Леа Юпи — албансская философиня и писательница; профессорка политической теории в Лондонской школе экономики. Журнал El Pais назвал её одним из шести самых важных мыслителей 2023 года (вместе с Джоном Греем, Сергеем Гуриевым и Евой Иллуз). Её книга Free: Coming of Age at the End of History (2022) переведена на 30 языков и стала книгой года по версии The Guardian, The New Yorker, The Financial Times и других.

В этой короткой статье для журнала The Guardian (The day my students stopped me in my tracks — and changed how I thought about hope, 21.12.2023) Леа размышляет о надежде как о моральном долге и о привелегиях на философское вопрошание.

Момент 2023 года, подаривший мне надежду, был тем же самым, когда я думала, что все надежды потеряны. Было утро пятницы, середина октября, и я только что начала изучать со своими студентами эссе Иммануила Канта «Что такое просвещение?», написанное им в 1784 году.

Большинство людей склонны думать о надежде как о чем-то между желанием и верой: между желанием определенного результата и верой в то, что что-то благоприятствует его осуществлению. Мы ищем в мире доказательства, чтобы проверить, соответствует ли он нашим желаниям, и если мы находим их, то у нас появляется надежда; в противном случае у — нет.

Но для меня надежда означает нечто другое. Надежда никак не связана с тем, как развивается мир. Это своего рода долг, необходимое дополнение к морали. Какой смысл пытаться поступать правильно, если у нас нет причин думать, что другие поступают так же? Какой смысл возлагать на других ответственность, если мы считаем, что они не способны к ответственности?

Надежда противоположна нигилизму. Парадоксально, но чем хуже мир, тем больше надежды вы должны сохранять, чтобы продолжать бороться. Надеяться — не значит быть уверенным, что исход событий окажется правильным; скорее это значит сохранять веру в принцип, согласно которому моральный мир имеет смысл.

Так что в моем случае означала потеря надежды? Она означала потерю веры в этот принцип. На занятиях по истории политической мысли я обсуждала со своими студентами девиз Просвещения, sapere aude (имей смелость быть мудрым) и пыталась выяснить, почему Кант определяет его как «выход из состояния несовершеннолетия». Я сказала своим студентом, что главные принципы просвещения — думать самостоятельно, уметь ставить себя на место других и всегда мыслить последовательно — не так абстрактны, не так индивидуалистичны и не так привязаны к статус-кво, как они кажутся. Напротив, они имеют решающее значение для того, чтобы заполнить дыру между миром, в котором мы живем, и тем, который мы обязаны построить.

Наконец, один из моих студентов набрался смелости и сказал: все это звучит мило; Канту повезло жить во временя Просвещения — по крайней мере, людям тогда нравились подобные вещи. Другой студент отметил, что в XVIII веке не было ни алгоритмов, ни социальных сетей, ни информационных пузырей (echo chamber), а значит, все еще можно было верить в возможность просвещения с помощью публичных дискуссий. Вмешалась третья студентка, на этот раз с Балкан. Она сказала: что нам дало Просвещение, если оно даже не было в состоянии помочь остановить геноцид?

Я отвернулась от презентации PowerPoint и посмотрела в окно.  Все, что я говорила до этого момента, показалось мне смешным. Я почувствовала разрыв между миром, о котором я читала, о котором я учила и в который я верила, и тем, в котором я жила. Каждое утро я проверяла свои социальные сети и пыталась разобраться в новостях. Всё, на что я натыкалась, были попытки убедить мир в том, что убийство невинных граждан иногда, для некоторых людей, при некоторых условиях, является приемлемым. Не сошла ли я с ума, придерживаясь максимы последовательного мышления и вытекающей из нее критики двойных стандартов? Неужели так абсурдно верить, что на каком-то уровне политика может оставаться подотчетной морали?

Не то чтобы я никогда раньше не задавала себе этих вопросов. Просто каждый раз, когда они возникали, я напоминал себе о моральном долге надеяться. Но на этот раз ничего не вышло. Я утратила веру в разум, а мои слова стали бессмысленными даже для меня самой.

Как я восстановилась? Я попыталась напомнить себе о своей особой позиции в этом мире и что мое экзистенциальное отчаяние, философские дилеммы и вопросы, которые меня беспокоят -отражают мои привилегии. Люди, которые страдают от несправедливости, которые ежедневно терпят оскорбление своего достоинства, которых маргинализируют, замалчивают, эксплуатируют, оставляют умирать или убивают, не могут себе позволить задаться вопросом, есть ли у них надежда. Они цепляются за жизнь, борются, пытаются справиться с трудностями. Для их постоянной борьбы, в какой бы форме она ни велась, утрата надежды непозволительна. Самое меньшее, что остальные из нас могут сделать — избегать вопросов об основании надежды. Возможно, в этом и заключается истинный политический смысл Просвещения: вопрос о том, есть ли надежда или нет, актуален только для тех, кто имеет привилегию в ней сомневаться. А это лишь небольшая часть мира.