Грех жаловаться — и стеллажи путеводителей сейчас просторны, и о городах и странах как только не пишут: при небольшом даже желании можно найти и культурологическую эссеистику в духе Беньямина и списки самых злачных мест для экспатов, историю музеев или «Барселона LGBT». Рори Маклин рассказывает истории различных людей. Иногда, впрочем, — зданий, произведений искусств или явлений. Да, он дискретен, как много знающий рассказчик, перебивающий сам себя. Но при этом он дает говорить — самому городу («Berlin today resonates with the echo of lives lived»).

«Berlin is a place where men set their dreams in stone, or at least in brick. It is not an ancient city. It has no Roman remains like London, no catacombs like Paris. Its youth always spurred it towards the future. Yet at the same time it longed for a noble past, so created buildings to perpetrate its own myth».

Этому городу, давно ставшему для него личной историей. Потому что он впервые приехал в Берлин уже очень давно, жил и приезжал потом туда постоянно. И даже, как пела Земфира, почти попал «в хроники твои» — впервые появился здесь в 70-е, тусовался с Боуи и подрабатывал на съемках фильма с Марлен Дитрих в Западном Берлине, собирал материал для своей первой книги «Нос Сталина» в Восточном, а сейчас, канадец, живет, деля жизнь между Лондоном, Дорсетом и Берлином.

Автор задается вопросом — «why are we drawn to certain cities?» — и пытается на него ответить. Кажется, не только читателям (хотя самые главные исторические и культурные реперные точки тут присутствуют), но и себе (о любимом баре, где с чужаками не разговаривают и непроветриваемо несет пивом и уриной, а если и заговорит, то сумасшедший, который предложит сходить на кладбище и посмотреть настоящих призраков — Маклин, кстати, сходил).

До бара и таких злых гениев места (Гитлер и Геббельс), добрых (Вендерс и Боуи) или непонятно (Рифеншталь), однако, долгая дорога — он начинает «с самого начала». Конфликт несчастного миннезингера и злого короля там, где Берлина еще толком не было, но уже было крайне много жесткости — изнасилование невинных, сжигание детей (войны с австрийцами в 17 веке), «Wind, Famine, Plague and Death to Kings; War, Earthquake, Floods and Dire Things».

На смену анархии Средних веков пришел порядок прусаков. Вот Фридрих Вильгельм I, «король-солдат» (Soldatenkönig), в шесть лет муштровавший отряд из 131 ребенка и говоривший о себе, что может остаться равнодушным к красивой женщине, но к статному гренадеру — никогда. Это та власть, что подчинит себе все — и культура, замечает автор, будет не в силах просветить народ, а искусству не победить власть. Это важная мысль, он к ней еще вернется. Например, расскажет о либеральном политике, реформаторе, покровителе искусств, еврее почти во главе Германии Вальтере Ратенау, эдаком Столыпине, — день, когда его убили радикалы-националисты, праздновали массы, но это же убийство обвалило курс марки и, в далекой перспективе, повело страну совсем не туда…Левый, судя по всему, интеллектуал, Рори Маклин не жалует как массу (не народ, именно массу), так и угнетателей, обратимся к лексике марксистов и советских агиток, простого человека. Его истории о честных, совращенных и погибших в крайней нужде и полном одиночестве людях — это почти натуральная школа, Диккенс и Гаршин. Кстати, отметим, рассказы тут отнюдь не только о великих и значимых, но и самых обычных и почти неизвестных.

Здесь действительно совсем разные рассказы. Восстановление безвестной жизни и человеческий документ сплетаются с историей искусств (моделью для бронзовой скульптуры богини Виктории работы Фридриха Драке на вершине Колонны Победы стала куртизанка), будни Ратенау вдруг оборачиваются почти инсайд, не очень афишируемой историей о том, как после Первой мировой, в обход запрету и санкциям, немцы создавали свою армию с помощью Советов — «Junkers began to assemble aircraft outside Moscow. The artillery manufacturer Krupp built a factory near Rostov-on-Don. In time Luftwaffe pilots would train near Vivupal and the Reichswehr would establish a tank school at Kazan. A chemical weapons facility would be built in Samara Oblast». О Геббельсе повествуют его дневники (игры честолюбия, болезненная привязанность к Гитлеру, ради которого он бросает свою любовницу Лидию Барову, расплачиваясь тяжелой депрессией). Неоднозначности вокруг Лени Рифеншталь — да, она действительно отказалась снимать свой последний нацистский фильм, увидев трупы, но отрицала потом, что видела убитых (осталась пленка снимавшего ее съемочную группу). О Нобелевском лауреате Фрице Габере, изобретателе «Циклона-Б» и мечтателе о счастье германского народа и всего мира (пытался извлекать золото из морской воды) повествуется через реакцию его жены (покончила с собой). О Брехте вообще мини-глава и другая оптика — письмо актера из его труппы своему брату (Брехт обзывает сам себя идиотом, призывает актеров критиковать «Трехгрошовую оперу» и переписывает ночами сцены к утреннему прогону). А визит JFK в ФРГ и его речь в поддержку немцев дается вообще поминутным сценарием — благо, она была сверх продумана и отрепетирована. А вот история великой Марлен Дитрих, на «разогреве» у которой выступали Beatles, а Кокто искал встречи — автор рассказывает о съемках камео в ее последнем фильме «Прекрасный жиголо, бедный жиголо», на котором он сам подрабатывал. Поэтому знает всю историю — как долго ее уговаривали, привлекли восходящей звездой Боуи в главной роли. Выйдя на съемочную площадку, она преобразилась и в ее 70 лет, съемочная группа засматривалась на ее ноги, Марлен была довольна — но сцены с Боуи отсняли в другом городе, а фильм провалился… Лишь красивый образ — «electric poetry and revolutionary form» — о немецком кино, будто оставляя читателю возможность самому сходить в да, действительно прекрасный Берлинский музей кино…

Маклин осуждает то государство, что давит человека и его культуру, какой бы политической окраски оно ни было. Но при этом он внутренне противоречив. Описывая благую помощь Америки и западной коалиции в деле объединении Германии, осуждает США за войну во Вьетнаме. Как-то подвергает сомнению роль Советского Союза в освобождении Восточной Европы, не задаваясь вопросом, а кто ее собственно освободил. Сочувствует жителям ГДР, но рисуемые им образы — как голодные дети из Восточного Берлина получают жвачки от американских солдат и Кока-Колу от сытых жителей Западного Берлина, а на бывшую смотровую вышку на Стене художник в виде инсталляции водружает эмблему Мерседеса — говорят что-то еще и свое… (Как в клубно-любовной истории самого автора: его любимая размышляет о своих родителях, которые хоть во что-то верили, капитализм или социализм, а во что верить нам? «В экологию, самих себя, новый айфон?») Возможно, так и надо. Ведь, обожая Берлин, но дает голоса и критике («Imagine Geneva, lost in a desert, and you have an idea of Berlin» Бальзака, «Cold, tasteless, stolid…» Розы Люксембург). Дает голос самому Берлину.

И его культуре. Которая для обожающего Боуи и даже встречавшего с ним Рождество автора, это, прежде всего, то лучшее из послевоенного, чем светится Берлин и для меня — Вим Вендерс, Лу Рид, Дэвид Боуи, Игги Поп, Ник Кейв с Бликсой Баргельдом (глава 22, «People, Let’s Dance»). Одна история о том, как истомленного славой и кокаином Боуи после бегства в Берлин его менеджер спасает, читая ему Ницше под неоновым портретом Мисимы, уже много стоит…