Есть ли жизнь после оргии?
«Прозрачность зла» Жана Бодрийяра. Синопсис с комментариями
После оргии
Бодрийяр констатирует конец истории. Революция свершилась и свобода завоевана. Оргия закончилась. Мы живем после всех событий, но вынуждены делать вид, что у нас еще есть будущее. Однако нарратив революции, модернизма и прогрессивизма заставляет нас продолжать движение, постоянно ускоряя при этом шаг. Но движения нет: мы лишь вращаемся вокруг собственной орбиты, циркулируем среди множества знаков.
Автор выделяет три этапа развития ценностей: «начальная стадия, когда существовали повседневные, бытовые ценности; рыночная стадия, когда ценность выступает как средство обмена; структурная стадия, когда появляется ценность-символ» — на третьем этапе ценности, подобно элементам языка объединяются структурными связями и иерархиями. Однако сразу после этого Бодрийяр добавляет четвертую стадию: «стадию дробления». Так как в настоящее время производство ценностей не может больше продолжаться в реальном мире, человечество производит виртуальные, символические ценности во все большем количестве. Бодрийяр сравнивает этот процесс с фракталами и неконтролируемом делении вирусов или раковых клеток. Рост заменяется образованием бесчисленных наростов.
Процесс дробления ценностей сопровождается размытием границ, эстетика проникает в экономику, политика — в секс, а секс становится предметом эстетизации (или деэстетизации, что, как мы увидим — одно и то же). Так появляются трансэстетика, трансполитика, трансэкономика и транссексуальность.
Трансэстетика
В области искусства и культуры, в связи с вышесказанным, можно выделить три тенденции:
1. Трансэстетика проводит активную экспансию, которую начал Марсель Дюшан и практически завершил Энди Уорхол. Искусством может быть все, что угодно, следовательно, любой человек может делать искусство. Из профессиональной деятельности искусство стало общедоступной практикой.
2. Трансэстетика оперирует символами, а не объектами. Помимо бесконечного размножения эмансипированного искусства, размножаются разговоры о нем. Сами художники стремятся дематериализовать свои произведения, выбирая в качестве художественного средства свет, видео, перформанс, энвайрномет и работая с пространством, пропорциями, ощущениями зрителя и идеями.
3. В ситуации неуправляемого размножения искусства происходит инфляция ценности. Экспансия эстетики в экономику приводит к неуправляемым взлетам и падениям цен. Невозможно с точностью определить стоимость конкретного произведения, как невозможно определить скорость движения частицы после того, как мы выяснили ее положение в простнанстве.
Транссексуальность
Эмансипация сексуальности привела к свободе выбора собственной сексуальной идентичности, в то время как секс перестал рассматриваться как источник удовольствия или средство размножения. Сексуальность начинает приобретать экзотические и вычурные формы, тело подвергается хирургическим, а разум — психохирургическим модификациям.
«Так как более невозможно постичь смысл собственного существования, остается лишь выставлять напоказ свою наружность, не заботясь ни о том, чтобы быть увиденным, ни даже о том, чтобы быть. Человек не говорит себе: я существую, я здесь, но: я видим, я — изображение, смотрите же, смотрите!»
Таким образом, экспонирование себя становится подтверждением собственного существования.
Трансэкономика
Прогноз Карла Маркса не осуществился. Конец капитализма одновременно свершился и отодвинулся на неопределенный срок. Мы все живем в преддверии финансовой катастрофы, которая не может свершиться.
Мировая экономика растет и тучнеет. Мы производим больше благ, чем могли бы потребить. Поэтому мы выводим их на орбиту, в виртуальную реальность, где они свободны бесконечно множиться, без риска поглотить все доступное пространство. Это касается и финансов. Колоссальные финансовые пузыри и государственные долги свободно циркулируют в экономической системе. Они не могут быть утилизированы, поэтому мы оставляем их собственной судьбе.
