Текстовая расшифровка встречи «Звук и территориальность» проекта «Новая русская карта», которая состоялась 27 апреля в стенах гуманитарного факультета ВШЭ. Участники:

Александр Пащенко, модератор встречи, создатель проекта «Новая русская карта».

Святослав Одаренко, поэт, издатель, музыкант.

Никита Маняев, создатель фестиваля ИНДИРИВЕР.

Олег Митрофанов, организатор фестиваля Motherland.

Булат Халилов, создатель лейбла локальной северокавказской музыки Ored Recordings.

Стас Шарифуллин, музыкант, создатель лейбла Klammklang

Александр: Друзья, мы начинаем наше очередное мероприятие. Предыдущие встречи были посвящены кинематографу и литературе. Как и в прошлый раз, сегодня к нам присоединятся коллеги из другого региона по Skype. Святослав, вы нас слышите?

Святослав: Да, слышу.

Александр: Коротко о сути сегодняшней встречи. Мы не претендуем на утверждение определенной связи между музыкой и территориальными идентичностями, наоборот, стремимся к публичному, открытому разговору о возможностях такого соединения.

Сегодня мы рассмотрим два направления в рамках данной темы. Первое связано с идейным наполнением: когда мы имеем дело с текстами песен и встречаем в них отсылки, аллюзии к каким-то территориям, местам. Второе направление — это материальные условия существования музыки, попытка посмотреть на город как на инструмент, на машину для производства музыки, как на определенное орудие в руках того, кто её создает. Соответственно, музыка в таком ключе становится результатом союза автора и территории.

Вначале передадим слово нашим гостям, которые расскажут о своем музыкальном опыте и поделятся мнением о состоянии индустрии в целом. Никита, сможете начать?

Никита: Да. Всем привет, меня зовут Маняев Никита, я организатор поволжского фестиваля «ИНДИРИВЕР». Занимаюсь концертами уже 4 года — организацией туров всей современной «новой волны», музыки, которую, наверное, все знают. Все же знают современный new wave?

Александр: Конечно, все слышали название, но, как правило, группы, которые за ним скрываются, всегда разные.

Никита: Я делал концерты группы «Электрофорез». Все же их знают? Ну, вот оттуда всё и началось.

Как я стал заниматься концертами? Изначально я занимался поэзией, но в один момент понял, что современная поэзия — это очень непонятное явление. Каждый второй считает себя современным поэтом. Я этого не выдержал и решил выразить свою любовь к музыке через организацию мероприятий.

У нас в Самаре есть форум, туда приезжают со всего Поволжья, привозят какие-то свои проекты, каждый из которых претендует на грант. Я захотел сделать фестиваль инди-музыки, потому что в Самаре очень много классных групп, но нигде нельзя их послушать.

Я приехал на этот форум, понял, что все очень плохо: я хотел продвигать инди-музыку, а мне говорят: «Индийскую музыку?». Для многих инди-музыка стала открытием, я понял, что зря туда приехал. С тех пор я выбрал установку: своими силами, без государства, без чьих-либо денег я сделаю фестиваль. И с этого начался мой путь.

Александр: Как вы думаете, есть ли музыкальная индустрия в России?

Никита: Музыкальная индустрия есть, просто в каком-то непонятном состоянии, потому что есть очень много жанров, и не все жанры популярны. Всегда есть концерты, где мало людей, где много, и это не говорит о том, что музыка плохая, или реклама плохая. Просто не такая большая аудитория, и у людей в Поволжье не высокий уровень музыкальной подкованности.

Александр: Какая аудитория приходит к вам на фестиваль? Можно сказать, что это именно поклонники групп, которые там выступают, и они знакомы с творчеством, или это аудитория состоящая наполовину из поклонников, наполовину из тех, кто просто пришел на какой-то большой движ?

Никита: В основном, это молодежь. Но в то же время фестиваль стал семейным, очень многие приходят с детьми, и это не может не радовать. На самом деле, инди-музыка сейчас непопулярна. Ее минута славы прошла, и заниматься инди-музыкой последние 3 года было очень сложно, потому что практически никто не ходил. Я выбрал нишу, которая не особо рентабельна, но у меня сильное личное желание развивать эту культуру, и поэтому в какой-то момент я ничего не бросил.

