Демократическая точка зрения
«Мы — демократы» становится всё более популярным самоопределением для нашей оппозиции. Если оппонент действующей власти и бывает допущен к участию в выборах, то на широкой публике он скорее назовёт себя демократическим кандидатом, чем оппозиционным.
Вместе с тем редкий провластный политик заявляет себя врагом демократии. В 2012 году кандидат в президенты Владимир Путин опубликовал в газете Коммерсант программную статью «Демократия и качество государства», в подзаголовок которой вынесены такие слова:
«подлинная демократия — это непременное условие построения государства, нацеленного на служение интересам общества»,
— а в тексте положительно упоминаются самоуправление и гражданский контроль. В мире никого уже не удивить тем, что эталонные автократы и деспоты декларируют приверженность демократии.
Если сам Путин явно фальшивит, когда говорит о воплощении воли народа на выборах, то относительно рядовых его сторонников или избирателей КПРФ-ЛДПР нельзя сказать того же. Всякий раз, когда мы слышим от них, что они тоже привержены демократии, вряд ли нам пускают пыль в глаза, сжимая за спиной фигу врага народовластия. Скорее они используют довольно специфическое представление о демократичности. «Демократия» стала настолько размытым рамочным термином, что у неё как будто бы не осталось оппонентов. Даже в кремлёвской пропаганде критика Запада строится на том, что демократия там мнимая, в отличие от нашей, отечественной. Это явление часто описывают как «обратный карго-культ» или «whataboutism».
Можно подумать, что это софистический вопрос о словах, тогда как на практике мы всегда понимаем, кто демократ и что это значит. Но дело как раз в том, что у понятия демократии есть собственное содержание, которое удивительным образом не занимает сегодня существенного места в повестке наших политиков любого толка. Его стоит прояснить, потому что политик, представившись демократом, скорее всего совершает с вами неравноценный обмен: вы ассоциируете его с благополучными странами и считаете заступником свободы, равенства и народа — он же продолжает исповедовать нечто совсем отличное.
Происходит это, главным образом, в двух пунктах. Во-первых, демократия есть приоритет политического равенства над эффективным правлением. Поэтому, вопреки распространённому мнению, ставка на выборы в качестве рецепта избавления от некомпетентных правителей не является признаком демократических взглядов. Во-вторых, элитистский миф о том, что наш народ не готов к демократии, в равной степени популярен как в оппозиции, так и во власти именно на общей платформе искажённого представления о демократии.
Подчеркну сразу, что эту проблему следует отличать от задачи политологов по классификации политических режимов. Здесь мы избежим споров о том, какое государство можно считать демократическим с какой степенью гибридности. Чтобы не подменять понятие демократии как мировоззрения разговором о том, в какой стране лучше жить, первое я буду называть демократической точкой зрения. Отложим также разбор моделей демократии — представительной, прямой, плебисцитарной, делиберативной, совещательной и других, — потому как все они определяются относительно демократической точки зрения, которая не совпадает со специфическим современным пониманием демократии как сочетания политических свобод, сменяемости власти и рыночной экономики.
Демократия не всегда была представительным правлением через выборы
Демократическая точка зрения заключается в том, что все люди обладают равными политическими правами, то есть не может быть справедливых доводов в пользу наделения кого-то властью, превосходящей власть других. Первую хорошо известную нам попытку применить этот принцип на практике предприняли древние греки, которым мы и обязаны термином демократия (δημοκρατία — буквально, народовластие). Эта попытка, как и все последующие в истории, не была удовлетворительна, так как исключала некоторых людей, — а чаще абсолютное большинство, — из политического процесса.
