Кто правит в представительной демократии?
Выборы не слишком популярны в России. Исключая так называемые «электоральные султанаты», вроде Кемеровской области, Татарстана или Мордовии, голосование редко привлекает больше половины избирателей. На самые посещаемые в стране выборы — президентские — приходит не более ⅔ граждан. Явка на скандальных губернаторских выборах в Приморье в 2018 году была такой же, как на железобетонных выборах мэра Москвы — около 30%. На местных выборах она падает и до 5-10%. Это означает, что от 30 до 95 процентов граждан вообще не принимают участия в правлении. И люди знают об этом. По опросам Левада-центра, около 85% россиян считают, что не могут повлиять на принятие государственных решений в стране.
Казалось бы, интересу к выборам не способствует в первую очередь набор кандидатов. Свободные и честные выборы должны обеспечить конкуренцию и ротацию, а вслед за ними и вовлечение людей в правление. Однако даже в странах, не испытывающих недостатка в свободных выборах, люди перестают голосовать, вступать в партии и доверять политикам.
Как мы увидим, причина в том, что представительное правление посредством выборов изначально изобретено как мера ограничения демократии, а не её стимулирования, во что сегодня трудно поверить. Несмотря на очевидно фиктивный характер выборов в России, мы тоже испытываем на себе это неустранимое антидемократическое происхождение выборного представительства. Им же объясняется загадочное нежелание авторитарного режима совсем отказаться от выборов при явном пренебрежении к ним.
Против выборов
В 2016 году на волне обеспокоенности за демократию
Ван Рейбрук приводит массу показателей упадка демократических институтов. По уровню недоверия у европейцев лидируют «политические партии (в среднем 3,9 из 10 баллов, по оценке жителей Евросоюза), за ними следуют парламент (4 из 10), правительство (4,2 из 10) и пресса (4,3 из 10)». За последние 50 лет средняя явка на европейских выборах упала с 85 до 77 процентов. К примеру, в Нидерландах в 1977 году на парламентских выборах проголосовало 88%, а в 2012-м — 74%. Даже в Бельгии, где граждане по закону обязаны голосовать, неявка выросла с 4,91% в 1971 году до 10,78% в 2010-м. Падает и численность членов партий: «на миллион человек и более в Великобритании, Франции и Италии, полмиллиона в Германии и почти столько же в Австрии. Политические партии в Великобритании, Норвегии и Франции потеряли более половины членов с 1980 года, в Швеции, Ирландии, Швейцарии и Финляндии — почти половину».
По нашим меркам — грех жаловаться, это всё ещё отличные показатели. Но речь идёт о продержавшемся полвека тренде и миллионах людей, добровольно отказавшихся от участия в честных, свободных и конкурентных выборах. Эти подробно описанные прогрессирующие явления гражданского абсентеизма, размытия политических предпочтений и недоверия Ван Рейбрук считает чертами некой неслучайно болезни западной демократии — синдрома демократической усталости. Его диагноз оригинален, и вовсе не заключается в том, что что-то не так с самой демократией или с западной цивилизацией.
Ван Рейбрук утверждает, что всему виной антидемократические корни выборно-представительного правления, которых мы не замечаем. Наша безусловная вера в то, что демократия тождественна процедуре свободных и честных выборов, дошла до крайности — Ван Рейбрук называет её электоральным фундаментализмом. В действительности принципы нынешней выборной системы возникли всего 200 лет назад в весьма специфических условиях и именно как рецепт сдерживания демократии. Поэтому нет ничего удивительного в том, что репрезентативная система перестаёт отвечать демократическим стремлениям сильно изменившегося с тех пор общества.
Чтобы убедиться в этом, Ван Рейбрук предлагает обратиться к следующему обстоятельству. Мейнстрим политической мысли середины XVIII века недвусмысленно относил выборы к аристократической форме правления и противопоставлял им главный на тот момент демократический механизм — жребий. Для Харрингтона, Монтескье и Руссо размышлять о жребии было само собой разумеющимся делом, потому что со времён Афин и вплоть до XIX века жребий применялся в той или иной форме во всех демократических республиках и небольших городах Европы. Как вышло, что спустя всего лишь одно поколение великие идеологи Американской и Французской революций уже вовсе не рассматривали жеребьёвку? С
Кажется, что объяснение на поверхности: жребий имеет слишком серьёзный недостаток, он не масштабируется за пределы городов-государств размером с Афины. Но если бы причина была в этом, то по крайней мере должны были происходить дебаты об относительных преимуществах жребия и выборов. Кроме того, жеребьёвка не была таким уж нереализуемым механизмом. Итальянские города-государства и колониальные поселения Новой Англии были схожи по размерам.