Александр: Может, в продолжение Олег расскажет о каких-нибудь курьезах, связанных с организацией фестивалей в Москве? Ведь ты организуешь непосредственно фестивали групп из регионов, верно?

Олег: Да, мы делаем фестиваль “Motherland Summer”, который, по сути, вырос из паблика «Вконтакте». Долгое время фестиваль поддерживал молодых исполнителей, и сейчас мы пришли к пониманию, что сама музыка мало кому нужна, всех куда больше интересуют культурные феномены. Мы решили немного сместиться в эту сторону. Фестиваль, который пройдет этим летом, будет иметь уклон к специфичным героям, которые завоевали миллионную аудиторию за короткое время. У нас также будут выступать и молодые исполнители, чья музыка не столь популярна, но которая нам лично [организаторам] нравится.

Александр: Когда ты сказал, что музыка в этой стране никого не интересует, ты имел ввиду что сейчас больший спрос имеется на массовые нестандартные вещи со стороны исполнителя, на концерт как зрелище?

Олег: Мы пришли к мнению, что людей сейчас больше интересует маргинальное поведение и какие-то маргинальные нотки в искусстве. Есть кучка групп, которые до сих пор связаны с андеграундом, а есть те, кто признают за собой некую культурную миссию и уходят в мейнстрим.

Александр: Насколько широка географическая карта фестиваля? Как много групп приезжают из регионов и насколько широка ваша подготовительная кампания? Есть ли у вас агенты «на местах» с кем вы общаетесь, узнаете об интересных исполнителях?

Олег: В основном, мы сами отыскиваем молодых исполнителей, оцениваем так же тех, кто самостоятельно нам пишет. У нас есть достаточно сильный вкус, который мы хотим протолкнуть через хэдлайнеров. В этом году у нас будет одна группа из Украины, дуэт «Пошлая молли», и порядка 20 групп из других городов России.

Фестиваль Motherland — это история про определенную идеологию, идею: сохранить баланс между зрелищем, маргинальностью, на которую вдруг появляется большой спрос, и вкусом к хорошей музыке.

Александр: Можешь назвать какие-нибудь имена, на кого вы ориентируетесь, когда речь идет о хорошем вкусе?

Олег: Пример хорошего вкуса показал куратор «Музеона» (Анна Хайн — прим. ред.). Он долгое время на бюджетные средства делал достаточно смелые события. Например, рейв, который был проведен в минус тридцать на набережной. Он привез маргинальных, абсолютно никому ненужных исполнителей, при том, что они отражали достаточно мощный культурный пласт, который в этой стране не был представлен: от музыки 90-х до современного хип-хопа, абсолютно лузерского.

Александр: Спасибо Олег. К слову о жанрах, интересно будет послушать Булата Халилова, который занимается местной фолк-музыкой.

Булат: Думаю, для тех, кто не знают, что такое Ored Recordings, мое появление вызывает вопросы. Мы здесь говорим о современной музыке: Стас — электронный музыкант, ребята устраивают фестивали современной музыки, но что здесь делаю я? Ведь я занимаюсь фольклором. И причем здесь вообще фольклор? Сразу хочу сказать, что слово фольклор — это очень условный термин, не знаю можно ли его употреблять в данном случае, или нет. Поэтому мы называем себя «лейбл традиционной и локальной музыки». Преимущественно мы записываем традиционную музыку Северного Кавказа и Закавказья. К фольклору мы пришли необычно. Обыкновенно к фольклору приходят как: либо это ученые, лингвисты, этнографы, либо официальные праздники и такие исполнители как Бабкина, Кадышева. Оба этих движения никак с современной музыкальной повесткой или современной музыкальной культурой не связаны. Надежда Бабкина понятно почему, потому что это не про музыку, а скорее про образ, а ученые занимаются наукой — им не до рейвов и всего прочего. Потому традиционная музыка остается за бортом.

Как мы к этому пришли? Мы, я и мой друг, Тимур Кодзоков, ненавидели фольклор, родную культуру и все, что связано с национальным, до подросткового возраста. Мы оба выросли на блэк-метале, нойзе и искали эти направления в Нальчике. Естественно, ничего не нашли и начали искать, что же есть нормального. Я черкес, и в какой-то момент мне прислали мою же традиционную музыку, которую я никогда не слышал. Мне сорвало башню, это было очень круто.