Аристотель характеризует классическую афинскую демократию следующими признаками: «все должностные лица назначаются из всего состава граждан; все управляют каждым, в отдельности взятым, каждый — всеми, когда до него дойдёт очередь; должности замещаются по жребию либо все, либо за исключением тех, которые требуют особого опыта и знания; занятие должностей не обусловлено никаким имущественным цензом или обусловлено цензом самым невысоким… судебная власть принадлежит всем, избираются судьи из всех граждан и судят по всем делам или по большей части их… Народное собрание осуществляет верховную власть во всех делах; ни одна должность такой верховной власти не имеет ни в каком деле или в крайнем случае имеет её в самом ограниченном круге дел; или же в главнейших делах верховная власть принадлежит Совету».
Во многом такой режим до сих пор называется демократией, но в глаза бросается одна утраченная деталь — жребий.
Сегодня демократия безусловно ассоциируется с выборами: если вы сторонник честных и конкурентных выборов, то вы демократ. Всеобщая декларация прав человека 1948 года избегает термина «демократия», но рекомендует: «Воля народа должна быть основой власти правительства; эта воля должна находить себе выражение в периодических и нефальсифицированных выборах, которые должны проводиться при всеобщем и равном избирательном праве путём тайного голосования или же посредством других равнозначных форм, обеспечивающих свободу голосования».
Выборы обеспечивают сменяемость власти, дают возможность влиять на тех, кто управляет, и управлять некоторым из тех, кто на это претендует. Ничто из этого само по себе не является желательным с демократической точки зрения, потому что иметь возможность влиять на управляющих и управлять — не одно и то же.
Означает ли это, что демократическая точка зрения отвергает выборы? Конечно, нет. Выборы всегда считались аристократическим механизмом и противопоставлялись как демократии, так и абсолютному правлению, которое более всего нежелательно с демократической точки зрения. К моменту появления американской и французской республик демократия ассоциировалась со жребием и воспринималась скорее негативно. Сами же эти республики строились не только на низложении тиранов и разделении властей, но и на меритократии: граждане будут отбирать лучших и передавать им правление на ограниченный срок.
Отцы-основатели США, чья позиция победила в дебатах о конституции, прямо противопоставляли республику и демократию. В последней, по их представлениям, власть передавалась слишком многим, тогда как проект республики предполагал представительную систему отбора «граждан, чья мудрость позволяет наилучшим образом определить интересы страны, а любовь к отчизне и справедливости с наибольшей вероятностью не допустит принести их в жертву сиюминутным и своекорыстным соображениям», — так в 10-й записке Федералиста Джеймс Мэдисон описывает преимущество республики перед демократией.
Современникам Мэдисона и в голову бы не пришло считать американскую конституцию демократической, потому что в выборах в то время могли участвовать фактически только крупные плантаторы, не говоря о существовании рабства. Хотя выборы и обеспечивают ротацию политических элит, они предполагают, что власть остаётся у узкого круга лиц. Аристократа Перикла афиняне переизбирали 15 раз, что было искажением представительной системы. Но и в республиканской Флоренции XV века, где срок ротации на ключевых позициях в Сеньории составлял 2 месяца, власть никогда не выходила за пределы элиты.
И
Эволюция от понимания демократии как радикальной и опасной затеи до сегодняшнего её безусловного всеобщего принятия происходила, с одной стороны, под натиском обретающей популярность демократической точки зрения, а с другой — через деформацию самой демократии. Избирательная реформа 1832 года в Великобритании расширила число избирателей Парламента с 400 до 650 тысяч, что составляло менее 3% всего населения страны. Во Франции с установлением Июльской монархии число избирателей почти удвоилось и достигло примерно 0,5% французов. Как видно, демократическая точка зрения имела большой потенциал в направлении борьбы за всеобщее избирательное право, но никогда не отождествлялась с электоральным равенством.
Второй довод федералистов в пользу республики основан на том, что представительное правление реализуемо в большой стране, тогда как все исторические демократии были малыми городами-государствами, в которых более-менее всё население могло собраться на площади. Руссо замечал, что Франция слишком велика и потому безнадёжна в отношении демократии, в отличие от его родной Швейцарии. В Великобритании магистраты вплоть до конца XVIII века избирались жребием, пока города не стали слишком большими для такой процедуры. Кажется, что это соображение задаёт естественные ограничения для практического воплощения демократической точки зрения и незачем ей полемизировать с представительным правлением: наши общества настолько велики, что мы не можем позволить себе лучшего демократического механизма, чем выборы. А поскольку выборы спасают нас от тирании, на этом стоит и успокоиться.
