Джеральд Стерн (Gerald Stern) — американский поэт и эссеист. Родился в 1925 году, первые стихотворения начал писать и публиковать в 1950-е годы, живя в Нью-Йорке и много путешествуя по Европе.

В 1970-е годы его камерные, меланхоличные, плотные и задумчивые тексты получили признание и популярность.

***

То, что я считал человеком с белой бородой
оказалось женщиной в косынке
плачущей на переднем сиденье своей машины;
То, что я считал семисвечником
с каплями воска, стекающими по краям
оказалось черепом лошади
с зубами, торчащими в челюстной кости.
Это мой мозг морочил меня,
посылая мне ложные образы,
превращая ворон в листья
и трупы в бутылки,
это он предал меня,
посылая мне совершенно не закодированные данные,
чтобы то, что я принял за мокрую газету,
оказалось первой Книгой сокрытия, написанной по-английски,
и то, что я принял за кузнечика на ветровом стекле,
оказалось «Верным Пастырем», сосущим кровь,
и то, что я принял, наконец, за истинную длань Господню,
оказалось просто проволокой и
сломанными очками.
Когда-то я верил, что мозг выполняет свою работу
через верных помощников, и я жил в приятном ему мире.
Я думал, ему нужны голубое небо, белые груди, зелёные деревья,
чтобы вдохновиться ими и осознать их,
и я брёл по полям для гольфа, мечтая об удовольствии,
и барахтался в бассейне, мечтая о счастье.
Теперь, закрывая глаза, я вижу неудержимые волны,
что закрываются и открываются сами по себе,
и я вижу болты, торчащие в невероятных местах,
и я вижу две лобные доли, плывущие словно две старые бочки в Гудзоне.
Теперь я готов изменить всё,
лишь бы сохранить мозг.
Я готов обнять женщину в белом шарфе,
чтобы она перестала стонать,
и я готов осветить лошадиные зубы,
и я готов сразиться с сухими листьями.
Лишь бы это были поцелуи и только поцелуи,
а не каменный нож в шею, погубивший меня,
и моя правая рука, властная и карающая,
а не моя левая рука, вывернутая в знак отступления,
и разлука по моей вине,
а не дождь, барабанивший в окна
или лобковые волосы, застрявшие у меня во рту,
и это не Нью-Йорк обрушивался в море,
и это не Ницше давился рожком мороженого,
и это не президент лежал мёртвым на полу,
и это не песок заметал меня по самую шею,
и это не мои толстые руки выламывали старый пол,
и это не моё заклинание заставляло пространство рассыпаться.
Это была моя нежность, моя глупая нежность,
и моя печаль.
Это был мой дух, мой старый измученный дух,
это его я одел в белое и послал через реку,
он плакал и плакал и плакал
в своих рваных пеленах.

Власть клёнов

Если хочешь жить в деревне, тебе придётся узнать о власти клёнов.
Придётся увидеть, как они вонзают зубы в корни старых акаций.
Придётся увидеть, как они мешают сикоморам дышать.
Придётся увидеть, как они пробираются в погреб своими толстыми волосками.
И когда ты обрежешь своё прекрасное зелёное тенистое деревце,
Придётся быть готовым к тому, что оно пустит ростки в твоих руках;
Придётся воткнуть его в землю, как ивовый прут;
Придётся поставить стол под сенью его листвы и сесть обедать.

Укус

Я не считал себя поэтом всерьёз,
пока белизна не проступила на моей щеке.
Всё, что было раньше — забавы и привязанности,
теперь же, словно заяц, словно заяц, словно заяц,
я наблюдаю, как черепаха поднимает свою страшную лапу
на последнюю ступеньку и направляется
к дому, едва не рыча от удали.
Внезапно всё оказывается здесь, в уме,
вся исчезнувшая красота быстрого бега
и моя жизнь, всего лишь аллегория.

Четыре печальных стихотворения на реке Делавер

1
Цветущий кизил
Это поношенная рубашка,
слегка пожелтевшая от времени.
Я развернул её,
и её лепестки осыпались на землю.

2
Водосбор канадский
Это один из коралловых полипов.
Его голова склоняется, словно лошадиная,
и морда неустанно качается на ветру.
Он движется по скале как самый медленный из моллюсков,
по дюйму в столетие.

3
Подофилл
Это подофилл, живущий как социалист
в прохладе дороги вдоль берега реки.
Это одна из тех машин для жизни,
которые Ле Корбюзье проектировал в прежние времена.

