В двадцать первом веке среди разговоров людей о любви можно нередко услышать мысли о том, что настоящей любви уже давно нет. Она умерла где-то незадолго до двух Мировых войн. Но так происходит, если говорить о любви как о взаимоотношениях двух людей: о чём-то открытом и явном со стороны. Но если понимать любовь как внутреннее переживание, не подвластное, как мы привыкли считать, восприятию стороннего человека, то оно, смею предположить, ещё живёт у ряда людей. Мы можем видеть это по средствам произведений искусства: зеркал человеческих переживаний. Встречая некоторые из них, мы готовы поверить в подлинность страданий художника, возникших в области упомянутого чувства. В особенности это проявляется в музыке — пожалуй, самой интимной форме искусства, проникающей в наше сознание глубже прочих.

Нам знакомо ощущение, когда музыкальная композиция может показаться нам близкой: услышав такую, мы получаем отклик в своём сознании: «эта песня меня зацепила». Иногда в таких ситуациях возникает ощущение, когда нам кажется, что художник передал нам конкретное переживание, которое он закладывал в своей композиции, и мы его получили. В эти моменты мы чувствуем сострадание с автором без ведома последнего. Как этот процесс действует, мы не знаем, но факт его существования пусть и не является объективным для всех, но я волен сказать, что немалая часть людей всё же, готова его подтвердить. Не знаю, можно ли назвать такую передачу связью, но для простоты повествования в дальнейшем буду использовать именно это слово.

Итак, я полагаю, что для тех, кому знакомо чувство близости с теми или иными произведениями искусства, существует связь между ним самим и художником. И притом, саму эту связь ощущает на себе лишь один воспринимающий. Но вопрос, может ли такого рода связь быть зеркальной: «воспринимающий — художник — художник — воспринимающий», где передача месседжей и переживаний происходит уже, в первую очередь, между первым и последним, а также, является ощутимой для них обоих? А между тем, произведения искусства будут служить лишь средством поддержания такой связи. Она может существовать в письмах или сообщениях в социальных сетях между людьми, если в самих сообщениях содержатся произведения искусства: отрывки стихотворений, музыкальные композиции, книги, фильмы или отсылки к ним. При этом, мы пытаемся передать собеседнику актуальное для нас переживание, которое мы не в состоянии выразить так искусно, как это уже сделал до нас художник. Таким образом, мы делегируем передачу своих чувств произведениям и выстраиваем, тем самым, особый язык, иную, более сложную форму коммуникации, отличную от привычного нам разговора собственными словами вербально или письменно.

Но то, что пережил я, выходило на новый уровень сложности. В упомянутой выше схеме «воспринимающий — художник — художник — воспринимающий» существование связи между первым и последним не было столь уверенной, как при переписке, когда мы отправляем сообщения и знаем, что они доходят, когда однозначно получаем на них ответ. Существование связи здесь было воспринято мной чем-то средним между допущением и верой. Почти целиком она была построена на музыке, точнее на публикации музыкальных композиций в социальной сети. И никто: ни я, ни мой виртуальный визави не уславливались о начале коммуникации. Сама эта связь была для меня отдушиной, виртуальным пространством, куда я выплёскивал порывы энергии собственных переживаний и получал волны иной для себя энергии. Это было для меня наркотиком, даже больше него: иной реальностью, которая служила мне духовным приютом, где я мог бы скрыться от суеты, бессмысленности и невыносимости окружающего меня мира.

Появление феномена такой связи обязано ряду причин. Многие из них могут показаться выдуманными. Но создание вымысла считаю активным процессом. То, через что прошёл я, было, по большей части, скорее чередой неконтролируемых мной наитий. Поэтому, в дальнейшем повествовании мне по большей части, придётся не столько создавать образ, сколько фиксировать происходящее. А именно, вести некое подобие летописи из моментов своей памяти. Далее я расскажу о деталях в истории, причинах, породивших возникновения веры или допущения в существование связи и её реальное действие.

Герои моей пьесы: люди, не принадлежащие своим настоящим возрастам, идеальные образы своих реальных владельцев.