Такое инструментальное прочтение демократии было в центре внимания Бентама, Дж. С. Милля и впоследствии американских утилитаристов, которые шаг за шагом исключали эгалитарное измерение народовластия и изобретали представительную демократию. С демократической точки зрения распределять власть по горизонтали желательно не потому, что такая система будет более устойчивой и способствующей процветанию, — что исторически не всегда оправдано, — а потому, что справедливо только равное распределение политических свобод. В последние 150 лет демократизация происходила в первую очередь в форме распространения права избирать и быть избранным на всё более широкие слои. Движение за гражданские права в США и мировая волна суфражизма в ХХ веке были нацелены на участие в выборах, но не из инструментальных соображений поддержания качества политических элит, а под руководством демократической точки зрения — им были нужны равные политические права сами по себе.
Курьёз с расхожей цитатой Уинстона Черчилля о том, что демократия есть наихудшая форма правления после всех остальных, хорошо иллюстрирует инструменталистский сдвиг в понимании демократии. Исходное изречение Черчилля в Палате общин известно: «Никто не притворяется, что демократия — идеал или ответ на все вопросы. Более того, утверждалось, что демократия является наихудшей формой правления за исключением всех тех других форм, которые применялись время от времени; однако в нашей стране распространено мнение, что править должен народ, править продолжительно, и что именно общественное мнение, выражаемое всеми конституционными способами, должно оформлять, направлять и контролировать действия министров, которые являются их слугами, а не хозяевами».
Апокрифические остатки этой речи неслучайно входят в печально известный канон «цитат великих людей» и выглядят именно так. Выраженный в искажённой цитате риторический приём защиты демократии, — да, она несовершенна, но точно лучше любой диктатуры, — замещает исходную мысль Черчилля о том, что правление народа для британцев не предпочтительный инструмент, а принцип, на котором сошлось мнение самого народа.
Мнение и большинство
Как для демократических режимов сегодня минимальным определяющим атрибутом являются выборы, так демократическую риторику можно распознать по указанию на главенство мнения всех или почти всех. Руссо оставил нас с известной загадкой о том, как определить общую волю, то есть как описать общие интересы данного сообщества, в соответствии с которыми должны приниматься решения. Демократию часто изображают как власть большинства, имея в виду, что принимать решения большинством голосов — единственный жизнеспособный и справедливый способ учёта мнений. Наряду с выборами, это одно из самых распространённых направлений искажения демократической точки зрения.
От местных чиновников в ответ на претензии тех, чьё мнение по делам своего двора не было учтено, часто можно услышать: «сколько людей, столько и мнений, всем не угодишь». А поскольку всякий раз находятся противоположные позиции, о демократической точке зрения, в соответствии с которой мнения всех людей по общественным вопросам равноценны, можно забыть. Она просто нереализуема на практике и потому бессмысленна.
Этот на первый взгляд безупречный вывод дополняется альтернативой. Если мы сами сформулируем вопрос с вариантами ответа и зададим его всем, то один из вариантов наберёт наибольшее количество голосов. Его мы и будем считать удовлетворяющим мнению большинства, а значит демократически легитимным. Если снабдить эту процедуру свободой слова и всячески стимулировать предварительное обсуждение, то есть обеспечить конкуренцию мнений, то шансы получить из их множества истинную позицию велики. Но как раз с демократической точки зрения равенство мнений не требует оправдания некими правильными результатами. Напротив, попытка использовать политические свободы как механизм достижения желательных последствий обесценивает демократию, о чём мы поговорим дальше на примере современной Москвы.
