Create post
Notes

"Захади, мая залатая!" Тётя Манана и русофобия по-грузински

— Ни нада такой вапрос, ни нада! — тётя Манана замахала тряпками. — Чэлавек пришёл кушать сюда — ну, что? Кушают здесь!

В дверях в сумраке стоит дедуля и пыхтит сигаретой. Таких можно встретить и в России. Дружелюбные дядьки, завсегдатаи столовок, которые любят сидеть там днями напролет и рассуждать об американских масонах, евреях и миссии русского народа.

Минуту назад он пришел в кафе и завёл светскую беседу с молодым русским, уминавшим жареных ставрид.

— А ты аткуда? Рассия? — хитро щурится, как бы невзначай. — А вот можно тебе такой вопрос задать, а пачэму в Украину воевать не поехал?

— Ни нада такой вопрос! — немедленно замахала руками тётя Манана. — Иди, иди!

Тётя Манана похожа на всех мам мира. Когда я впервые к ней заглянула, пробравшись через стройку и толпу любвеобильных дворняг, она пропела из–за прилавка:

— Захади, мая залатая!

У нее семейное кафе в сером каменном доме на обочине трассы. Я думаю, его могли построить еще до революции. Вокруг хаос по-грузински: лавки с пляжными принадлежностями, стройка, бесхозные щенята. Но у Мананы уют: на улице стоят столики с белыми скатертями и пузатыми, как трехлитровые банки, бутылями. В вазах удивительно фотогеничные искусственные цветы.

Кафе у Тёти Мананы

Кафе у Тёти Мананы

Внутри сумрачно и уютно, как в старом доме. Белый тюль, маленькая плита, на которой она готовит прямо при тебе. Старая посуда, наверное, из сундуков с приданым — и глиняные тарелки, и алюминиевые кувшины с узорами — такой могла бы носить на плече горянка в пушкинской поэме. В красном углу иконы, в другом — крошечный телевизор прямо под потолком.

Я нерешительно топталась на пороге. Май был такой холодный и дождливый, что я ходила в шерстяных колготках. Сезон еще не начался, и эмигранты разгуливали здесь, как белые вороны. Мы таскались по обменникам и банкам и старательно выговаривали «Гамарджоба! Инглиш ор рашн?» — говорить по-русски было не то чтобы неполиткорректно, а как будто с русским языком привёз эту солнечную страну что-то страшное.

Грузины смотрели недоверчиво: как на собак, которые зачем-то стали мяукать.

Некоторые почти обижались: они так хорошо говорят по-русски, а тут мы, со своей новой политкорректностью. Для многих русский был языком их молодости, какой-то прошлой жизни, которая была у них в СССР или России.

— А ты аткуда? Из Рассии? Рассия бальшая! Откуда из России?

И дальше в зависимости от обширности опыта вашего собеседника:

— Из Ростова? О, я служил под Ростовом! У меня там друг живёт! На, держи, яблоки, это у меня из сада, — открывает одной рукой бардачок, другой пыхтит сигаретой, а машину по серпантину ведет рука Господа.

— Ешь! Из Челябинска? Я там жил 10 лет, мама там поваром работала. Тяжелый город, не улыбаются… Казань? Аааа, татары, да? Мы туда мандарины возили! Но на рынке не продавали, там все татары держали, ха-ха!

Для меня тайна, откуда в людях может быть столько тепла. Однажды на пляже ко мне подошел бородатый грузин, похожий на Хагрида. Весь заросший, только глаза видно. Похож одновременно на бездомного и монаха. Мне показалось — бездомный.

Пляж был холодный, море затянуло серым дождем. В тумане тлеют огни трех кораблей, который выстроились в очередь на горизонте, ждут захода в порт. Вокруг никого, только я, плаж и бородач без возраста. Он подошел и вручил два красных яблока. Сказал немногословно: ешь, ешь — и отошёл.

Отказать было нельзя: это же самое страшное — отказать человеку в доброте. Я потом их съела, но сначала безбожно заинстаграмила на фоне бушующих серых волн.

Это будет моя аджарская сказка про Белоснежку наоборот. В моем блокноте от 2016 года написано: Грузия лечит от страха. Так и есть.

Но к кому я прикипела, так это к грузинским женщинам. Мая красавица, мая золотая, пачему нэ заходишь? Грузинский язык поёт даже без музыки. Так я повадилась ходить к местным за добротой, как бездомная кошка.

— Захади, мая залатая! — говорила тетя Манана каждый раз, когда я топталась у нее на пороге.

— Дайте хлеба побольше, пожалуйста

— Ах ты мая грузинка! Я тоже много хлеба ела, а у меня мама русская — она его прятала от меня!

Тета Мальвина с большими чёрными глазами, как будто с иконы, угощала арбузом и поила крепким, по-батумски кофе (чем отличается кофе по-батумски от кофе по-турецки, никто не знает, но в одной пыльной советской энциклопедии написано: раньше лучшие батумские кофевары были знамениты на весь город).

С Шурейной из местного сельмага мы обговорили вообще все. Сначала погоду, потом войну, потом пошло весёлое про женихов: кто красивый, кто молодой, а кто хорошо поёт.

У нее жилец по вечерам распевает арии, а я подслушиваю его из туалета — что поделать, на море и на певца у меня выходит именно это окно. “Прихади, прихади послушать, ему очень приятно будэт” — говорит она. “А он на пандури играет?” “Нет, — удивленно говорит Шурейна, — это гитара”.

Вот и всё, вся русофобия. О войне со мной почти не говорили. Ни об этой, ни о 2008. Не знаю, отчего.

Помню, когда жила в Европе, флиртовала напропалую с улыбчивым немцем. Дубовый стол, огромные кружки с пивом. Мы заговорили о своих великих и знаменитых — толстых, достоевских, гёте, рамштайнах.

И он сказал, смущаясь: спасибо, что не вспоминаешь по-настоящему знаменитого немца. Я не знала, что сказать: для меня быть русской всегда означало табу — не говорить с немцами о войне. Прощенное остается в прошлом. Мне было 22, и я верила в русское великодушие. А теперь вот оно как — великодушие нужно нам самим.

Здесь как будто тоже табу. Не как в России — удушливое молчание, от которого сходишь с ума. Здесь мы будто разрешаем друг другу пожить в мире — сходить на море в охапку с детьми и надувными кругами, обгореть докрасна, наесться черешни до отвала. Напиться вина, произнести тосты ни о чем. Поговорить о том, о чем говорили раньше: а вот мы съездили на водопады вчера, а вот там экскурсия дорогая, но вино вкусное, а вы где эту пахлаву взяли? Уже пробовали лобио?

О войне мне сказали один раз — тот самый дедок из кафе Мананы. Он спросил меня: ты откуда? из России? И поморщился, как от дурного запаха: нет, не люблю Россию. Он сидел за соседним столиком с парой товарищей. Они пили, пыхтели сигаретами, рядом бегали бездомные дворняги. Посидел, попил, потолковал с ними о чем-то, потом повернулся:

— Ты… извини, что я так сказал. Война — плохо, да?

Через неделю он об этом забыл, дал свой номер и заставил пообещать, что приду к нему на день рожденья.

Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma

Author

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About