Политическая экономика закончилась, уступив место трансэкономике спекуляции и игры: покера или потлача. «Спекуляция — не прибавочная стоимость, это высшая точка стоимости, не опирающаяся ни на производство, ни на его реальные условия. Это чистая и пустая форма, вымаранная форма стоимости, играющая только на своем поле кругового движения — орбитального вращения.»
Судьбоносные события
Итак, мы живем в ситуации, когда над человечеством нависли катастрофы, готовые разразиться и стереть с лица Земли нашу цивилизацию, но они не происходят, оставаясь в виртуальной реальности: это эпидемия, техногенная катастрофа, глобальный финансовый крах или ядерная война. Катастрофы эти регулярно предсказываются только для того, чтобы не состояться.
Операционная белизна
Человек очищается от собственного негативного. Он теряет тень, а это возможно лишь в двух случаях: или став прозрачным от света, или будучи освещенным со всех сторон.
Для достижения подобного состояния необходимо прибегнуть к хирургическим или психохирургическим операциям, приблизив свой физический и ментальный образы к принятому в обществе идеалу. Исправлению подлежит все. «Любое проявление фатальности или негативности будет уничтожено всеобъемлющим функционированием пластической хирургии в угоду чему-то подобному улыбке смерти в похоронном бюро, во имя общего искупления тяготеющего бремени астральных знаков.»
Во всех человеческих действиях появляется принужденность. «Общение теперь не сам разговор, а то, что заставляет говорить. Информация — не знание, а то, что заставляет знать. Вспомогательный глагол «заставлять» указывает на то, что речь идет именно об операции, а не о действии.»
Даже человек теперь становится придатком машины, он необходим, чтобы заставлять машину работать.
Ксерокс и бесконечность
В одной из предыдущих глав Бодрийяр вспоминал уже Маршалла Маклюэна, который, по словам автора, рассматривал протезирование человеческих функций как положительное явление. «У
Мыслительные системы становятся таким же эксцентричным протезом. Человек освобождается от необходимости знать и мыслить. Однако в паре человек-машина только человек обладает возможностью получать удовольствие.
Человек все меньше общается с себе подобными и все больше — с экраном монитора. Монитор становится самоцелью, а любое действие желает войти в виртуальную вечность.
«Более конкретно это означает, что нет больше ни действия, ни события, которые не преломлялись бы в техническом изображении или на экране, ни одного действия, которое не испытывало бы желания быть сфотографированным, заснятым на пленку, записанным на магнитофон, которое не стремилось бы слиться с этой памятью и приобрести внутри нее неисчерпаемую способность к воспроизводству.»
В индустриальную эпоху человек не являлся частью машины. Машина отвергала человека, была враждебна ему. Нынешние машины, обладающие эргономическим дизайном и дружественным интерактивным интерфейсом, поглощают человека. Эти протезы обладают прозрачностью в том смысле, что человек перестает замечать их.
Не является ли успех искусственного разума результатом стремления освободиться от свободы? «Свершился переход из ада иного к экстазу одного и того же, из чистилища изменений в искусственный рай сходства.
Некоторые скажут, что это еще худшее рабство, но Человек Телематический не может быть рабом, ибо не имеет собственной воли. Нет больше отторжения человека человеком, есть только гомеостаз человека с машиной.»
Здесь Бодрийяр также говорит о преобладании тактильного восприятия информации. Однако тактильность эта выражается не в том, что мы непосредственно прикасаемся, а в чрезмерной близости информации на мониторе (а сегодня, на экране мобильного телефона или планшета) человеческому глазу. Информация преодолела зрительную дистанцию. «Изменилась вся парадигма чувствительности. Осязаемость не является более органически присущей прикосновению. Она просто означает эпидермическую близость глаза и образа, конец эстетического расстояния взгляда. Мы бесконечно приближаемся к поверхности экрана, наши глаза словно растворяются в изображении» Маршал Маклюэн в книге «Галактика Гуттенберга» также пишет о возвращении тактильности в человеческое восприятие. Сейчас, в преддверии эпохи массового распространения сенсорных экранов, эта тактильность восприятия информации должна только усиливаться.