Сегодня мы лейбл, который записывает музыку в полевых условиях и издает ее. Мы часто бываем на всяких съездах фольклористов, наши миксы крутятся на радио NTS, сейчас идёт совместный проект с порталом Syg.ma и INRUSSIA. То есть мы подходим к традиционной музыке не просто как к культуре предков, этакой священной корове. Для нас, в первую очередь, это музыка для слушания.

Мне кажется, что большинство молодежи либо не понимают, либо люто ненавидят то, что называют традиционной музыкой. Потому что им ее вдалбливают: «Ты должен эту музыку слушать, любить, потому что ты русский/казах/черкес!».

Когда мы пишем пресс-релизы, мы стараемся не писать рекламных текстов типа «музыка, возвращающая к корням». Мы занимаемся просвещением, образованием, но это всё идет фоном и не прописано политикой, потому что любая культурная практика является политикой, и когда мы излишне ее политизируем, то теряется сам смысл.

Например, у нас был показ в Самаре (показ фильма «Костры и звезды» — прим. ред.), и у меня спросили по поводу самоидентификации кавказцев в России. Я ответил, что у некоторых кавказцев существует такое восприятие, что их либо боятся, либо ненавидят. И потом я вижу заголовок «Булат Халилов: Кавказцев в России либо ненавидят, либо боятся». Это, опять же, говорит о том, что этот портал заинтересовался нами не как музыкальным лейблом, а как кавказцами, как феноменом. С одной стороны, это грустно, а с другой — хорошо, мы пользуемся этим, потому что для нас главное записать больше музыки. Также немаловажно коммерциализировать эту деятельность, ведь мы хотим, чтобы она нас кормила, а не имела формат хобби.

Александр: Спасибо, Булат. Теперь дадим слово Святославу Одаренко, который расскажет нам о своём участии в музыкальной жизни Новосибирска.

Святослав: Если говорить о моем музыкальном бэкграунде , то я занимаюсь независимой музыкой с 92-го года, мы играем панк-рок — хардкор-панк. Группа наша называется «Раздетая до крови». Надо сказать, что в последнее время экстремальное направление нашей музыкальной культуры немного поутихло. На мой взгляд, это такая странная российская черта, когда каждому поколению необходим какой-то толчок. Я смотрю на молодых ребят, которые играют экстремальную музыку: у них начинается то же размывание, от которого мы отошли в девяностые годы совершенно. Люди поют песни на английском языке, причем на плохом английском языке, называют группы английскими наименованиями. Хотя, казалось бы, уже есть некое поле для реализации не только на языковом материале, но и с привлечением культурных пластов, сугубо национальных.

Получается, что, то ли официальные структуры слишком хорошо надавили на это дело, то ли что-то изнутри пропало, какой-то драйв. Власть хорошо поработала. У нас тут в Новосибирске в течение 6-8 последних лет и левые, и правые музыкальные формации находились под жестоким прессингом полицейских, которые буквально приходили на концерт и останавливали его под предлогом, мол, мы сейчас у вас наркоту тут искать будем. Срыв ряда мероприятий привел к тому, что ребята стали устраивать закрытые тусовки.

Есть очень хорошие локальные точки приложения усилий, но они почти незаметны. Если говорить о фестивальном движении, то в Сибири я не знаю таких фестивалей, которые бы несли нечто концептуальное. Проводятся этно-фестивали, метал-жесты, но по своей сути, это всё кавер-культура. Но, опять же, на стыке поэтической и музыкальной практик интересные вещи происходят, и экспериментальная драма здесь очень помогает.

Александр: Спасибо большое, Святослав. Теперь передадим слово Стасу Шарифуллину. Ещё до встречи Стас говорил, что все вопросы, связанные с идентичностью и музыкой неприятны и далеки.

Стас: Выступлю в режиме комментария: от конца к началу. То, что сказал Святослав, что экстремальная музыка неинтересна — это одна из главных проблем музыки экспериментальной. В России она неинтересна широким массам, здесь она потеряла энергию. Во многом, это общая проблема для всей современной музыки.