В «Старом доме, так назывался театр, намечался концерт авангардной академической музыки или «новой музыки», как её любили называть. А событие так и называлось:»Новая музыка в Старом доме». П. любила этот театр, вероятно, не только за постановки, но и за его камерный антураж. А также, и за то, что находится он в здании бывшей дореволюционной школы, полностью оправдывая название театра, находящегося в нём — в небольшом материальном осколке прошлого, что лишь небольшими крупицами ещё остаётся в нашем современном городе.

Узнав о событии, А. сразу же захотелось пригласить П. туда с собой. Но высказывать приглашение на одних лишь словах ему показалось недостаточным, посему он съездил до театра в поисках визиток события, нашёл их и взял одну с собой.

В гимназии А. встретил П., выходящей из класса одной из последних, спросил о чём-то из недавнего разговора в группе товарищей, перейдя к теме музыки и заключил упоминанием о событии в «Старом доме», вручил визитку. П. имела свойство соглашаться на встречи быстро, без лишних раздумий, но в то же время, не ставя себя в положение ниже своего спутника. С одной стороны, она, как бы оказывала снисхождение подаренным собой согласием, но сквозь него, тем не менее, проглядывалось отражение застенчивой польщённости. Стать и некоторая доля высокомерия, которым П. всегда стремилась держаться, порой, давали трещину под душевною простотой и скромностью, что она не всегда успешно пыталась скрыть, дабы не дать возможности посторонним умилиться тайной и хрупкой, девственной стороной её души. Но на этот раз А. был одарен такой возможностью. Пусть, и на секунду.

Встретившись у театра, и даже в преддверии этой встречи, что А., что П. ощущали в себе некоторую долю паранойи. Каждый из них остерегался возможности встречи с кем-либо из знакомых, ибо любое вторжение постороннего могло разрушить созданную задолго до встречи, а быть может, и до приглашения, атмосферу.

В театре, к счастью, не оказалось ни одного знакомого лица, но, тем не менее, мысль о посторонних сковывала героев до конца пребывания в этом людном месте. У кассы театра, при всём желании, А. не мог позволить себе приобрести билет не только за себя, но и за П., поскольку это казалось ему проявлением тщеславия и входом в образы «кавалера и дамы», что для обоих выглядело свершено непристойным и мерзким. Но в то же время, они понимали и то, что оба уже перешагнули ту грань, за которой роли знакомых по школе или даже друзей признаются нелепыми. Такое положение не позволяет приобретать билеты и каждому за себя. Но П., ловко прочувствовав ситуацию, сообразила, что нужно делать. Сперва она сделала вид, что собирается купить билет за себя. Она достала кошелёк и стала выкладывать на руку моменту за монетой, так, чтобы вышла некая ощутимая сумма денег, но прилично не достающая до полной цены билета. Перестав добавлять деньги в свою ладонь, она сослалась на то, что у неё не достаёт нужной суммы при себе и дала А. возможность с лёгкой душой восполнить недостающее.

Где то пространство, в котором лишь знакомые другу люди уже перестали быть просто знакомыми и переходят в отношения любовников, но ещё не стали ими? Хрупкая форма отношений А. и П. была вне всяких ролей и находилась в начале этого пространства. Но никому не нужно было доходить до потусторонней его границы и переходить её. Для этого пространства свойственно подвешенное состояние его «жителей», при котором они не могут назвать себя по отношению к своему визави каким-либо общепринятым словом. Визави — тот, кто напротив. И этого достаточно. В том неопределённом пространстве и вовсе не нужны никакие названия и определения. Порой, даже кажется, что там лучше обходиться, и вовсе, без имён.

Как было указано в программе события: «музыканты будут проводить эксперименты над звукоизвлечением». Эксперименты и правда проводились. Зрители слышали музыку, которую, как правило, не исполняют на сценах музыкальных школ или в классических оперно-балетных спектаклях. Музыканты орудовали инструментами и голосом так, как никто в зале не привык слышать. Скрипка использовалась в качестве гитары, а фортепиано порой даже было задействовано в роли ударного инструмента. На сцену выходила оперная певица, встав за партитуру и опустив глаза в нотные листы, исполняла, казалось бы, совершенно не музыкальные звуки: кряхтения, тяжёлые стоны, завывания и многие иные извлечения голоса, которые мы привыкли считать безобразными, складывались в едва уловимое подобие мелодии.

