— Ни нада такой вапрос, ни нада! — тётя Манана замахала тряпками. — Чэлавек пришёл кушать сюда — ну, что? Кушают здесь!

В дверях в сумраке стоит дедуля и пыхтит сигаретой. Таких можно встретить и в России. Дружелюбные дядьки, завсегдатаи столовок, которые любят сидеть там днями напролет и рассуждать об американских масонах, евреях и миссии русского народа.

Минуту назад он пришел в кафе и завёл светскую беседу с молодым русским, уминавшим жареных ставрид.

— А ты аткуда? Рассия? — хитро щурится, как бы невзначай. — А вот можно тебе такой вопрос задать, а пачэму в Украину воевать не поехал?

— Ни нада такой вопрос! — немедленно замахала руками тётя Манана. — Иди, иди!

Тётя Манана похожа на всех мам мира. Когда я впервые к ней заглянула, пробравшись через стройку и толпу любвеобильных дворняг, она пропела из–за прилавка:

— Захади, мая залатая!

У нее семейное кафе в сером каменном доме на обочине трассы. Я думаю, его могли построить еще до революции. Вокруг хаос по-грузински: лавки с пляжными принадлежностями, стройка, бесхозные щенята. Но у Мананы уют: на улице стоят столики с белыми скатертями и пузатыми, как трехлитровые банки, бутылями. В вазах удивительно фотогеничные искусственные цветы.

Внутри сумрачно и уютно, как в старом доме. Белый тюль, маленькая плита, на которой она готовит прямо при тебе. Старая посуда, наверное, из сундуков с приданым — и глиняные тарелки, и алюминиевые кувшины с узорами — такой могла бы носить на плече горянка в пушкинской поэме. В красном углу иконы, в другом — крошечный телевизор прямо под потолком.

Я нерешительно топталась на пороге. Май был такой холодный и дождливый, что я ходила в шерстяных колготках. Сезон еще не начался, и эмигранты разгуливали здесь, как белые вороны. Мы таскались по обменникам и банкам и старательно выговаривали «Гамарджоба! Инглиш ор рашн?» — говорить по-русски было не то чтобы неполиткорректно, а как будто с русским языком привёз эту солнечную страну что-то страшное.

Грузины смотрели недоверчиво: как на собак, которые зачем-то стали мяукать.

Некоторые почти обижались: они так хорошо говорят по-русски, а тут мы, со своей новой политкорректностью. Для многих русский был языком их молодости, какой-то прошлой жизни, которая была у них в СССР или России.

— А ты аткуда? Из Рассии? Рассия бальшая! Откуда из России?

И дальше в зависимости от обширности опыта вашего собеседника:

— Из Ростова? О, я служил под Ростовом! У меня там друг живёт! На, держи, яблоки, это у меня из сада, — открывает одной рукой бардачок, другой пыхтит сигаретой, а машину по серпантину ведет рука Господа.

— Ешь! Из Челябинска? Я там жил 10 лет, мама там поваром работала. Тяжелый город, не улыбаются… Казань? Аааа, татары, да? Мы туда мандарины возили! Но на рынке не продавали, там все татары держали, ха-ха!

Для меня тайна, откуда в людях может быть столько тепла. Однажды на пляже ко мне подошел бородатый грузин, похожий на Хагрида. Весь заросший, только глаза видно. Похож одновременно на бездомного и монаха. Мне показалось — бездомный.

Пляж был холодный, море затянуло серым дождем. В тумане тлеют огни трех кораблей, который выстроились в очередь на горизонте, ждут захода в порт. Вокруг никого, только я, плаж и бородач без возраста. Он подошел и вручил два красных яблока. Сказал немногословно: ешь, ешь — и отошёл.

Отказать было нельзя: это же самое страшное — отказать человеку в доброте. Я потом их съела, но сначала безбожно заинстаграмила на фоне бушующих серых волн.

Это будет моя аджарская сказка про Белоснежку наоборот. В моем блокноте от 2016 года написано: Грузия лечит от страха. Так и есть.

Но к кому я прикипела, так это к грузинским женщинам. Мая красавица, мая золотая, пачему нэ заходишь? Грузинский язык поёт даже без музыки. Так я повадилась ходить к местным за добротой, как бездомная кошка.

— Захади, мая залатая! — говорила тетя Манана каждый раз, когда я топталась у нее на пороге.

— Дайте хлеба побольше, пожалуйста

— Ах ты мая грузинка! Я тоже много хлеба ела, а у меня мама русская — она его прятала от меня!

Тета Мальвина с большими чёрными глазами, как будто с иконы, угощала арбузом и поила крепким, по-батумски кофе (чем отличается кофе по-батумски от кофе по-турецки, никто не знает, но в одной пыльной советской энциклопедии написано: раньше лучшие батумские кофевары были знамениты на весь город).

С Шурейной из местного сельмага мы обговорили вообще все. Сначала погоду, потом войну, потом пошло весёлое про женихов: кто красивый, кто молодой, а кто хорошо поёт.

У нее жилец по вечерам распевает арии, а я подслушиваю его из туалета — что поделать, на море и на певца у меня выходит именно это окно. “Прихади, прихади послушать, ему очень приятно будэт” — говорит она. “А он на пандури играет?” “Нет, — удивленно говорит Шурейна, — это гитара”.

Вот и всё, вся русофобия. О войне со мной почти не говорили. Ни об этой, ни о 2008. Не знаю, отчего.

Помню, когда жила в Европе, флиртовала напропалую с улыбчивым немцем. Дубовый стол, огромные кружки с пивом. Мы заговорили о своих великих и знаменитых — толстых, достоевских, гёте, рамштайнах.

И он сказал, смущаясь: спасибо, что не вспоминаешь по-настоящему знаменитого немца. Я не знала, что сказать: для меня быть русской всегда означало табу — не говорить с немцами о войне. Прощенное остается в прошлом. Мне было 22, и я верила в русское великодушие. А теперь вот оно как — великодушие нужно нам самим.

Здесь как будто тоже табу. Не как в России — удушливое молчание, от которого сходишь с ума. Здесь мы будто разрешаем друг другу пожить в мире — сходить на море в охапку с детьми и надувными кругами, обгореть докрасна, наесться черешни до отвала. Напиться вина, произнести тосты ни о чем. Поговорить о том, о чем говорили раньше: а вот мы съездили на водопады вчера, а вот там экскурсия дорогая, но вино вкусное, а вы где эту пахлаву взяли? Уже пробовали лобио?

О войне мне сказали один раз — тот самый дедок из кафе Мананы. Он спросил меня: ты откуда? из России? И поморщился, как от дурного запаха: нет, не люблю Россию. Он сидел за соседним столиком с парой товарищей. Они пили, пыхтели сигаретами, рядом бегали бездомные дворняги. Посидел, попил, потолковал с ними о чем-то, потом повернулся:

— Ты… извини, что я так сказал. Война — плохо, да?

Через неделю он об этом забыл, дал свой номер и заставил пообещать, что приду к нему на день рожденья.