Профилактика и вирулентность
Иммунитет — еще одна функция организма, вынесенная во внешнюю среду. Тотальная профилактика грозит обществу иммунодефицитом, а стерильность порождает все новые неуловимые патологии, порожденные всесильной дезинфекцией.
Не только физическое тело теряет собственные антитела. Под угрозой оказывается и мышление.
Но не могут ли эти вирусы выполнять защитную функцию? СПИД, компьютерные вирусы, биржевой крах, терроризм — все эти страшные явления ограничивают возможности человечества слиться в однородную массу всеобщей сексуальности, коммуникации, спекуляции и прочих граней тотального глобализма. Вирулентность предохраняет человечество от тепловой смерти.
Побуждение и отторжение
Аллергия становится еще одной защитной реакцией на тотальную толерантность. Перенасыщение вызывает отвращение. Когда обилие информации становится угрозой для организма, он вынужден отвергнуть все.
«Не только я сам не в состоянии решить, что прекрасно, а что безобразно, но даже биологический организм уже не ведает, что для него хорошо, а что плохо. В подобной ситуации все становится неприемлемым, и единственная защита организма — освобождение от эмоционального напряжения и отторжение.»
Смех — это естественная реакция организма, необходимая для подавления и преодоления отвращения. Благодаря смеху и иронии мы становимся способны преодолеть нашу неприязнь.
Зеркало терроризма
Вовлечение зрителя в процесс спектакля порождает эксцесс: «зрители (например, английские болельщики) становятся актерами. Они заменяют собой исполнителей главных ролей (футболистов) и под взором средств массовой информации ставят свой собственный спектакль (надо признать, гораздо более завораживающий, чем обычное представление)».
Таким образом, вырывается наружу изгнанное и подавленное, но естественное Зло.
Угроза терроризма, в том числе и бытовых эксцессов и хулиганства, вынуждает общество усиливать средства превентивной самозащиты. Однако, усиление профилактики, ведет к двум последствиям: беззащитность перед реальным злом, буде оно прорвется сквозь кольца круговой обороны и к аутоимунным заболеваниям, когда разросшиеся механизмы самозащиты, не найдя реальной угрозы, начинают атаковать само общество.
Для его же собственной безопасности зритель вытесняется и отделяется от события. В качестве примера Бодрийяр рассказывает о футбольном матче, проходившем глубокой ночью с пустыми трибунами. Зрители могли наблюдать только прямую трансляцию по телевидению. Подобная стратегия используется и в делах политических: «эту ситуацию можно сопоставить с тем, как если бы некая Международная Политическая федерация остановила публику на неопределенное время и изгнала ее со всех стадионов, чтобы обеспечить нормальный ход игры.»
Парадоксальным образом подобные тенденции виртуализировать реальные события перекликаются с предполагаемым закрытием постмодернизма 11 сентября 2001 года, когда падение Башен Близнецов было более реально для телезрителей, чем для очевидцев события. Однако в связи со всем вышесказанным говорить о превалировании виртуальной причастности событиям над реальным участием, как о признаке «пост-постмодернизма», довольно наивно.
Куда же проникло Зло?
В главе рассматривается конфликт между поэтом Салманом Рушди и аятоллой Хомейни. В очередной раз Бодрийяр говорит о том, что, изгнав Зло из нашей жизни, мы стали беззащитными перед ним.
Интересны рассуждения о правах человека, которые, между прочим, называются «совершенно иллюзорной и неадекватной системой». Говорить о праве на что либо имеет смысл только тогда, когда эти права перестают быть самоочевидным. Если мы говорим о праве на воздух и воду — мы лишь подтверждаем угрозу их исчезновения.
