путем социальных и политических изменений. Таким образом, патология должным образом приписывается общественным нравам и институтам, а не отдельным людям. Согласно этой модели, помощь человеку больше не влечет обвинения и стигматизации жертв расового угнетения.

Перевод с английского Кристины Кондяковой по заказу «Психоаналитический центр на Васильевском»

Источник: Walls G. Racism, classism, psychosis and self-image in the analysis of a woman //Psychoanalysis, Class and Politics: Encounters in the Clinical Setting. — 2006. — С. 129.