Свобода слова и прессы при этом не является преходящим признаком демократии, в отличие от утилитаристской перспективы поиска истины. Некоторые споры о прочтении Первой поправки к Конституции США раскрывают существенные особенности демократической точки зрения. В 1988 году Верховный суд США рассматривал ставшее впоследствии культовым дело Журнала Хастлер против Фалуэлла (полное название Hustler Magazine and Larry C. Flynt, Petitioners v. Jerry Falwell). Резонансное противостояние индустрии вызывающих непристойностей с консервативной набожной общественностью закончилось судебным признанием того, что любая печатная сатира защищается Первой поправкой даже при наличии эмоциональных страданий оскорблённых её содержанием. По этому сюжету уже через несколько лет Милош Форман снял скандальную биографическую картину «Народ против Ларри Флинта». Для нас важно, что в материалах дела члены Верховного суда утверждают, что Первая поправка не допускает такой сущности, как «ложная идея» и «не может поддерживать или даже допускать дисциплинарные практики, необходимые для производства экспертного знания». Иными словами, политическая свобода исключает приоритет одних мнений над другими даже по признакам истинности.
Равенство мнений по определению несовместимо с представлением о том, что среди них есть истина, за которой мы охотимся. Именно поэтому демократия культивирует политическое участие и открытое обсуждение: общественные вопросы вплоть до конституционных принципов не являются предметом научного знания, но подлежат обсуждению. В «Риторике» Аристотель говорит, что
«мы совещаемся относительно того, что, по-видимому, допускает возможность двоякого решения».
Главное свойство демократического совещания заключается в том, что человек в нём может менять своё мнение, столкнувшись с мнением и позицией другого, о которых он и не догадывался. Так, например, автомобилисту кажется, что нет ничего лучше подземного пешеходного перехода, но столкнувшись с реалиями людей с колясками, пожилых и людей с ограниченными возможностями, его уверенность может пошатнуться. Заметим, это не то же самое, что посчитать, какая их этих двух категорий многочисленнее, и по результатам выбрать между подземным и наземным переходами.
Способность людей договариваться снимает описанную выше проблему несовместимости демократической точки зрения с необходимостью принимать решения. Это не означает, что всегда существует удовлетворительное для всех решение, «золотая середина». В 1952 году американский математик и член Коммунистической партии Кеннет Мэй доказал, что принцип большинства даёт единственный однозначный и нейтральный способ выбора из двух альтернатив. Столь же математически справедливое решение для большего числа вариантов известно давно — метод Борда предлагает избирателям выстроить все варианты по приоритетности и затем просуммировать их веса у всех избирателей для выбора одного.
Проблема этого метода в том, что он может давать разные результаты в зависимости от наполнения списка альтернатив, что абсурдно, если мы пытаемся выяснить истинные предпочтения избирателей. Этот эффект даёт о себе знать, когда избиратели отдают голос не тому, кого они более всего считают своим кандидатом, а тому, кто среди приемлемых кандидатов имеет больше шансов на победу. Подобная ситуация сложилась вокруг Жан-Люка Меланшона на президентских выборах во Франции в 2017 году: за него голосовали некоторые радикальные левые, отчаявшиеся увидеть своего кандидата в победителях и опасающиеся победы крайне правых.
Вершиной этих изысканий стала теорема экономиста и нобелевского лауреата Кеннета Эрроу о невозможности справедливого метода совмещения всех индивидуальных предпочтений. На практике при должной глубине включённости всех сторон в свободную дискуссию решение скорее всего будет найдено, но сила демократии как раз в том, что оно не отливается в граните, придавив кого-то, а может быть пересмотрено на следующем этапе обсуждения. Кроме того, «теорема невозможности» подразумевает, что список опций уже задан, тогда как в действительности сами варианты также могут быть предметом обсуждений и споров, не поддающихся выборным процедурам, но подлежащих совещанию.