Всё это увлекало публику. На лицах большинства окружающих не было заметно и доли смущения от увиденного. Они были увлечены происходящим. Лишь двое мужчин разных возрастов, находящиеся в противоположных частях зала, выражали своё недовольство: тот, что сидел в передних рядах неприязненно покачивал головой, тот, что позади — дерзнул выйти посреди выступления, но сделал это вполне незаметно. Для тех музыкантов, организаторов и представителей наиболее «прошаренной» части публики, которые заметили такое раздражение, показалось, что его выразители принадлежат к большинству людей, не готовых к восприятию Нового искусства, прямо говоря, отсталых от жизни. Наверняка, так оно и есть и, пожалуй, стереотип о культурной консервативности российского большинства более чем оправдан. Остальные же — представители того, что принято здесь считать культурным меньшинством, вполне однозначно приняли новую музыку вполне достойной называться новой, авангардной, передовой…

А. видел среди публики заинтересованные лица, удивлённые, восторженные… Но точно такие же лица могли бы появиться у каждого при встрече издавна любимых музыкантов на сцене, просмотре какого-нибудь очередного захватывающего фильма в кинотеатре или видеоролика в Интернете, который набрал рекордное число просмотров. То, что слышали люди со сцены, было необычным и новым, но оно не было революционным.

А. чувствовал себя лишним среди собравшихся в зале, но совсем не так, как те раздражённые господа. Ему нравилась такая музыка, что-то он увидел и услышал впервые. Но он ощущал, что происходящему кое-чего не хватает и даже не хватает многого. Но не знал чего именно. На один момент Алексей даже подумал, что слышимая им музыка, была для него до непристойности консервативной, чтобы называться новой. Поймав это чувство, он бесцеремонно вышел из зала. Совсем не так, как это сделал раздражённый человек, а громко, с желанием смести всё вокруг с пути. Эта выходка не заставила П. почувствовать себя неловко. Она лишь на момент потупила лицо. Буквально через несколько секунд закончилось выступление одной очереди из музыкантов и П. вышла в паузу, под аплодисменты, как и полагает порядочному зрителю.

П. поинтересовалась причинами секундной вспыльчивости А., на что тот сперва долго не находил что ответить и лишь молча повёл П. за пределы театра, свернув куда-то в глухую неосвещённую часть близлежащего парка.

«Современное искусство слишком консервативно» — сказал он.

Ему всегда нравились новые открытия в искусстве. Более того, он любил современное искусство и продолжает его любить. Но одной лишь любви к нему, вызывающей удовольствие, восхищение, восторг… было крайне недостаточно для гармонии. Нужна была и ненависть, которую по праву стоит признать естественной и неизбежной реакцией на всё любимое, что только может быть. Алексей считал, что искусство пошло верным путём, начав оперировать безобразным, тем самым, расширив горизонты восприятия людей. Если человеку классического вкуса игра на скрипке как на гитаре пальцами и без смычка считается омерзительным, то для человека с прогрессивным вкусом, такая картина покажется великолепной. И поле прогрессивного вкуса оказывается таким образом, куда шире классического: оно принимает как классические формы, так и новаторство. Но встречаясь с тем или иным явлением в искусстве, мы либо принимаем его, либо нет. Если выставить людям скульптуру обнажённой и расчленённой женщины пожилых лет и умело подать арт-объект, заключив в него метафору, художественный образ, посыл…, то публика, скорее всего, разделится на тех, кто будет готов бросить в автора тухлыми яйцами и на тех, кто признал бы такую инсталляцию по-своему прекрасной. Но проблема консервативности здесь в том, что в искусстве, таком эфемерном поле человеческой деятельности до сих пор правит однозначность и вопрос выбора: «да, мне это нравится», «нет, мне это не нравится»; «да, я признаю эту композицию искусством» или «нет, искусством не признаю». В искусстве не так важна форма и даже содержание, как восприятие. И это самое восприятие до сих пор остаётся однородным и плоским: одной из сторон монеты, на выбор. Но когда человек испытывает самые высокие чувства, как подлинные любовь или благоговение, обращённое к Богу, то в восприятии человека открывается новое измерение: появляется пространство между «светлыми» и «тёмными» переживаниями, которые дополняют друг друга: подлинная любовь к человеку не может существовать без ненависти к нему, как и благоговение неразрывно со страхом. А при слиянии таких разнополярных переживаний друг с другом и образуется то, что мы называем высоким чувством. В человеке появляется неведомая и неподконтрольная ему сила, которая не знает выбора, к какому полюсу принадлежать. Она — квинтэссенция их обоих. Она принадлежит лишь себе и не принадлежит никому. До этой силы искусство ещё не успело достигнуть.

