Наследие Н.А. Бердяева имеет странный статус в современной мировой культуре: с одной стороны, это акме русской идеи, причем критически воспринятой и сохраняющей внутреннее напряжение этой критической дистанции даже по отношению к самым емким формулам, с другой стороны, напряженный, приподнятый, торопливый стиль воспринимается как отсутствие стиля, как попытка обогнуть и опередить любые стили, разрубив гордиев узел философских обязательств. Поэтому заново артикулировать этот способ изложения — единственный способ вновь начать читать Бердяева. Тогда только это будет не треск речи, а вспышка мысли.

Существует три основных уровня философской артикуляции проблем. На самом общем уровне важны только “идеи”, которые высказывает мыслитель: они могут быть облечены в различную форму, более того, выражены схемами, иллюстрациями, формулами, таблицами, или даже разыграны в виде постановки. Но уже на этом уровне схема или любое другое выражение не будет лишь оболочкой, которую удачно наполнила идея, но будет наиболее общей предикацией, как именно может действовать “идея” в нашем уме и в окружающем нас мире. Если мы эту общую предикацию сделаем более действенной, мы перейдем на следующий уровень, уровень модальностей. Например, многое, что с обыденной точки зрения кажется обстоятельствами, для философии будет случайностью или необходимостью, что кажется предчувствием, окажется формой познания. Мысль движется так, что исправляет те модальности, которые слишком поспешно выкидывает перед нашим словом наша речь. Но интенсивность этой мысли может стать и настоящей силой, принуждающей к верным решениям, и тогда уже мы переходим на третий, самый серьезный уровень: уровень синтаксиса, “философской грамматики” (по аналогии с “поэтической грамматикой” Романа Якобсона). Здесь уже важно, не какие возможности понимания и возможности действия открываются модальностями, а как и само понимание и само действие производится правильной расстановкой подлежащих и сказуемых, тем и рем, лиц и чисел. Субстантивация и абстрагирование, превращение меня в “я”, вещи в предмет, а связки “есть” в главную философскую проблему — это философская грамматика.

Одним из самых известных admiratores Бердяева является московский христианский миссионер, священник Георгий Кочетков, мастер богословского интерпретирующего перевода (русский перевод большого количества богослужебных текстов), недавно выступивший с пропедевтической статьей по христианской антропологии. В этой статье даются цитаты из Бердяева со своеобразными минималистическими глоссами о. Г.К., в квадратных скобках даются слова как бы для связи и для большей размеренности слишком рваного бердяевского рассуждения. Но такая работа со стилем и читательским восприятием как раз и становится возвращением Бердяева большой философии: переводом всего, что было сказано на уровне идей, на уровень модальностей, а сказанное на уровне модальностей — на уровень философской грамматики, а философская грамматика превращается в новые идеи. Только такая закономерная система сдвигов и делает идеи Бердяева убедительными: не тезисами, а мыслями, а призывная действенность высказываний получает особое основание, укореняясь в самом философском языке. Далее мы приводим эти цитаты и поясняем, что хотел сказать Н.А. Бердяев (Б.), что — о. Г. Кочетков (К.), и что значит проведенная реформа философского языка (Вывод).

1. (о христианстве)

Оно предполагает веру не только в Бога, но [и] в человека. Человечество есть [только] часть Богочеловечества.

Б. Вера оказывается одновременно предположением и предпосылкой рассуждения; и может быть оправдана в таком качестве, когда уточняет свой предмет, прописывает самые мелкие уточнения. Человечество может быть самым мелким уточнением, самой мелкой частью высшего замысла; важно, что его “есть” и выводится из понятия, и постулирует его как реально осуществившееся понятие.

К. Вера оказывается полнотой исчерпания понятия, Богочеловечество исчерпывается только верой и в Бога, и в человека, но такое исчерпание понятия возможно лишь если каждая часть будет осознана как только часть, то есть знание будет прослеживать не свои возможности, а свой частный характер, из которого следует и способность созерцать человека в мире.