В этом смысле демократия питается не консенсусом, а конфликтом. Чем сильнее обнажены противоречия сторон, тем эффективнее совещательность снимает проблему ограниченности частных интересов. Чиновнику районной администрации удаётся проводить свою волю в вопросах благоустройства под предлогом несовместимости мнений остальных, пока остальные изолированы друг от друга и не вступают в спор о том, чего им хочется как местному сообществу.
Коллективизм и участие
Итак, принцип большинства не обеспечивает равенства мнений без участия и совещательности. Поставив его во главу угла, мы скатываемся в суммирование частных предпочтений — атомизирующую эрозию демократии. Но, вероятно, на практике без его процедурной силы не обойтись.
Представительную демократию часто воспринимают как рынок лидеров и программ. Вы просматриваете список кандидатов, как меню в столовой, и выбираете наиболее подходящее вам «блюдо». Конкуренция считается положительным свойством свободных выборов. Партии и лидеры в погоне за расположением избирателей должны как можно лучше угождать нам, быть внимательными к нашим потребностям. Кризис представительной демократии в развитых странах свидетельствует о том, что это рассуждение не работает: действия правительств партий-победителей всё меньше соответствуют тому, за что голосовали их избиратели, потому что влияние небольшой элиты на партии всегда выше, чем влияние масс голосующих по отдельности людей. В случае потребителя работает индивидуальная рациональность — я выбираю товар для себя. В случае же политического выбора я должен высказать предпочтение одному из состояний, воздействующих не только на меня, но и на других, причём находясь в постоянном взаимодействии с другими.
Убедительность довода «сколько людей, столько и мнений» держится на индивидуалистическом представлении об обществе. Либеральная концепция общества предполагает, что в мире существуют лишь отдельные индивиды, — консервативное крыло либерализма добавляет здесь «и их семьи», имея в виду патриархальную нуклеарную семью, — которые исходят из своих частных предпочтений и интересов, стремятся обмениваться и заключать контракты друг с другом и учреждают мнимые надындивидуальные сущности, вроде акционерных обществ или государств, для личной выгоды. Такая индивидуалистическая вселенная несовместима с демократической точкой зрения, потому что первая предполагает, что никаких устойчивых коллективных интересов не существует и мнения людей вне контрактов не имеют значения. В этом и заключается антидемократический пафос знаменитого кредо неолиберализма от Маргарет Тэтчер: «не существует такой вещи, как общественные деньги, есть только деньги налогоплательщиков».
Отсюда видно, почему правительственные платформы электронной демократии ничего не дают с демократической точки зрения. Проблема московской системы «Активный гражданин» не в том, что мы не доверяем ей и внутри возможны фальсификации, хотя это так. Даже при полной прозрачности и точном подсчёте голосов она в лучшем случае собирает индивидуальные ответы людей на поставленные кем-то вопросы. Такая система отвечает принципу большинства, но совершенно исключает дебаты, дискуссии и конфликты, то есть коллективную природу демократического принятия решений. Недавно мэрия Парижа начала эксперименты с введением подобной платформы для референдумов, во многом ориентируясь на Москву. Парижское демократическое движение сразу учуяло подвох и раскритиковало идею. Городские власти не отказались от проекта и модифицировали его, добавив предварительные коллективные обсуждения в формате «ночи дебатов».
На больших выборах 2018 года власть активно звала нас голосовать. Появление избирательных участков должен был заметить каждый, ставка на повышение явки была очевидна. В провластной риторике это подавалось как жест поощрения гражданской активности: «приходите на выборы, чтобы решать свою судьбу!». Ясно, что это не было воспалением демократизма, который органически претит элитам. В чём тогда подвох? Ответ прост — перед нами акт плебисцитарного искажения демократии. Список кандидатов сформирован не из всех пожелавших выдвинуться, а из тех, кого предложат власти, но в списке будут политики на любой вкус. Митинги, демонстрации и открытые публичные споры запрещены, но прокремлёвские СМИ изготовят дебаты по правильным вопросам с правильными участниками. При этом чем больше зрителей у плебисцита, тем он убедительнее.