Кроме того, человек требует права на то, что определяется случаем, что является судьбой или фатальностью: право быть мужчиной или женщиной. (В 1980-е гендерные теории еще воспринимались иронически… «еще»… это ли не признак продолжающегося постмодернизма?) Почему бы не потребовать право быть львом, водолеем или раком?
«По жестокой иронии мы дожили до права на труд. До права на безработицу! До права на забастовку! Никто уже даже не замечает сюрреалистического юмора таких вещей. Бывает, однако, этот черный юмор прорывается наружу. Такова, например, ситуация, когда приговоренный к смерти американец требует для себя права на казнь вопреки всем лигам защиты прав человека вместе взятым, бьющимся за его помилование. Это уже становится интересным.»
Интересно то, что при тотальной позитивности человеку требуется право на Зло: право на болезнь, смерть, катастрофу, несчастный случай, ошибку «право на самое худшее, а не только на самое лучшее: и это в гораздо большей степени, чем право на счастье, делает вас человеком, достойным этого имени.»
«Некроспектива»
Ревизионизм и попытки переиграть историю. Попытки, вызванные необходимостью обосновать конец истории, или хотя бы конец себя самих. Философии нет, потому что Хайдеггер дискредитировал ее. Философия мертва, она была уничтожена в Освенциме.
Мы судим прошлое исходя из современности, хотя и не имеем на это права. Уже слишком поздно проверять и осмысливать. Слишком поздно выяснять историческую правду.
«Мы никогда не узнаем, были ли понятными появление нацизма, лагерей смерти или Хиросимы. Мы более не находимся в том же ментальном пространстве.»
Обратной стороной постистории становится неверие фактам. Сгодня находятся люди, которые отрицают Холокост — завтра появятся те, кто подвергнет сомнению существование Хриосимы и Хайдеггера.
В постскриптуме Бодрийяр рассуждает о возможном возобновлении истории в связи с началом Перестройки в СССР. Здесь он выражает опасения, что освобожденная свобода, подражая «свободе» Запада, очень быстро расточится во «рвении к автомобилям, электробытовым приборам и даже к психотропным средствам и порнографическим фильмам», и также как и Запад перейдет в состояние тепловой смерти конца истории.
Судьба энергии
На протяжении всех предыдущих глав Бодрийяр говорит, по сути, о нарастании энтропии: бесконечное и неуправляемое размножение ценностей, проникновение ценностей из одних систем в другие, снижение уровня страсти. Конец истории имеет вид тепловой смерти вселенной, когда каждый атом равномерно распределенного вещества имеет среднюю температуру и все процессы затухают. Такой исход является результатом действия второго начала термодинамики.
Но это все касалось культуры и политики. В отношении же энергии как таковой, Бодрийяр говорит о ее парадоксальной неисчерпаемости. Общество расходует колоссальные объемы энергии, которые, однако, непрестанно возобновляются. Будто мы черпаем силы чтобы жить и продолжать свою циклическую деятельность из собственных отходов, из собственного распада.
Здесь приводится мрачная метафора, источник которой мне найти не удалось: «некоторые из велосипедистов, участвовавших в гонке преследования вдоль Транссибирской магистрали, умирали, но при этом продолжали крутить педали. Трупное окоченение превращается в трупную мобильность, смерть крутит педали до бесконечности, даже ускоряя ход в соответствии с законом инерции. Энергия оказывается сверхвозросшей за счет инерции смерти.»
Итак, в нарушение второго начала термодинамики, нарастание энергии системы не служит ее усложнению, но является признаком ее смерти и распада. Хотя, если проводить аналогию не с термодинамикой, а с эндо/экзотермическими реакциями, все становится более-менее логично. Энергия, которая была израсходована для создания общества, высвобождается при его распаде.
Теорема о проклятой стороне вещей
Здесь подводится подытог предыдущих глав: «Все, что извергает из себя проклятую сторону своей сути, подписывает себе смертный приговор. В этом и состоит теорема о проклятой стороне вещей.»
