В книге Е. Марголис «Следы на воде» (СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2015) наводнение зовет за собой поток сравнений, связанных с водой. «Дело, как обычно, приняло сугубо лингвистический оборот: все это немедленно отражается в нашем языке, и речь как будто наводняется» (с. 57). Итак, получается, что сначала речь выступает как подражание своему предмету, а потом сам предмет прорывается в речи, разрывая ее привычную ткань. Предметы не просто выступают из темноты, они выступают из темноты речи, которая сама не может до конца себя узнать, но именно выступив, они действуют по логике предмета, а не логике речи. Такое понимание речи как называния, вносящего разрыв в действительность еще прежде, чем смысл речи станет понятен, как-то себя ознаменует, — чуждо привычной нам повествовательной прозе, в которой будет ли речь действием, намеком, знаком или штрихом, все равно она о себе раньше выболтает, чем выболтает о себе событие. Но такое взятие событием в рамку даже речи о нем известно в другой логике, логике проповеднической аргументации. Только один пример.

Развитие византийской проповеди привело к тому, что материальный ковчег проповеди, храм, в котором она произносится, стал и темой проповеди, опорой аргументации. Не просто проповедь говорится внутри храма, но сами ситуации, раскрываемые в проповеди, происходят внутри храма, разыгрываются в его стенах. Например, Анастасий Синаит взывал к слушателям: как ты можешь гневаться, если Ангелы незримо стоят на Литургии? Гневается человек не только в храме, но ситуация встречи с Ангелами на Литургии требует от него не гневаться и в прочих ситуациях. Пределом такого подхода стали рассуждения Григория Паламы о том, почему Богоматерь жила в детстве в храме, хотя была свята и сама не меньше храма: по его мнению, жизнь в храме — эксперимент над самими человеческими способностями. Нужно определить, какие из человеческих способностей пригодны для богопознания, а какие нет. Получается, что механизм присутствия в храме и оказывается кибернетическим черным ящиком, но при этом мы можем, как и в кибернетике, определить, какие данные на входе дают на выходе богопознание. Определение истинности богопознания при этом оказывается моральным, а не логическим: если человек ведет себя в храме как надо, если перестает гневаться или испытывать какие-то еще страсти не только в храме, но и в любой ситуации, он вполне может обрести качества, которые обозначат его богопознание как верное. Не следование готовым образцам, не прослеживание образов и не воображение, — но сама реальность меняющихся внутренних качеств, под стать изменениям мира, и позволяет отличить верное от неверного. Именно такие изменения и берут в рамку события любые слова о качестве, вроде бы схватывавшие их и закреплявшие, но теперь просто слушающие событие.

Предпосылки к такой тематизации материальных условий проповеди создал жанр беседы, которая должна искать себе повод не только в нормальной ситуации, когда все готовы собеседовать и обсуждать какой-то вопрос, но и в ненормальной ситуации, когда аудитория обсуждать вопрос не готова, но вопрос уже оказывается морально обсужден («лингвистический оборот»), как только он поставлен. Такова речь Михаила Пселла «Слово к прогулявшим по случаю дождя»: ученики, испугавшиеся непогоды, не пришли слушать лекцию, но зато дали учителю возможность и повод прочесть лекцию о красотах погодных явлений. Именно здесь и был моральный смысл лекции: привлекательной тема становится не только в ситуации лекции, на которой все рассчитано, чтобы привлечь учащихся к знаниям, но и когда лекции нет, но сама встреча с темой и создает лекцию, как сама встреча со священным и создает Литургию. Моральное определение предмета, избавление от гнева (или студенческой торопливости), и позволяет увидеть, что верный предмет — это и верно действующий предмет, в сравнении с которым и любые привычки и привычные предметы — обман. Так и у Е. Маролис: «Шаг становится все ровнее, все тише. И вот, оказавшись наконец в укромном уголке собственной души, вы вдруг узнаете все разом…» (с. 53) — это не привычная психологизация путешествия, не дерзкое опрокидывание пережитого на плоскость внутреннего мира, но литургическое переживание: «все разом» оказывается настолько действенным, что и все прежде бывшее предметом чувств оказывается, «укромным уголком», частным взглядом в общем деле Литургии, а память о шагах отрывается от ложных шагов.

Понимание истории как провала, как катастрофического события, наводнения, которое требует от историка речи, успевающей справиться с этим провалом прежде, чем она была понята — восторжествовало у образованных историков, предчувствовавших падение Города. Одни историки строили историческое повествование по образцу великопостной скорби, сложными сравнениями выдерживая рассказ о событиях, у других историков любой разговор участников приносил весть о новых, прежде невиданных событиях. Когда событие уже не может быть пережито как литургическое, оно заслуживает немедленной оценки, но если событие «морально» (в классическом, не обыденном смысле) обсуждается прежде оценки, то литургическая речь поневоле звучит, и волна морская, волна отхлынувшей от лжи памяти, и есть явление высшей воли.