Create post

Письмо

Прости, прости. К сожалению, на письме эти слова выглядят как отмашка — будто от меня требуют принести извинения, и я, взбесившись, бормочу: «Ну прости, прости». Но на самом деле — на самом дне, на самом острие — это самое искреннее «прости», которое я если не произносила, то писала, и которое ты если не слышал, то читал. Прости. Прочти. Прости.

Я могу рассказать тебе — давай посмеемся вместе — о тех, кто сейчас за мной ухаживает (какое отвратительное слово, можно подумать, я животное или растение). Ухлестывает. Еще хуже — будто я лошадь, впрочем, мне всегда нравились лошади. «Ло-ошади, ло-ошади», помнишь, было в какой-то пьесе? Не суть. О чем я говорила? Как хорошо, что можно вернуться к предыдущей строчке — не как в мыслях, которые мне последнее время стали слишком неподвластны.

Alors, вернемся — знаешь, с какой жалкой пародией на остроумие мои преподаватели любили говорить «вернемся к нашим баранам», но именно к ним мы сейчас и перейдем — к жалким несчастным — прости меня за эти спотыкания, за остановки на каждом лестничном пролете, но я не знаю, как их называть, они уже не мальчики, но еще не мужчины, а слов «молодой человек», «парень», «юноша» («вьюноша», добавила бы моя мать) я не терплю. Вернемся. Перейдем. Обратимся. Посмотрите направо.

Я увлеклась (может, вот оно, это слово — увлеклись, завлеклись) литературой — не так страшно, если не знать, что ее написанием — и это действительно страшно, без преувеличений. Voyez-vous, бесспорно талантливым, как и бесталанным, понятно, что делать, а вот у тех, кто на середине, положение довольно шаткое. Если у меня и есть дар, то дар переписывания, подражания, пародирования, но я это не контролирую, как свои бесконечные «но», ты веришь, веришь, веришь мне?

Одна моя приятельница, переводившая «visual diary» как «визуальная диарея», назвала бы это письмо «word diary», а я все же настаиваю на потоке мыслей. Кроме того, мне не очень хорошо — дурацкое собрание букв, по иронии, «мне плохо» или «мне больно» выглядит лучше, чем заверения в обратном. Не суть. Опять не она. У меня никого не осталось. У меня ничего нет, кроме меня и этого письма. Довольно скудный набор. Довольно паскудный. Скажи ведь, лучше сырые каламбуры, чем цитаты из народных фильмов, которыми всегда разговаривали в моем доме. Есть такие птицы — у них будто рана на груди, сердце, истекающее кровью. От этого их взгляд кажется более осмысленным.

«У тебя очень умные глаза», всегда говорили мне. Мне же хотелось услышать о том, что они красивы. В школе я упорно читала «insect» как «incest» (вначале по невнимательности, затем — умышленно), и учительница махала руками, зардевшись — нет-нет, детка, это совсем, совсем другое; позже, не значительно, но позже, ты, стушевавшись, представил меня своим друзьям как племянницу — и в тот же вечер, кретин, поцеловал меня так, что все твои вылизанные академики (что вы там делаете в этих своих сообществах?) раскрыли рты, будто на их глазах гигантская самка богомола совершила сам-знаешь-что. Insect, incest.

И сбежала-то я — вот меня и привели в комнату без окон, как я ни металась — лишь потому, что меня доставали расспросами и слухами — в чужом городе, на чужом языке, но исправно. И однажды, не дав мне дойти пять метров до дома, меня схватил за локоть самый старый и, должно быть, самый незаслуженно заслуженный ваш академик, херр Гусь (ты знаешь его как Гуса) и спросил на русском, неудачно спаренном с немецким: «Милая фройляйн, не сочтите мой вопрос несколько унфлетихь, но как давно вы жить со своим — эммм — онкель?». Я, вежливо улыбнувшись старому козлу, сказала, что: термин «кровосмешение», который вертится у вас на языке, приходится кстати лишь в том случае, если пара — брат с сестрой, кузен с кузиной, дядя с племянницей, дедушка с внучкой — собирается завести потомство; если же влюбленные (а я говорю исключительно о любви, не о насилии или юношеских терзаниях, боже упаси) не способны к деторождению по причине бесплодия одного или обоих партнеров, или же попросту не хотят продолжения себя в ком-то другом (узнаешь?) — то кро-во-сме-ше-ни-е им не грозит, если только одному из них не потребуется переливание, но в данном случае, вы понимаете. Гусь все еще держал меня за локоть своей потной, еще больше вспотевшей за мой монолог ладошкой, а я, высвободившись, пожелала ему удачного дня и отреверансилась.

Альгецайте майнунг — прости, язык заплетается, хочу спать — даже разродилась маленькой, в очень узкую колоночку, статьей про семейство развратников, где все друг с другом спят и смешиваются, а также прилагается плохо распечатанное изображение дома-содома, взгляните, дорогие читатели, и обходите стороной этот адок, дабы пламя из его окон вас не опалило. Из–за твоей глупости (не умеешь врать — не берись!) я не могла спокойно, не озираясь и не укутываясь, выйти из дома. Записку я не оставила лишь по той причине, что не нашла бумаги — все спалил дьявольский огонь — но я не преминула воспользоваться твоим двухдневным отсутствием и сбежала из маленького высокоморального городка в безнравственный мегаполис, к своему, кстати сказать, настоящему дядюшке.

Счастье мое было недолгим — всего два утра с медовыми круассанами. Приступ на рабочем месте. Удивительно, насколько страшна смерть в темноте комнаты, в стреляющей тишине, когда то и дело проваливаешься, и как безобидна и чертовски логична она, эта красотка с темным каре, при свете дня. Я сижу и жду, когда меня обнаружат и выгонят. С пятидесяти до сорока, с тридцати семи до пятидесяти двух, с немецкого на французский, восток — ложь, запад — смерть. Я — ни в коем случае! — ни о чем тебя не прошу, потому что поступила наиглупейшим образом, пошла наигубительнейшим путем наименьшей гуманности. Ты знаешь, я редко думала о других — вот я уже и говорю о себе в прошедшем времени, не о своих привычках, но о себе; но вдруг, вдруг ты простишь меня, ведь, поверь, написать это письмо (черт знает, сколько оно будет идти) меня побудило не бедственное положение, а чувство (sic!) вины.

Я могла бы обратиться к тем, о ком я тебе так и не рассказала (их здесь заполучить проще простого — стоит лишь высунуть голову из окна, она у меня не так дурна, как ты помнишь) — и они бы помогли, любой из них; но я обращаюсь к тебе, хотя это письмо может тебя уже не найти. Меня, конечно, никто не колотит, да и еды предостаточно, но в любой момент все может рухнуть в пропасть. Нету у меня ни отца, ни маменьки, только ты. И вот капля моей крови, смешай ее с чем хочешь, лучше — со своей.

Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma

Author

Ada Veen
Ada Veen
Follow

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About