Изгнанное из общества позитивных эмоций, Зло тем не менее продолжает проявлять себя повсюду в форме вирусных и аутоимунных атак, странностей, помутнения разума, неконтролируемых катастрофических процессов и нарастания хаоса.
Зло черпает энергию из собственного распада, возраждается за счет собственного расходования.
В нашем мире Зло неотделимо от Добра. «Иллюзия, что можно отделить Добро от Зла с тем, чтобы развить то или другое, просто абсурдна.» В этом принцип Добра.
Принцип Добра в том, что Добро и Зло неразделимы. Принцип Зла в том, Зло стремится отделиться от Добра.
Ад того же самого
Для иллюстрации принципа стирания отличий Бодрийяр использует процесс клонирования и развития раковой опухоли. В обоих случаях мы имеем дело с победой над смертью, ведь, отказавшись от эроса мы очищаемся и от танатоса.
Клонирование особенно интересно тем, что каждая отдельная клетка организма становится потенциальным источником для создания копии, воспроизводя принцип фрактала: часть равна целому.
Наша культура и наша позитивность также, подобно опухоли, распространяется по всему миру. Все люди становятся ментально идентичными друг другу и уже приближаются к физической идентичности, посредством косметики и пластических операций, приближаясь к общему для всех идеальному образу.
Любые различия, будь то естественные или протестные, включаются в общую идентичность как вариант нормы. Другой изгнан на периферию, но уже и там не может удержаться.
Согласно Вальтеру Беньямину, оригинал произведения искусства в отличие от его копий обладает аурой. Но что делать, когда оригинал утрачен? Когда сам процесс создания произведения, такого как фотография или кинопленка, не подразумевает наличие оригинала. Мы давно уже живем в мире без оригинала, где каждый человек — это копия копии.
Но жизнь без Другого невозможна. Окруженный самим собой человек лишается интриги, игры, любви, коммуникации. Что может человек сообщить самому себе? Это и есть ад того же самого: дурная бесконечность, замкнутая цикличность без конечной цели. «Ад — это мы сами» Довлатова вместо «Ад — это другие» Сартра.
Чтобы спастись мы помещаем Другого внутрь себя, в наше бессознательное. Непостижимое и неуловимое оно хранит в себе «Сверх Я», «Оно», «Ид», «язык», делая нас чужими для нас самих. Но эта полумера скоро исчерпает себя.
Мелодрама различия
Куда же проникли отличия? Где нам искать нашего Другого? Врага, которого мы могли бы уничтожить, объект нашей ненависти и нашей ксенофобии?
Мы успешно превращаем в Другого тех, кто имеет минимальные различия с нами. Но различия — это не отличие. Различия лишь подтверждают общее сходство. Наша агрессия таким образом направляется на нас самих.
Но Другой сохранился и сохраняется на периферии нашей цивилизации: в резервациях и недоступных джунглях. Мы даже лицемерно стараемся сохранить этих Других, эти полудикие племена и целые народы и государства с другой культурой. Ради «многообразия» и «уважения к иным культурам» мы снисходительно позволяем этим людям отказываться от удобств цивилизации, медицины, информации. Если лекарства, которые привозит «Армия спасения» попадают на черный рынок, если видеотехнику, предназначенную для обучения аграрным технологиям, используют для просмотра порнографии — это их право.
Двести лет назад мы уничтожали людей, которые отличаются от нас, или пытались насильно «цивилизовавать» их. Сегодня мы позволяем им вымирать не цивилизованными.
Но являемся ли мы Другим, для них? Известны случаи, когда аборигены не проявляли никакого интереса к белым захватчикам, которые убивали их и грабили. Возможно, они считали нас явлением природы, непостижимой стихией. Возможно, жители стран Востока не воспринимают западную культуру как Другую. Кажется, это для них игра, дополнение к их собственной культуре. Успешно играя роль людей запада они несут нам собственную инаковость, которая пугает и которая может дестабилизировать наше стерильное общество.