Новое искусство — часть Нового времени, оно всё ещё засело в индустриальной эпохе. Творения нынешних авангардистов родственны тем, что были и сто лет назад.

В своём развитии искусство опередили технологии и IT стали зачинателями постиндустриальной эпохи и продолжают её венчать. Новейшее время уже вовсю идёт, а новейшее искусство пока опаздывает появляться.

_

P. S.

Если нет даже веры в связь, то некого и любить, некого ненавидеть, некому говорить «спасибо». Но всё же, все прежние интенции любви, ненависти и благодарности можно переводить и на другие объекты. Сейчас в моей жизни искусство всё ещё занимает важнейшее место. Сохранился и адресат, но на сей раз, мне не известный.

Встретившись с ней, он испытал невиданное открытие. Он увидел в ней первого, если не единственного, настоящего духовного наставника. Но тем не менее, он не мог приблизиться к тому, что она может и должна ему передать. Но, пожалуй, и «духовный наставник» — не то определение. Сюда подойдёт нечто более высшее и комплексное: некая форма второго «я», но всегда удалённая настолько, что имеет честь пребывать лишь в третьем лице. Она должна была быть неким вечным компаньоном, но пребывающим в равной степени внутри и вовне его, но никогда напротив.

К тому же, её наружность во внешности и поведении не давали ей должной прерогативы на абсолютное обладание звания духовного наставника. В ней безвыходно играла и её женская составляющая, но и помыслить о ней как о женщине было для него непристойным, а также, оскорбительным по отношению к ней.

Перестав видеть её, он находил её отражения в других людях. Среди них были разные персонажи. Некоторые из них были, казалось бы, куда прекраснее неё в своих уме и наружности. Но так казалось лишь на первый взгляд. Однажды он имел чудесный разговор с одной женщиной, обладавшей великолепными речью и умом, которая была наставником по своей профессии. Но несмотря на неосуществлённое желание в продолжении таких разговоров, даже вся первая встреча с той женщиной уступала в своей цене даже одному редкому, искреннему Её слову.

Не имея возможности её видеть, у него складывался определённый её образ, составной частью которого служили конкретные её интересы, в том числе, и в виде произведений искусства: фильмов, музыки, книг… А порой, и деятелей искусства. Несмотря на то, что немало из перечисленного, было для него привлекательным, у него выстраивалось очень странное и необъяснимое убеждение, опять же, появившееся ниоткуда.

Он считал, что заимствование её интересов себе будет считаться воровством, что он не имеет права признавать своим и близким то, что лежит в поле её увлечений.

То, чем я занимался весной 2016 года — это было сочетание журналистики и эпистолярной прозы — в написанных мной статьях из тех, которые я публиковал на свою страницу «Вконтакте» и закладывал скрытое сообщение, обращённое единственному адресату, которое не могли видеть другие. Это был шифр.

Но он не был раскрыт.

Впрочем, даже само создание шифра было едва осознанным процессом. Я не могу точно сказать, что именно я хотел передать в той или иной статье. Казалось, что эта загадка исходила из поля, превышающее моё воображение по своему значению. Из поля безсознательного.