Трюк с плебисцитарным голосованием оказался не таким очевидным, как можно подумать ретроспективно. В оппозиции на этих выборах получила популярность тактика голосования испорченным бюллетенем взамен утраченной графы «против всех». Такое голосование называлось протестным на том основании, что оно должно продемонстрировать реальную сумму людей, не одобряющих действующую власть, и заставить заранее известных победителей прислушаться к их требованиям. В этой тактике яснее всего проявляется разрыв между демократией выборов и демократической точкой зрения.
Во-первых, порча бюллетеня или голосование за условную Ксению Собчак как демонстрация моего индивидуального отношения выключает меня из коллективной сущности демократии: с демократической точки зрения имеет смысл не превосходство моего мнения, а формирование его во взаимодействии с другими, равными мне. Во-вторых, ответ на вопрос, постановку которого тебе запрещено обсуждать, никак не затрагивает распределения власти, даже если он звучит как радикальное «Нет!». И
Сильным мотивом в защиту тактики голосования «против всех» было замечание о необходимости развивать привычку участия в выборах. Но как раз само по себе голосование менее всего делает вас участником. «Если вы не занимаетесь политикой, то политика займётся вами» — так объясняют свою мотивацию многие политически активные люди, имея в виду, что невозможно избежать влияния государства и общества на свою личную жизнь. С этой точки зрения участие в политике отвечает индивидуальной рациональности и поэтому является добродетелью, которую надо всячески пропагандировать. Здесь демократическая точка зрения ставится с ног на голову: вы должны исходить не из политического равенства всех мнений, а из необходимости продвигать своё личное мнение.
Тех, кто демонстративно выражает своё безразличие к политике, в оппозиции часто называют идиотами, указывая на древнегреческое ἰδιώτης — оторванный от общественной жизни. Понятно, что имеется в виду оскорбление. Перикл называл таких людей бесполезными обывателями. Но нет ничего вреднее для пропаганды политического участия, чем называть людей идиотами. Демократическая борьба заключается как раз в том, чтобы настаивать на равенстве всех мнений по политическим вопросам, преодолевать атомизацию и ограниченную индивидуальную рациональность. Если чьё-то мнение не артикулировано, то нужно искать и создавать площадки для участия и обнаружения общности. В этом смысле либеральное кредо «я выхожу на митинг не за N, а за себя» является тактической уступкой господствующей атомизации: как иначе объяснить необходимость солидаризироваться в обществе с гипертрофированной индивидуальностью?
Миф о зрелости народов
Теперь, когда мы погрузились в особенности демократической точки зрения, одно замечание вернёт нас с небес на землю. Трудно всерьёз опираться на идеалы всеобщего политического равенства и свободы, когда те, на кого они направлены, в массе своей их не ценят или даже отвергают. Во множественных опросах, где людям самим предлагается охарактеризовать свои взгляды, лишь около 10% упоминают демократию. Опросы Левада-центра последних лет показывают канонические 14% приверженцев либерально-демократических взглядов среди молодёжи в возрасте 18-24 лет. На первый взгляд, это вполне соответствует нашему опыту. Мы не видим толп, выступающих против отмены губернаторских выборов или требующих честного подсчёта голосов и допуска всех кандидатов. Демократические требования непопулярны.
Так зачинается миф о зрелости народов: «наш народ не готов к демократии». Как и родственный ему миф о советском человеке-патерналисте, он заслуживает отдельного разбора. Здесь, в контексте перипетий с демократией и демократической точкой зрения, мы можем видеть, почему он несостоятелен в какой угодно интерпретации. Оставив в стороне архаические подходы через ментальность, генетический код, колею и прочие антинаучные конструкции, заметим, что все они направлены на демонстрацию того, что большинство людей не справятся с самоуправлением, ведь оно требует высокого уровня сознательности.