Непримиримость
Идеальным воплощением Другого становятся языки язык. Языки совершенно нетерпимы друг к другу. «Языки — явление предопределенное: каждый — своим правилом, своим самоуправлением, своей беспощадной логикой. Каждый подчиняется закону коммуникации и обмена, но одновременно — некоей внутренней нерушимой связи и, как языки, они всегда были и навсегда останутся непереводимыми с одного на другой. И звучат они так «красиво» потому, что остаются чужими друг для друга.
Гостеприимство — это способ взаимодействия с Другим, не делая его собой. Гость — это враг, чужак, непостижимое существо, он неравноправен нам и должен быть изгнан. Но как только гость переступает наш порог, его жизнь становится нам более ценна, чем наша собственная. Однако гость не становится одним из нас, он по-прежнему Другой, и мы принимаем его Отличие не превращая в различия. Когда гость уходит, он уносит с собой свою инаковость, оставляя нас неизменными.
Все восточные культуры очень гостеприимны и это дает им иммунитет против Запада. Наша культура — это гость, ее принимают на время, как нечто странное, нечто экзотическое и тем самым привлекательное. Но ни Марокко, ни Япония, ни мусульманские страны никогда не станут западными.
Радикальная экзотика
Отличия порождают интерес, экзотику и соблазн. Другой соблазнителен для нас. Руководствуясь желанием экзотики и соблазнения люди предпринимают путешествия.
Не стоит обольщаться желанием понять жителя другой страны, влезть в его шкуру, стать таким же как он. Для носителя глобалистской западной культуры стремление включения местных культур в собственную систему является проявлением ее глобалистичности. При этом часто другие культуры используются в коммерческих целях, как нечто привлекательное своей экзотичностью. Но такая эксцентричная ситуация может стать разрушительной и для западной культуры, которая постепенно растворяется в собственных заимствованиях.
Путешествие, как общение с Другим стало новым способом существования. «Путешествуя, мы стремимся не к открытиям или обмену, а к постепенной экстерриториализации, к тому, чтобы возложить ответственность на само путешествие, т. е. на нечто отсутствующее.» Это похоже на человеческие отношения, в которых мы также стремимся к экстерриториальности, к тому чтобы быть изгнанным в желания Другого. Однако в этом также проявляется эксцентричность нашего общества. Центр не воздействует на периферию, но сам оказывается в зависимости от нее.
Бодрийяр также находит сходство между фотографией и путешествием. Фотография предназначена для того, чтобы показывать мир, в котором нет наблюдателя. Идеальная фотография чужда фотографу, она схватывает нетипичность мира, «радикальную экзотику объекта».
«Таким образом, лучше всего фотографировать существа, для которых Другого не существует или уже не существует (это примитивные или отверженные люди, неодушевленные предметы). Лишь нечеловеческое существо обладает фотогеничностью.»
«Преследование в Венеции»
Здесь описывается арт-эксперимент художницы Софи Калль, когда она в тайне от своего знакомого несколько дней преследовала его в Венеции, постоянно делая фотографии. Эксперимент был прерван, когда объект интереса художницы обернулся и поздоровался.
Человек, которого мы преследуем — идеальный Другой. Если он выбран наугад, мы не знаем о нем ничего. Его цели нам не ясны и траектория его перемещения бессмысленна. Преследуя Другого мы заявляем о том, что он действительно существует. «Является ли встреча доказательством существования Другого? Нет ничего, что было бы столь сомнительно. Напротив, Другой существует потому, что я следую за ним тайно, потому что не знаю его, не хочу знать, равно как не желаю, чтобы он знал меня.»