4
Чёрная лжеакация
Это дерево лжеакации, оно умирает от любви,
в который раз ждёт, когда его цветы распустятся,
горюет о своей жизни у этой дурацкой реки,
его ветви никнут, и оно становится всё более и более еврейским.

Странная благодать

Я пнул ногой клочок кожи; на нём есть коготь,
а остальное — небо. Пусть его схоронит эскулапова трава,
и трава пусть схоронит траву. Здесь нет
ни крохи жизни — как будто в коже
может быть жизнь. Эскулапова трава рассыпает свои семена,
чтобы укрыть тело — здесь жир, и
перья на когте. Сок, наверное,
кошачий сок, сок травы. Стручки
пусты, в них нет влаги, только белый
осадок, сухой и рыхлый. Позволь
ногтю схоронить ноготь, позволь шлему
кого-то по имени Кнут схоронить шлем кого-то
по имени Сай или Кир. Безмятежность прошла,
сознание опустело, сменив одну форму восприятия
на другую. Я поднял его,
оно похоже на футбольный мяч, что-то среднее между
сухим языком и мячом. Наношу
идеальный удар с полулёта, коготь за когтем — в Пенсильвании
по сей день бьют по мячу именно так. Существо моё
становится всё безразличней; может, отсюда — моя смелость,
хоть что-то, чем можно прикрыться. Я всё ещё замираю
при виде трупа, коварного мертвеца,
который прикидывается живым и всё лежит там,
зажав руку меж бедёр или подняв лапу
против света. Позволь забившейся глотке
схоронить забившуюся глотку, позволь запястной кости
схоронить запястную кость. Если кто-то носит имя Сай,
пусть кто-то зовётся Кир, пусть он бежит,
как бежал Кнут. В тринадцать и четырнадцать лет
я проводил дни в парке Шенли Овал —
бегал, пока не стемнеет. Я был один
на беговой дорожке — в милю или четверть мили длиной? —
Я знаю, всё так же стоят пустыми трибуны,
как и в те дни, когда мимо них по дуге проносились лошади.
И забор стоит невредим. Позволь тёмноволосому мальчику
с вытянутым лицом придти и встать у ограды, пусть он
зачешет налево пряди волос, пусть
утрёт пот, потом взглянет на луну,
поджидая отца; он будет ждать
всю жизнь. На плечо упадёт бурое семечко,
слетевшее с растения за оградой,
легче самой жизни — оно летело, чтоб приземлиться там,
куда принёс его ветер. Дотянувшись до ветки дерева,
он ломает её. Стручки с семенами совершенны,
как округлые каноэ, челны с изящным носом и рёбрами,
которые скрепляют шелковистые бока. Кружилась голова, —
казалось, это из–за бега, — и он останавливался на обочине
или под деревом, прислушиваясь к ощущениям —
иногда позволяя себе это тайное удовольствие. Оно и теперь со мной.
Кто — футбольный мяч, он или я? Кто — кот? Я или он?
Сказано о «сыне человеческом»; что это значит?
У него нет ни ортопедического матраса, ни кровати из Sears. Позволь мне быть отцом
и схоронить себя самому. Следуй за мной. Мы сидим
на деревянных ящиках. Мы поём,
хоть у нас нет лёгких! Позволь морскому коньку
схоронить морского конька, пусть он умрёт, стоя смело.
У лисиц есть многоквартирные дома, у птиц — эскулапова трава,
а у моего бедного сына нет кровати; мы с ним
храпим во сне, только не говори никому. В моём возрасте
я уже не смогу начать вторую жизнь, где мне найти
другую жену — в аэропорту, что ли? Как я буду стоять в очереди
за работой и в который раз снова сражаться за воздух? А что, если
придётся покупать новую мебель? Здесь внутри — кот. Я люблю его
за то, что он умер. Здесь — способ швырнуть чемодан сотрудникам
аэропорта, отвести ногу назад — и пинком на весы, на нём много
багажных бирок, внутри книги и нижнее бельё, и кот
в бешенстве, здесь эскулапова трава, её наносит ветер
и укладывает, как теплоизоляцию, на зубные щётки, она падает, словно снег,
в самые дальние карманы, здесь зубная паста, и крем Neutrogena,
и таблетки Solex; здесь часы, которые я купил в Сиене — немецкие
часы Peter, с тремя звёздочками, похоже, сороковых годов; они
тикают как старинная бомба, размер — идеальный, немного
облупилась краска, это второе сердце для кота,
и после целого дня странной благодати
ещё одно сердце для меня.