Прости, прости. К сожалению, на письме эти слова выглядят как отмашка — будто от меня требуют принести извинения, и я, взбесившись, бормочу: «Ну прости, прости». Но на самом деле — на самом дне, на самом острие — это самое искреннее «прости», которое я если не произносила, то писала, и которое ты если не слышал, то читал. Прости. Прочти. Прости.

Я могу рассказать тебе — давай посмеемся вместе — о тех, кто сейчас за мной ухаживает (какое отвратительное слово, можно подумать, я животное или растение). Ухлестывает. Еще хуже — будто я лошадь, впрочем, мне всегда нравились лошади. «Ло-ошади, ло-ошади», помнишь, было в какой-то пьесе? Не суть. О чем я говорила? Как хорошо, что можно вернуться к предыдущей строчке — не как в мыслях, которые мне последнее время стали слишком неподвластны.

Alors, вернемся — знаешь, с какой жалкой пародией на остроумие мои преподаватели любили говорить «вернемся к нашим баранам», но именно к ним мы сейчас и перейдем — к жалким несчастным — прости меня за эти спотыкания, за остановки на каждом лестничном пролете, но я не знаю, как их называть, они уже не мальчики, но еще не мужчины, а слов «молодой человек», «парень», «юноша» («вьюноша», добавила бы моя мать) я не терплю. Вернемся. Перейдем. Обратимся. Посмотрите направо.

Я увлеклась (может, вот оно, это слово — увлеклись, завлеклись) литературой — не так страшно, если не знать, что ее написанием — и это действительно страшно, без преувеличений. Voyez-vous, бесспорно талантливым, как и бесталанным, понятно, что делать, а вот у тех, кто на середине, положение довольно шаткое. Если у меня и есть дар, то дар переписывания, подражания, пародирования, но я это не контролирую, как свои бесконечные «но», ты веришь, веришь, веришь мне?

Одна моя приятельница, переводившая «visual diary» как «визуальная диарея», назвала бы это письмо «word diary», а я все же настаиваю на потоке мыслей. Кроме того, мне не очень хорошо — дурацкое собрание букв, по иронии, «мне плохо» или «мне больно» выглядит лучше, чем заверения в обратном. Не суть. Опять не она. У меня никого не осталось. У меня ничего нет, кроме меня и этого письма. Довольно скудный набор. Довольно паскудный. Скажи ведь, лучше сырые каламбуры, чем цитаты из народных фильмов, которыми всегда разговаривали в моем доме. Есть такие птицы — у них будто рана на груди, сердце, истекающее кровью. От этого их взгляд кажется более осмысленным.

«У тебя очень умные глаза», всегда говорили мне. Мне же хотелось услышать о том, что они красивы. В школе я упорно читала «insect» как «incest» (вначале по невнимательности, затем — умышленно), и учительница махала руками, зардевшись — нет-нет, детка, это совсем, совсем другое; позже, не значительно, но позже, ты, стушевавшись, представил меня своим друзьям как племянницу — и в тот же вечер, кретин, поцеловал меня так, что все твои вылизанные академики (что вы там делаете в этих своих сообществах?) раскрыли рты, будто на их глазах гигантская самка богомола совершила сам-знаешь-что. Insect, incest.

И сбежала-то я — вот меня и привели в комнату без окон, как я ни металась — лишь потому, что меня доставали расспросами и слухами — в чужом городе, на чужом языке, но исправно. И однажды, не дав мне дойти пять метров до дома, меня схватил за локоть самый старый и, должно быть, самый незаслуженно заслуженный ваш академик, херр Гусь (ты знаешь его как Гуса) и спросил на русском, неудачно спаренном с немецким: «Милая фройляйн, не сочтите мой вопрос несколько унфлетихь, но как давно вы жить со своим — эммм — онкель?». Я, вежливо улыбнувшись старому козлу, сказала, что: термин «кровосмешение», который вертится у вас на языке, приходится кстати лишь в том случае, если пара — брат с сестрой, кузен с кузиной, дядя с племянницей, дедушка с внучкой — собирается завести потомство; если же влюбленные (а я говорю исключительно о любви, не о насилии или юношеских терзаниях, боже упаси) не способны к деторождению по причине бесплодия одного или обоих партнеров, или же попросту не хотят продолжения себя в ком-то другом (узнаешь?) — то кро-во-сме-ше-ни-е им не грозит, если только одному из них не потребуется переливание, но в данном случае, вы понимаете. Гусь все еще держал меня за локоть своей потной, еще больше вспотевшей за мой монолог ладошкой, а я, высвободившись, пожелала ему удачного дня и отреверансилась.

Альгецайте майнунг — прости, язык заплетается, хочу спать — даже разродилась маленькой, в очень узкую колоночку, статьей про семейство развратников, где все друг с другом спят и смешиваются, а также прилагается плохо распечатанное изображение дома-содома, взгляните, дорогие читатели, и обходите стороной этот адок, дабы пламя из его окон вас не опалило. Из–за твоей глупости (не умеешь врать — не берись!) я не могла спокойно, не озираясь и не укутываясь, выйти из дома. Записку я не оставила лишь по той причине, что не нашла бумаги — все спалил дьявольский огонь — но я не преминула воспользоваться твоим двухдневным отсутствием и сбежала из маленького высокоморального городка в безнравственный мегаполис, к своему, кстати сказать, настоящему дядюшке.

Счастье мое было недолгим — всего два утра с медовыми круассанами. Приступ на рабочем месте. Удивительно, насколько страшна смерть в темноте комнаты, в стреляющей тишине, когда то и дело проваливаешься, и как безобидна и чертовски логична она, эта красотка с темным каре, при свете дня. Я сижу и жду, когда меня обнаружат и выгонят. С пятидесяти до сорока, с тридцати семи до пятидесяти двух, с немецкого на французский, восток — ложь, запад — смерть. Я — ни в коем случае! — ни о чем тебя не прошу, потому что поступила наиглупейшим образом, пошла наигубительнейшим путем наименьшей гуманности. Ты знаешь, я редко думала о других — вот я уже и говорю о себе в прошедшем времени, не о своих привычках, но о себе; но вдруг, вдруг ты простишь меня, ведь, поверь, написать это письмо (черт знает, сколько оно будет идти) меня побудило не бедственное положение, а чувство (sic!) вины.

Я могла бы обратиться к тем, о ком я тебе так и не рассказала (их здесь заполучить проще простого — стоит лишь высунуть голову из окна, она у меня не так дурна, как ты помнишь) — и они бы помогли, любой из них; но я обращаюсь к тебе, хотя это письмо может тебя уже не найти. Меня, конечно, никто не колотит, да и еды предостаточно, но в любой момент все может рухнуть в пропасть. Нету у меня ни отца, ни маменьки, только ты. И вот капля моей крови, смешай ее с чем хочешь, лучше — со своей.