Кто-то из ребят, не помню, Олег или Никита, сказал, что у нас есть музыкальная индустрия. Это, конечно же, не так. Музыкальной индустрии у нас нет, прежде всего, потому, что музыкой занимаются не профессионалы, а энтузиасты. Независимо от города — Москва, Владивосток, Красноярск — везде одинаковая ситуация. Всё потому, что хорошие продюсеры сегодня не занимаются условно независимой музыкой. Потому что на такой музыке нельзя хорошо заработать, если это не Face.

Вся музыка, представленная под тегом экспериментальная — она, как правило, требует высокого порога вхождения, это вопрос очень хорошего образования. А гуманитарное образование, в принципе, в России находится в плачевном состоянии.

Еще в последнее время экспериментальная музыка начинает маргинализироваться и институционализироваться. Институционализация — успешной музыку делает не её условное «качество», а те институции, которые за ней стоят — даже если это тусовки вроде НИИ или «Рабицы»

Что касается вопросов о территориальности, здесь главная проблема — экзотизация. Я с этим сталкивался много раз как музыкант. Все московские, все зарубежные СМИ — очень любят вопрос про «сибирский звук». У нас уже шутки, у ребят из Сибири, про него пошли — хрустит ёлка, медведь орет, я пью водку, на балалайке играю блэк-метал? Абсолютный бред.

Все это происходит потому, что есть огромная индустрия в Лондоне, Нью-Йорке, Берлине. Ну, еще Париж и Лос-Андежелес. Это сейчас самые крупные центры, где работают с условно независимой музыкой. В Италии, например, нет индустрии музыкальной. Но в Италии музыкальная культура по качеству, я считаю, лучшая в мире. То есть, думаю, лучшие музыканты сегодня именно в Италии. В НИИ недавно играл Даниэль Мана. Он сказал то же самое: «Индустрии нет, денег никто не зарабатывает. Вот, подруга наша, Катерина Барбьери, уехала в Берлин — мы все за нее рады».

Это приводит к интересным комбинациям, к постоянно расширяющейся пропасти между людьми, которые находятся внутри индустрии, и всеми остальными, кто на периферии. Очень часто это проявляется в неоколониальном отношении ведущих игроков, даже если они как бы леваки и социально ответственные.

В целом на планете не поменяется политический, или скорее, идеологический строй, то ничего не произойдет в ближайшее время. Так же чуваки из Сибири будут уезжать в Москву, из Москвы в Париж, из Парижа в Берлин, из Берлина в Нью-Йорк, потому что есть такая определенная социокультурная лестница: приехал из Самары в Москву, увидел, как тут проходит средней руки фест, какой-нибудь Bosco Fresh, и всё.

Никита: Кстати, насчет того, что можно приехать в Москву, увидеть, как здесь все круто, и остаться, у меня вот не было таких мыслей.

Стас: Предлагаю подождать пару лет.

Александр: Что же, коллеги, теперь мы перейдем к обсуждению каких-то общих, магистральных вопросов.

Первое — связь музыки (прежде всего песенного творчества) с какими-то местами, причины того, почему какие-то исполнители намеренно создают текст определенного города и специально ли это делается, происходит ли это из–за какой-то экзотизации, чтобы срубить какого-то хайпа, или же это нечто нерефлексируемое, из сферы психоаналитического.

Второе — попытка представить территорию, а если мы говорим о России, то отдельные города (мегаполисы и провинции), как инструменты для создания музыки. Где есть разные аудитории, площадки, звукозаписывающие студии, где у музыканта есть возможность заниматься свободной музыкой, не беспокоясь о быте, или же когда ему приходится в судорожном режиме это совмещать.

Наконец, третий — касается всей музыки, производимой в России. Мой любимый пример — это группа Motorama, которая создает песни на английском языке, и то, что они из России, становится понятно, только когда говорят, о том, что они из Ростова. Можно ли говорить, что это русская музыка, необходимо ли это? Говорит ли это о том, что русская музыка — это лишь то, что поется в песнях на русском языке?

Стас: Музыка и идентичность, это самое плохое, что можно придумать. Конец русской музыки — это хорошо, ведь мы все скоро попадем в глобальную деревню, перерастём. Электронная музыка не имеет национальности. Какая национальность может быть у «Пошлой Молли»? Даже если они поют на русском. Это может быть где угодно.