В действительности за безусловным принятием выборов и забвением жребия стоял один существенный мотив — жребий ассоциировался с демократией, отцы-основатели же отвергали её и считали недопустимой. Второй президент США Джон Адамс предупреждал: «Запомните, что демократия продолжается недолго. Уже скоро она чахнет, изнемогает и умертвляет сама себя. Не было еще такой демократии, которая не совершила самоубийства». Ван Рейбрук приводит такое наблюдение из исследования канадского политолога Франсуа Дюпюи-Дери: за два года французских конституционных дебатов об избирательных правах 1789-1791-го термин «демократия» не упоминается ни разу.
Легко понять, почему новые политические лидеры Европы и Америки, покончившие с наследственной аристократией и монархией, испытывали отвращение к демократии. Они сами являлись носителями привилегий, юристами, фабрикантами, судовладельцами, акционерами торговых компаний, плантаторами и рабовладельцами. Мысль о широком участии народа в правлении приводила их в ужас. Они считали себя достойными правления «по природе вещей» и старались закрепить новую «естественную» аристократию, которую народ изберёт свободно и самостоятельно к своему же благу. Выборы стали для них не просто компромиссом между свободой всех и привилегиями немногих, но и естественным верхним пределом участия народа в правлении.
Прямая демократия вместо представительной?
Основным источником для Ван Рейбрука стало вышедшее в 1995 году блестящее исследование «Принципы представительного правления» Бернара Манена, в котором он демонстрирует разницу между представительным правлением и демократией, явно артикулированную в основаниях английской, американской и французской революций.
Манен полемизирует с нашим электоральным фундаментализмом, заложив взрывчатку во все его несущие конструкции. Одна из них — противопоставление прямой и представительной демократии. Электоральные фундаменталисты убеждены в том, что прямое правление невозможно по разным причинам, поэтому мы вынуждены делегировать представителей, собрание которых отражает интересы всех групп общества. Манен проводит исторический анализ демократии на Западе и показывает, что утверждение выборного представительства никогда не рассматривалось как альтернатива прямой демократии.
Так, афинская демократия, вопреки расхожему мнению, не была прямой ни в каком смысле этого слова. Помимо народных собраний на Агоре в её сложной системе имелись магистраты, Совет, суды и законодательные комитеты. Ротация и жребий служили в ней защитой от господства профессионалов. Чрезмерное вмешательство обладателей особых знаний и навыков в коллективные решения нарушало бы принцип исегории, по которому все граждане обладают равной компетентностью в вопросах управления. Афинская демократия базировалась на стремлении к абсолютному политическому равенству граждан, во имя которого культивировала участие непрофессионалов — hoi idiotai, что вызывало недоумение у Платона.
В этом свете бессмысленно считать прямое и представительное правление разновидностями демократии: первое никогда не было её подлинным идеалом, второе же завоевало мир именно нарушая исегорию. Но основателей представительного правления не волновало, что выборы могут привести к неравному распределению власти. Как пишет Бернар Манен: «По сравнению с той бездной, что отделяла выборы от принципа наследования, разница между распределительными эффектами двух процедур, не связанных с наследованием (жребия и выборов), во внимание уже не принималась». Элитам такой выбор отцов-основателей пришёлся по душе.
Агорафобия: выборы цементируют власть элит
В 2012 году Демократическая партия собрала в Висконсине более миллиона подписей за отзыв губернатора Скотта Уокера и проведение досрочных выборов. Им удалось собрать больше подписей, чем количество голосов, поданных за Уокера двумя годами ранее. На перевыборах он победил, несмотря на роспись миллиона жителей штата в недоверии ему. Это всего лишь третий случай принудительных перевыборов губернаторов в США и первый победный для инкумбента. На избирательную кампанию он собрал больше $10 млн, 60% которых пришли извне штата.
Этот исключительный случай из американской политической истории иллюстрирует наблюдение отцов-основателей о том, что народ предпочитает избирать респектабельных кандидатов, не похожих на себя. Оно внушало им уверенность в том, что в результате выборов власть окажется в руках тех, кто её достоин. Аргумент о меритократической силе выборов стал решающим в споре федералистов и антифедералистов на ратификационных дебатах. В «Федералисте №57» Мэдисон пишет:
«Кто выбирает представителей в федеральные органы власти? Как богатые, так и бедные; как высокообразованные, так и неграмотные; как надменные наследники знаменитых родов, так и скромные сыновья безвестных и злополучных пасынков судьбы. […] На кого падет выбор народа? На любого гражданина, чьи достоинства заслужат уважение и доверие его сограждан. Никаким цензам по части богатства, происхождения, религиозных верований или гражданского состояния не дано мешать справедливой оценке или признанию со стороны народа».