(Вывод) Богочеовечество является не системой взаимного прояснения двух понятий, из которых составлено это слово, но грамматической структурой, указывающей на различие божественных и человеческих возможностей.

2.

Второй Лик Божий [т. е. вторая божественная ипостась — Иисус Христос] явлен как лик человеческий.

Б. Бог созерцается как ряд ликов, как очередность откровения Лиц Троицы; но в момент столкновения с человеческим ликом созерцание Откровения превращается в созерцание непосредственно явленного.

К. Созерцание Ипостасей есть непосредственное их соотнесение с личным опытом, из этого личного опыта происходит чувство божественного, тогда как очередность ипостасей убеждает в истине Откровения.

(Вывод) Ипостась — это не явленное среди явлений, но регулятор любых познаваемых нами явлений и даже нашего знания.

3.

…к соучастию в Божьем деле [к синергии], в деле миротворения и мироустроения.

Б. Божье дело неведомо, постигается только аналитически, если мы выделяем в нем аспекты творения и устроения, предицируя их миру.

К. Божье дело ведомо, так как соучастие в нем уже определяется одним понятием «синергия», следовательно, само Божье дело есть предикация, оно вменено человеку, а не постигается им.

(Вывод) Божье дело оказывается наиболее универсальным предикатом, тогда как миротворение и мироустроение определяют субъект-объектную реальность.

4.

…Самое страшное — [это] когда нет ничего выше человека, [уже] нет божественной тайны и божественной бесконечности. Тогда наступает скука небытия.

Б. Страх — это ряд отрицаний, ряд предицирований, приводящих к небытию; но так как отрицается бесконечность, страх тождествен тупику конечности, скуке.

К. Страх — обстоятельство человеческой завышенной самооценки, она подлежащее, не допускающее тайны и бесконечности как не имеющих ее предметности, их «уже» нет, потому что человеческое самоутверждение есть подлежащее.

(Вывод) Для Бердяева есть ошибки предикации, для его интерпретатора — ошибки учреждающего суждения.

5.

И рождение Бога в человеческой душе есть подлинное рождение человека [т. е. его возрождение].

Б. Рождение человека как состоящее из ряда обстоятельств всегда неподлинно, тогда как рождение Бога в душе человека выше всех обстоятельств, и потому всегда подлинно.

К. Рождение Бога в душе человека и придает смысл любому рождению, независимо от того, подлинно оно или нет. Слово «подлинное» значит «происходящее прямо сейчас, наглядно, на глазах», когда это происходит, так что мы сразу видим, что это возрождение.

(Вывод) Доказательством состоявшегося мистического опыта оказывается не отречение от обстоятельств, а принятие духовного рождения в миг самого рождения, принятие бытия в миг бытия.

6.

Сложен и длинен путь человека, [к нашему времени] он пережил трагедию, неведомую прежним, более простым эпохам. Объем опыта его бесконечно расширился, и психея [т. е. душа] человека очень изменилась, совсем новые темы встали перед человеком.

Б. Человек пережил трагедию как апофеоз сложного и долгого пути, такой театр в театре и есть лучшее устройство для философского эксперимента.

К. Трагедия — это катастрофа, развязка сложного и длинного пути. А развязкой самой этой трагедии будет душа: не Психея, в которой разыгран спектакль, а душа, которая и есть предел бесконечных изменений.

(Вывод) Душа есть не место вынесения оценок, а критерий любых оценок, так как душа не беспредельна (у Бердяева иногда остается такая “инерция языка”), а предельна.

7.

Мера, гармония, красота, пластичность формы [древних] греков были утеряны в христианском мире.

Б. Греки — исходная форма разума, не устоявшая перед мощью христианского понимания. Verstand обширнее Vernunft.

К. Древние греки — это лишь один из этапов развития человечества, это временные озарения, догадки, отличающиеся от теряющегося и обретающего себя человечества в историческом лабиринте христианского мира.

(Вывод) Понимание не шире разума, но глубже него: оно считывает не факты, а синтаксис фактов.