Это рассуждение выглядит так, будто у нас есть тумблер включения демократии, повернув который мы выходим либо на путь благоденствия и развития, либо проваливаемся в пучину социальных бедствий в зависимости от готовности народа использовать свободу и равенство. Ясно, что эта довольно абсурдная схема многим кажется правдоподобной в современной России, потому что именно таким тумблером представляется революция 1991 года. Скачок от СССР к Российской Федерации сопровождался практически единовременным утверждением политических свобод — отныне все вольны участвовать в выборах, создавать партии при полной свободе слова, печати, совести и собраний. Последующее вскоре разочарование тем, как люди распорядились своими демократическими правами, вместе с надеждой на то, что будущие поколения научатся правильно голосовать и протестовать, и образуют вместе чувство незрелости народа для демократии.
В действительности подобные настроения не являются чем-то специфически российским. В той или иной форме суждение о том, что народ не готов или не может в принципе распоряжаться собой, преследует демократическую точку зрения с самого начала. После Платона антидемократический консерватизм, пожалуй, не изобрёл ничего нового: при демократии «душа граждан делается крайне чувствительной, даже по мелочам: всё принудительное вызывает у них возмущение как нечто недопустимое. А кончат они, как ты знаешь, тем, что перестанут считаться даже с законами — писаными или неписаными, — чтобы уже вообще ни у кого и ни в чём не было над ними власти… Наглость они будут называть просвещённостью, разнузданность — свободою, распутство — великолепием, бесстыдство — мужеством» — пишет он в Государстве.
Далее следует описание того, как под руководством эгоистической жажды власти путём интриг и политической нестабильности демократические лидеры способствуют вырождению демократии в охлократию, переходящую в конечном счёте в тиранию. Платон имел основания так рассуждать, наблюдая упадок Афин после Пелопоннесской войны и публичную казнь Сократа.
Критика демократии как господства хаоса и страстей толпы имеет ту же природу, что замечание о необходимости предварительного просвещения народа и достижения должной зрелости. И то, и другое покоится на элитистском убеждении в том, что править должно меньшинство. Элиты всегда видели угрозу для своих привилегий в демократической точке зрения. Демократический сдвиг начала XIX века, который мы упоминали, изменил и антидемократическую идеологию — теперь нужно было убедить людей добровольно отказаться от политического равенства для нашего же блага.
В 1855 году в Коннектикуте ввели первый в США тест на грамотность для избирателей. К концу века эта практика распространилась почти на все штаты. С помощью этих тестов южные штаты обходили Пятнадцатую поправку. Даже в эмигрантском Нью-Йорке в 1921 году появился образовательный ценз. Только в 1975 году вступила в силу поправка в Акт об избирательном праве, ликвидирующая требование от избирателя способности читать, понимать и толковать вопросы, связанные с проведением выборов.
С демократической точки зрения само по себе право голосовать ничтожно, поэтому уступки по направлению всеобщего избирательного права не стали фатальным ударом для власти меньшинства. В 1930-х годах Йозеф Шумпетер разработал доктрину адекватного индустриальному обществу правления. В политической теории её характеризуют как конкурентный элитизм:
«Демократия не означает и не может означать, что народ непосредственно управляет, если употреблять слова “народ” и “управлять” в любом из известных значений. Демократия значит лишь то, что у народа есть возможность принять или не принять тех людей, которые должны им управлять».
Политическое участие, по Шумпетеру, должно ограничиваться легитимацией права политических элит на правление. Находясь под влиянием Густава Ле Бона, он характеризует тех, кто не относится к политической элите, как неустойчивый, подверженный эмоциональным порывам и интеллектуально не способный на самостоятельные решительные шаги электорат. Минималистский шумпетерианский вариант демократии обрёл широкую популярность в послевоенное время и подготовил почву для технократического правления, которое и антидемократично, и антилиберально.
