Мы публикуем репортаж «Бар для народа» из книги Йозефа Рота «Вена», вышедшей в серии Minima в рамках совместной издательской программы Музея современного искусства «Гараж» и издательства Ad Marginem.

«Бар для народа»

В одном из переулков возле Шулерштрассе, где редакции газет и конторы по распечатке объявлений лепятся друг к дружке под самыми крышами, словно ласточкины гнезда, разместилась и первая в Вене столовая-чайная для малоимущих. Заведение для бедняков прячется именно тут, в самом центре, вдали от заводского шума и дымных фабричных труб. Всего сотней шагов подальше, в соседнем переулке, блистает варьете. Огни над аркой входа разлетаются солнечными лучами. Ярко высвечены и витрины, где на фоне простецких половых досок, имитирующих подмостки, развешены фотоснимки человеческой плоти. На одном фото ажурный шелковый чулок, облегающий стройную женскую ножку, взлетает ввысь, где его поглощает пышное облако кружев и нижних юбок. На другом лилейная женская грудь таинственно и трепетно вздымается под полупрозрачным покровом темного, маняще нежного тюлевого платья. А напротив варьете расположился бар. Настоящий бар. Игривые, лишь слегка подшофе, фортепьянные аккорды проливаются оттуда на улицу и нежной россыпью катятся вдоль фасадов. Вращающаяся дверь ходит ходуном.

А за дверью, словно древний идол, в ливрее с золотыми галунами красуется швейцар. Его белые перчатки жадно вбирают в себя ароматы дорогих духов. Закрученные концы пшеничных усов подобострастно подрагивают, предвкушая вожделенное соприкосновение с дорогим мехом морского котика или чернобурки.

Через приоткрывающуюся щелку доносится едва слышный, непередаваемо заманчивый звон бокалов. Иногда, нежным стакатто оброненной на мостовую серебряной монетки, к нему примешивается заливистый женский смех.

Но я же не об этом баре хотел поведать, а совсем о другом, хотя тот тоже находится в одном из переулков возле Шулерштрассе.

Тут дверь всегда нараспашку. Слева от входа водопроводный кран. Он подтекает. Его замызганный клювик с непреклонной регулярностью роняет капли в жестяную раковину. Кап-кап. При желании, если долго вслушиваться, можно в конце концов принять эти звуки за музыку. Убогую, конечно, примитивную, но все–таки музыку. Мало-помалу даже начинаешь различать капли по звуку. О, они совсем не одинаковые, отнюдь! Одна — крупная, решительная, внезапная, и в раковину она не падает, а буквально рушится, словно ныряет с головой. Зато другая — робкая, юная, неокрепшая, она даже упасть в середку не решается, норовит стечь тихонько и поближе к краю. Но общими стараниями все они в итоге создают весьма наивную, какую-то детскую музыку, напоминающую треньканье на семи клавишах детского ксилофона. Да, вот такая она — застольная музыка для бедных.

Тщедушное, узкогрудое помещение, кажется, вытянуто в длину насильно. Зато потолок, и без того высоченный, вообще уходит куда-то в недосягаемое поднебесье, ибо теряется в густом мареве пара и чада, что колышется над головами плотным слоем кучевых облаков. Больше всего эта клубящаяся масса напоминает народное шествие испарений, кухонных и людских. Нечто в таком же роде можно еще наблюдать разве что в прачечной. И где-то там, наверху, между клочьями тумана, путаясь в косматых исчадьях, парят то ли три, то ли четыре электрических лампочки, словно звезды, готовые вот-вот погаснуть. Время от времени волна сквозняка или, наоборот, удушливого жара покачивает невидимые в облаках металлические штанги, на которых подвешены лампочки, и тогда их меркнущие огни напоминают блуждающие метеоры, надумавшие упасть, но еще не решившие, куда именно. Гладко выструганные деревянные столы выстроились, словно в чертежной. Пятнадцать, а то и все двадцать столов стоят двумя шеренгами. И к каждому, словно огромные уличные мухи к ленте мухоловки, смутными темными силуэтами прилипли люди.

А где-то вдали слабо мерцает в тумане дощатая кабинка, смахивающая на будку пляжного смотрителя, смытую бурным приливом в море. Оказывается, это касса, в которой за пару клочков бумаги ты получаешь пару других бумажных клочков. А уж с ними направляешься к кухонному окошку раздачи, где, подобно маятнику, огромный половник степенно вершит свое неустанное движение от чана с похлебкой к очередной жестяной миске и обратно.

Отыскав, наконец, местечко где-нибудь с краю, ты плюхаешься на скамейку и осторожно, стараясь не пролить ни единой капли, водружаешь свою посудину на стол. В кармане брюк у тебя, где-то между голубым носовым платком и ключами, горда и несгибаема, даром что вся в ржавых веснушках, ждет своего часа жестяная, а может, даже цинковая столовая ложка. Этой ложкой ты и хлебаешь баланду, старательно вылавливая из жижи ошметки овощей. А если вдруг ты ложку позабыл — пьешь прямо из миски. В конце концов ложка — всего лишь блажь богатеев, невесть зачем затесавшаяся в обиход бедняков.

Когда глаза мало-помалу привыкнут к смрадным сумеркам, начинаешь различать окружающих людей, завсегдатаев заведения. Их голые, жилистые, тощие шеи не ведают воротников рубашки и неказисто торчат из верхней одежды, а головы из этих шей, кажется, не растут, а просто как попало, наспех на них нанизаны. Хрящеватые уши у всех оттопырены и просвечивают, как чертежная калька. Кто бы мне объяснил, почему у всех бедняков такие прозрачные уши? И глаза почему навыкате, словно держатся на стебельках и норовят вот-вот выпрыгнуть из головы и хоть сейчас утопиться в миске с похлебкой? Или, наоборот, прячутся в самой глубине глазниц, словно им стыдно показаться на люди? Глаза, страдающие боязнью пространства.

Вам такие глаза знакомы?

И носы бесформенные, словно из резинового теста, картошки, а не носы. Вот уж над чем природа не мудрствовала. Подбородки у мужчин прямоугольные и широкие, что совковая лопата, а у женщин, наоборот, острые и будто норовят поддеть тебя своим крючком. Руки у всех большие, костистые, сплошь в узлах и переплетениях синих жил, тугих, словно натянутые бельевые веревки. И шишковатые натруженные пальцы, скрюченные подагрой, словно торчащие из земли корни деревьев.

Вам такие руки знакомы?

А еще в той столовой-чайной я видел маленькую девчушку. Волосы у нее были заплетены в тонюсенькие, как мышиные хвостики, косички и уложены венком-колечком вокруг головы. Волосы того неопределенно-водянистого цвета, какой бывает только у бедняков. Зато глаза отливали насыщенной, почти фиалковой синевой. Девочка ела суп из небольшой кастрюльки. Покончив с трапезой, она вышла и уже вскоре деловито семенила как раз по той улице, на которой расположился настоящий бар, не для бедных. Она на него даже не взглянула. Только на секунду прислушалась к игривым, лишь слегка подшофе, фортепьянным аккордам, что нежной россыпью катятся вдоль фасадов. А когда из щелки приоткрытого окна донесся заливистый женский смех, девчушка вдруг нагнулась, словно углядела на мостовой монетку.

А ведь эта маленькая девочка наверняка тоже умеет смеяться. Дивным серебристым смехом, звонким, как стук монетки по мостовой. Так почему же она не смеется?

06.01.1920

Перевод: Михаил Рудницкий