8.

По сравнению с прежними эпохами современная душа стала менее цельной, [стала более] раздвоенной, познавшей противоположности, [более] маловерной, более слабой и нередко более поверхностной.

Б. Современная душа может мыслить себя со стороны, причем мыслить и как целую, и как раздвоенную, и такое уже рас-троение, мыслю я в себе ты и оно, приводит к слабости ты, поверхностности “оно” и маловерию “я”.

К. Душа, будучи мерой вещей, не может сама себя измерять, и ходит как маятник: где она менее цельна, там более раздвоена. И только анафора (единоначатие, со слова “более”) маловерия, слабости, поверхностности, не будучи способна преодолеть все противоположности, ведет к вере как к единственному способу выйти за пределы этой анафоры.

(Вывод) Душа достигает свободы не когда глядит на себя со стороны, а когда она оказывается сама одной из сторон бытия.

9.

Человек ввергнут в мир, в судьбу человечества, [он] должен принять на себя ответственность за всех, [он] должен работать в мире для преображения мира.

Б. Человек разыгрывает сюжет, в котором сугубое принятие долга и ведет к преображению мира: это уже не просто согласие, а внутренняя подлинность долга, смирение.

К. Человек ввергнутый в судьбу мира и понимает связь ответственности за всех и работы для преображения: если не прятаться за всеми, то и выходишь деятельно в преображенный мир.

(Вывод) Драма человечества оказывается и крестом человека, который только и оправдывает любую человеческую деятельность: любое прочее оправдание — прятаться за чужими спинами, пусть даже эта “спина” называется долгом.

10.

Но человек может отдать свою свободную творческую активность Богу, а может отдать ее дьяволу, духу небытия. [Поэтому и] свободная творческая активность человека в гуманистический период носит двойственный характер, она направлена к двум противоположным царствам.

Б. Человек должен сам разобраться со своим лукавством, поняв, где он раздвоился и куда это сразу повело.

К. Заслуги и грехи одного человека переживается всем человечеством, но “поэтому и” взять за них ответственность может какой-то один человек.

(Вывод) Человек — не только субъект искупления, но и субъект преображения, потому что не только в нем, но и с него начинается действие спасния.

Сходную работу со словом в эротическом, а не богословском контексте совершил Йоргос Псалтис, современный греческий поэт и психоаналитик, в поэме “Пустое”. Из разрозненных слов классического греческого языка, если они плохо расслышаны, получился связный текст на новогреческом языке, в котором все мысли отражаются в системе зеркал личного опыта, и поэтому такой текст велит читателю свести счеты с судьбой, а не только воспринимать происходящее.

Пустота

Α. СЛОВА

ОКО… СОМКНУЛ…

Гряду… Глаголю… Зрю

Зерно… Помол… Вращенье

Рука… Ласка…

Величие… Любовь…

Музыка… Молчание… Беседа…

Дарую… Сон…

Признаю… Мало… Ты… Храни…

Се час… Два… Ока… Скорбь… Измерю…

Удар… Хранилище… И узы…

Се зренье… Вижу… Приникаю…

Мольба… Мольба… Прекрасно… Платье… Асфоделей…

Судьба… Совет… Сей век…

Слова связали чтоб постичь,

Но после убоялись их освободить:

Слов звон,

Пробуждения закон

На вид и слух.

Б. ПОЭЗИЯ

ГЛАЗА ЗАКРЫТЫЕ

Гряда глаголов зреет

Зрю мельниц возвращенье

Руку ластишь

Велишь любить

Музыкальной звук беседы

Даруй мне сон

Признаюсь, мало сохранил

Сейчас два ока скорбью мерят

Удар хранится необуздан

Прозренье вязко замыкая

Мольба мольбы прекрасна сладость асфоделей

Судьбы ответ вовек

(Ψάλτης, Γιώργος. Επιστροφή στην ενιαία χώρα. Εκδόσεις Ίκαρος, 2011).