Мысль философа Гастона Башляра (1884-1962) удивительно полярна. С одной стороны, он рационалист, философ науки, один из ведущих эпистемологов Франции, удерживающий всю строгость отвлеченного понятийного аппарата над повседневностью, с другой — исследователь пространств воображения, поэтических грёз, прибегающий к древнему языку четырех стихий и феноменологии образов.

Для Башляра эти два типа познания одинаково важны, но взаимно непроницаемы. Его мир полон дополнений, а не противопоставлений: день / ночь, мужское / женское, понятие / образ, социальная включенность / одиночество.

Книга Жана-Филиппа Пьерона и Яна Кебби «Грёзы Гастона Башляра», вышедшая в издательстве Ad Marginem в серии «Платон и К°», — это попытка выстроить внутреннюю траекторию движения от жизни — через науку — к апологии «права на грёзы», открывающего доступ к внутреннему.

Герой книги зачарован стихией огня. От разжигания костра с друзьями в Бар-сюр-Об, родном городе Башляра («об огне много фантазировали, прежде чем его приручить») до пожарищ Первой мировой, когда наткнувшись после артиллерийского обстрела в траншее на маленькую печурку, он погружается в грёзы о возлюбленной («…этот очаг — альков, где сконцентрирована вся хитроумная алхимия, он представлял собой образ человеческой любви в самом сердце материи»).

Рассказывая ученикам об огне в терминах естественных наук (Башляр действительно преподавал физику и химию в колледжах Бар-сюр-Обра и Дижона, а первая его научная работа была посвящена проблеме теплопередачи) агреже по философии, вернувшись домой, позволяет себе «маленький бунт»: он грезит, глядя на танцующее пламя свечи.

Одинокий язык пламени для Башляра — «величайший вдохновитель образов», универсальный проводник в мир поэтической грезы, обрушивающий реальное, и оживляющий самые холодные метафоры. Тот, кто созерцает пламя — «поэт в потенции». Но пламя — и знак одиночества, особого продуктивного одиночества грезовидца, в котором восстает индивидуальное и мировое прошлое. Греза — “труд души”, активно длящееся бодрствование, в котором индивидуальный опыт способен подняться до универсального и космического. Греза — не сон, устраняющий cogito, а пробуждение бытия. И идеальный грезовидец для Башляра — ребенок.

Детство — неисчерпаемый источник образов. Пожалуй, ни у кого из философов нет такого количества восторженных страниц, посвященных детству. Ребенок — полноправный обитатель воображаемого мира, ещё не вошедший в зону семейных и социальных конфликтов. Одиночество грезящего ребенка (если это не обида на мир) — органично и естественно, в отличие от одиночества старости, которое всегда сопровождаемого социальной травмой.

Пламя свечи (а ключевая работа Башляра по феноменологии образа так и называется) рождает ощущение нехватки научного, рационального инструментария для описания мира. Враг образов, — именно они выступают препятствием для теоретического, понятийного схватывания мира,– становится философом грезы, «превращает грёзы в философию».

Горящая свеча — помощник философа. Знак одиночества, но и знак избавления от него: созерцая пламя свечи, из оплавленного фоска Башляр лепит фигурки — умершей вскоре после его возвращения с фронта жены, погибших друзей. Он погружается в вереницу воспоминаний, находит убежище в поэтической грёзе с отблесками «первых пожарищ мира».

Алексей Бородкин