Взамен опасного и вредного с их точки зрения демократического равенства федералисты предложили своеобразный принцип равенства политических возможностей: все обладают равными избирательными правами, но выбраны будут лучшие, потому что в обществе есть естественное разделение на более и менее достойных правления. Если Афинская демократия базировалась на том, что все граждане в равной степени могут участвовать в правлении, — с той оговоркой, что гражданами там были далеко не все люди, — то представительная система питается политической агорафобией элит — страхом вырождения народной власти в охлократию.
Главным итогом ратификационных дебатов стало всеобщее сознательное принятие убеждения в том, что представители должны превосходить своих избирателей по социальным показателям. Сколь угодно широкое распространение избирательных прав никак не противоречит тому, что через выборы власть всегда будет отходить новой «естественной аристократии».
Экономическое неравенство порождает неравенство политическое
Не самый типичный федералист Александр Гамильтон писал по этому поводу:
«Взгляните на богатых и бедных, учёных и невежественных членов общества. Кто обладает большей добродетелью? Разница заключается вовсе не в количестве пороков, а в том, какие пороки присущи разным классам; в этом отношении богатые обладают более привлекательным характером. Их пороки в меньшей степени препятствуют процветанию государства и не отдают таким моральным разложением, как пороки бедняков».
Благовидный довод федералистов о том, что выборы обеспечат меритократию, лукав: выборы не просто нарушают политическое равенство, они способствуют концентрации власти в руках богатых. Сегодня, как и сто лет назад, это можно наблюдать во всех электоральных режимах. Для идеологов представительного правления лучшими людьми были, конечно, собственники. Председатель Конвента Буасси д’Англа говорил в связи с подготовкой конституции 1795 года:
«Нами должны править лучшие; лучшие — это те, кто получил лучшее образование и имеет наибольший интерес в соблюдении законов; так вот, за редким исключением, такие депутаты найдутся только среди тех, кто обладает собственносью. […] Страна, которой управляют собственники, знакома с общественным порядком, страна, которой управляют несобственники, пребывает в дикости».
Упадок демократического участия в последние 50 лет на Западе неслучайно совпадает со взлётом экономического неравенства. Когда 1% самых богатых концентрирует в своих руках больше доходов и имущества, чем нижние 50% людей в стране, их политическое влияние неизбежно кратно превосходит силу голоса любого человека извне элиты. В условиях выборно-представительной системы экономическое неравенство провоцирует неравенство политическое. Поэтому ведущий мотив разочарования в парламентаризме и партийной системе в Европе заключается в том, что избранные правительства не следуют своим предвыборным установкам. Для действующих министров экономическая власть рынка и кредиторов оказывается сильнее мандата общественного мнения, выраженного на выборах.
Представительное правление par excellence
Можно подумать, что всё это болезни взрослых, а нам следует вернуться в свою детсадовскую группу — варварскую страну, не нюхавшую демократии, — и заняться домашней работой над честными выборами. Нам и в самом деле не знакома такая роскошь, как смена власти на выборах и конкурентная политическая культура. Но именно поэтому в России так выпукло проявляют себя описанные антидемократические пороки представительного правления. В условиях глубокой деполитизации и сильного неравенства странно было бы уповать на инструмент, который не предназначен для вовлечения людей в правление.
Тактика Навального на президентских выборах 2018 года показала, что электоральная система может быть полезна для расширения доступа к политике, но как только мы нащупываем её пределы, наши демократические стремления требуют чего-то большего, чем голосование. Такой подход задевает нерв электорального фундаментализма, что не может не тревожить его главных бенефициаров — элиты вокруг авторитарного президента.
На тех же президентских выборах успешно применяли технологию, которую социолог Григорий Юдин называет «вбросом людей вместо бюллетеней». Чьи интересы в действительности получают голос, когда тысячи сотрудников крупной компании приходят на избирательные участки по просьбе руководства, — самих сотрудников или владельцев компании? Как и предполагали отцы-основатели, выборно-представительная система не допустит смешения управляющих и управляемых. Поэтому нет ничего удивительного в том, что мы не ходим на выборы: нам нужно участие в правлении, а не в голосовании.