Демократия превосходная вещь, но зачем говорить об этом народу
Учение Шумпетера и его последователей о демократии оказалось влиятельным не в силу своих интеллектуальных достоинств, — они сомнительны, — а благодаря структуре современных обществ, в которых помимо собственно властных элит есть ещё примерно 10% активных граждан, оставляющих в тени пассивное большинство, готовое повиноваться и соглашаться с благими намерениями ответственных лиц. Возвращаясь к опросам, демонстрирующим мизерную долю энтузиастов демократии и сопутствующему мифу о зрелости народов, раскроем самый важный результат этих измерений — до ¾ респондентов не имеют вообще никаких предпочтений. Ни демократических, ни авторитарных, никаких. Абсолютное большинство людей глубоко аполитичны и никак не формулируют свою общественно-политическую позицию. В этой ситуации ссылаться на долю в 14% демократов в России — чистая спекуляция. По меньшей мере ⅔ людей в стране выключены из политического процесса. Идеальные условия для приживаемости шумпетерианской минимальной демократии в виде конкуренции элит.
Элиты болезненно относятся к митингам как к месту коллективного действия и ощущения общности, в котором атомизирующая тенденция разделения на частные голоса сдерживается. Именно в этом смысл митингов с демократической точки зрения, а в не в том, что они имеют какие-то прикладные последствия. Страх расширения сферы народного влияния во всех областях государственной жизни и усиления подотчётности правителей продолжает преследовать современную демократическую политику. Правлению непросвещённых масс приписывают риски преследования необузданных желаний и интересов и ещё более — невежественных и недальновидных взглядов, способных перевернуть наш общественный корабль без капитана. По этим мотивам в демократической точке зрения видится опасная и ошибочная амбиция, которую следует изолировать или сдерживать конституционными механизмами.
Предложение вернуть механизмы жеребьёвки в современном мире вызывают известные возражения: «Обычные граждане некомпетентны. Простые люди у руля? Нет, спасибо!». Это известное лицемерие, потому что то же самое не так давно говорили о всеобщем избирательном праве. Похожим образом, патриции в Венеции не допускали даже мысли о власти народа под предлогом его невежества, сами не будучи в массе своей образованным людьми. Мы хорошо знаем, что власть демократов ещё не есть демократия, но также и приверженность электоральной демократии, особенно в минималистичном шумпетерианском варианте, ещё не делает вас сторонником демократической точки зрения.
Зачем вообще нужна демократическая точка зрения?
Шумпетеру наши размышления показались бы излишним теоретизированием. Демократическая точка зрения даёт слишком эгалитарный взгляд, чтобы предлагать на её основании какую-то рабочую модель демократического режима. Но для сравнения демократии и авторитаризма, как и для выбора между различными моделями демократии, нужна целостная концепция политического равенства и свободы, которую и даёт демократическая точка зрения. С её помощью мы можем отличить наблюдающего гражданина с личным мнением, который тайно голосует в индивидуальной кабинке, от участника политического процесса.
Не нужно делать вид, будто мы разрабатываем конституционный дизайн совершенной демократической России: тумблеров переключения режимов не существует, выбор между «демократическим» и «коммунистическим» мирами — всего лишь фантомная боль от Холодной войны. Что мы на самом деле имеем сейчас, так это демократическую борьбу в каждой сфере общественно-политической жизни, проходящую с той или иной степенью интенсивности и упадка.
Современное разочарование в демократии на Западе связано именно с упадком демократической точки зрения. Одним из лозунгов движения Indignados, перекроившего политическую карту Испании, был «Tenemos un voto, pero no tenemos voz» —
«Мы можем голосовать, но у нас нет голоса».
Сравните это с требованием честных выборов под лозунгом «Вы нас не представляете». Даже подъём правого популизма, — который вписывается в то, что Пьер Розанваллон называет контрдемократией, — связан не с антидемократическими настроениями, а именно с недостатком народовластия. С демократической точки зрения наша проблема с демократией заключается в том, что её слишком мало.