«Фотография здесь не имеет никакого значения ни для наблюдения, ни для архива. Она просто означает, что в
Вирусное гостеприимство
Приводится пространная цитата из книги Шницлера «Связи и одиночество». В ней рассматривается возможность существования цивилизации микроорганизмов, живущих внутри человека, для которых человек — это ландшафт. Цивилизации, о которой мы ничего не подозреваем. Но если такое возможно, возможно ли, что само человечество находится внутри макроорганизма, страдающего заболеванием? Мысль не нова, но Бодрийяр делает из нее интересный вывод.
Микроорганизм — это Другой для человека. «Человек и микроб по самой своей сути не могут быть противопоставлены друг другу, они никогда не сталкиваются, но лишь связываются друг с другом, и эта связь является предназначением.» Умрет человека — погибнет и бактериальная цивилизация.
Так может ли человек существовать без другого.
Может ли Добро существовать без Зла?
Отклонение желаний
Очередной стадией делегирования человеком его собственных функций становится снятие с себя ответственности за собственную жизнь.
«Никто не в состоянии вынести ответственность за свою жизнь. Эта идея, одновременно и христианская и современная, является тщетной и вызывающей. Более того, это утопия, не имеющая оснований. Для ее осуществления надо, чтобы индивидуум превратился в раба собственной идентичности, в раба своей воли, ответственности, желаний. Индивидуум должен бы был начать контролировать все свои круговые движения, как и те движения, что вершатся в мире и пересекаются в его генах, нервах, мыслях. Бремя неслыханное.
Человеку гораздо естественнее вручить свою участь, желания, волю кому-то другому.»
Таким образом мы хотим то, чего хотят другие, выбираем то, что выбирают другие. Мы уже видим то, что уже было увидено, по крайней мере машиной, созданной для того чтобы видеть.
«В этом смысле всякое освободительное или эмансипационное движение, нацеленное на увеличение автономии, то есть на углубленное внедрение всех форм контроля и принуждения под лозунгом свободы, является формой регрессивной.»
Объект как странный аттрактор
Несколько слов о странном аттракторе. Аттрактор — это нечто из области математики. Компактное подмножество (точка, плоскость, объем, периодическая траектория), к которому стремятся все траектории из некоторой окрестности. «Аттрактор — это наименьшее множество, к которому всё стремится.»
Странный аттрактор отличается от простого тем, что он является неустойчивым множеством траекторий, которое, даже при стремящемся к бесконечности времени не будет стремиться к покою или периодичности. Странный аттрактор часто имеет вид фрактала. Странные аттракторы могут быть хаотичны сами по себе. Судьба траектории, попавшей в странный аттрактор непредсказуема, так как малейшая неточность в начальных данных приводит к сильному расхождению прогноза с реальной траекторией.
К чему все это? Странный аттрактор может стать прекрасной метафорой обществу постмодерна: незатухающий, непрогнозируемый, дробящийся на все меньшие составляющие. Есть мнение, что отыграй мы все назад (до какого момента?) и узнав начальные параметры развития общества, мы смогли бы прогнозировать и даже исправлять ошибки. Но это столь же невозможно де юре, как и де факто. Странные аттракторы являются средой обитания эффектов бабочки, и мы не можем представить какие глобальные изменения породили бы мельчайшие корректировки в ранних состояниях системы.
Может ли странный аттрактор быть метафорой Объекта или Другого? Другой также непостижим для нас, как и странный аттрактор и «нам не дано предугадать, как наше слово отзовется». Другой притягивает нас, становясь при этом радикальным отчуждением нас самих.
«Другой — это то, что позволяет мне не повторяться до бесконечности.»
Вывод не по теме
Кто там говорил о завершении постмодености? Кажется, что постисторическое общество, описанное Бодрийяром продолжает жить, развиваться, уточняться и многие тенденции, которые в 1980-е годы только нащупывались, сейчас распускаются полным цветом. Дадут ли эти причудливые фрактальные соцветья свои плоды, или на них также набухнут новые бутоны? Время покажет.