Александр: Может быть, стоит что-то сказать о чем-то, что выходит за рамки непосредственно написания-прослушивания и что связано с материальными и техническими условиями.

Булат: По поводу термина «русской музыки». Это проблема того, что мы в эти слова включаем.

В чем сильное отличие традиционной и экспериментальной музыки? В традиционной музыке все–таки есть идентичность, она связана не с личным, а с общим опытом. Когда мы говорим о русской традиционной музыке — я понимаю, что это русская музыка. Но когда мы говорим о группе Motorama… Когда мы по-английски говорим «russian music» — это означает «музыка из России». Не русская, не российская. В современной музыке очень сложно какую-то идентичность или национальность выявить. Не знаю, насколько чикагский хаус или детроитское техно можно называть локальными.

Стас: Я приверженец расхожего тезиса, что каждый народ должен иметь свою народную музыку. В Советском Союзе как было — «полстраны сидит, полстраны стережет». Я считаю, что шансон — это фолк-музыка советского народа. А российская современная музыка — это, конечно, рэп. Фолк-музыка — это музыка, рожденная от инструментов доступных, которые может, условно, любой Ваня взять — вот вам кантри и банджо в Америке. Сейчас у каждого есть компьютер, микрофон, он может купить звуковую карту на Avito и набросать простенькие стихи.

Олег: Я бы добавил к сказанному Стасом по поводу русского рэпа. Помимо очевидной параллели с шансоном, есть также связь хип-хопа с криминальной эстетикой, которая в стране с нестабильной политической жизнью востребована и будет востребована до тех пор, пока общий культурный уровень не повысится. Поскольку у нас нет национального героя, сильной полиции как защитника, все стремятся ориентироваться на бандитов, и такая музыка действительно будет пользоваться популярностью в стране.

Никита: Вот если мы говорим про конец русской музыки… Что делать, если группа из России, изначально создавала музыку на английском, а потом начинает подстраиваться под аудиторию и петь песни на русском? Таких ситуаций множество.

Олег: Все зависит от конъюнктурности музыканта, и если он стремится изначально на Запад…

Никита: Но ведь это плохо…

Стас: А ведь это модно сейчас стало! Кириллица, post-soviet…

Александр: Может мы действительно придем к такой ситуации, когда звучание русского языка для уха, с русским языком незнакомого, станет чем-то притягательным и эстетичным, как нам интересно слушать фолк-музыку, не разбирая ничего из того, что в ней поется

Булат: Это нормально. Голос ведь инструмент и смысловое наполнение необязательно.

Александр: Мы, когда две встречи назад обсуждали кинематограф, говорили про Якутию, где случилась удивительная ситуация. Это регион, в котором кино возведено в особый статус народной любви и сопровождается огромным количеством непрофессиональных инициатив. Есть ли сегодня какие-то предпосылки, чтобы в России появился некий центр музыкальной индустрии?

Стас: Нет. Пока не перестанут все деньги в Москву идти и пока у нас губернаторов будут назначать, а не выбирать.

Олег: Кстати, в той же Якутии активно набирает обороты панк-рок. Много молодых панк-рок-команд, у них даже фестиваль свой появляется.

Стас: Три года назад в Сибири был большой фестиваль электронной музыки.

Олег: CTM.

Стас: Да. На последней вечеринке там был лайн-ап такой, что позавидует любой европейский клуб. В прошлом году на фестивале «Архстояние» собирается вся та же тусовка: «О, я в Москву переехал!», «О, я В Питер, переехал!». В Новосибирске осталось три человека.

Булат: Это не с культурной ситуацией связано.

Стас: Причины чисто экономические.

Александр: Это гипотеза, которая из раза в раз подтверждается на наших встречах. Она, конечно, не проходит генеральной линией, мы не позиционируем её как нашу идею, однако, интересно каждый раз убедиться, что состояние отечественной культуры повязано на политических и экономических факторах. Казалось бы, эскапизм, присущий искусству, должен от всего этого спасти, а оказывается, что для изменения ситуации в культуре необходим поворот к политическому. Однако, всё это тема дальнейших разговоров.