Ивану Охлобыстину органически чужда серьёзность. Он прекрасно знает, что она — прямая дорога к фальши. О самых серьёзных вещах и предельных истинах говорить серьёзно не получается. Его авторское существование старательно выбивается за рамки того, что принято называть «реализмом». И это тоже неслучайно. Сознание поколения «рождённых в СССР» в 60-е годы прошлого века как бы естественным образом отталкивалось от набившего оскомину соцреализма, как от поросшего мхом незыблемого утёса, чтобы нырнуть с головой в бездонное море абсурдистской фантазии и постмодернистской поэтики. Всем талантливым молодым умам на излёте советской эпохи было закономерно и невыносимо скучно. Иначе и быть не могло.

Но отрицание реализма, уход в притчевую метафористику, в анекдот, в сказку имеет под собой и более глубокие основания. Отрицание «бытовухи», как рутинной повседневности жизни и обывательщины как способа мышления всегда было присуще русскому сознанию (во всяком случае, сознанию того русского человека, который старательно выводился на кончике пера русской литературы и русской критической мысли).

Действие и «Нулевого километра», и «Песен» разворачивается в межзвёздном пространстве космоса. Нет, я не оговорился. И замкнутое, почти утопическое пространство абсурда, в которое с большой земли прибывает новый директор леспромхоза, и небольшой провинциальный городок, в котором спивается гениальный изобретатель, являются островками большого Космоса, глубоко, органически проникнутого хаосом, как ему и подобает. Именно поэтому его абсурдность весьма относительна и даже по-своему разумна. Но всё это выше понимания приземлённого, обывательского, то есть «нормального» рассудка.

Космос «Нулевого километра» имеет чёткую ритмическую структуру хорошо узнаваемой русской жизни советского периода — от зарплаты до зарплаты. Ничто не может изменить заведённого порядка, ибо он — космический цикл. Девять дней каждого месяца его обитатели, (по три дня в каждом посёлке) предаются самозабвенному почти ритуальному пьянству, доводя себя до иступлённого, трансового состояния. Всё это действо носит характер демонстративного презрения к земным благам и происходит в дебрях непроходимой тайги на фоне буквально валяющегося под ногами золота. Пока деньги не кончаются, то есть не уничтожаются полностью, остановить процесс невозможно. К примеру, сказать, кратчайшим расстоянием от точки до точки в космосе «Нулевого километра» является не прямая (её, как оказывается, вообще невозможно провести в этом неевклидовом мире), а долгий объездной путь по железнодорожному полотну «вкруголя». Те, кто не трудятся непосредственно на лесоповале, ищут смысл существования. И его крупицы, опять же находятся за пределами мелкого и рутинного бытоустройства. Люди космоса выискивают в сверхдальний телескоп братьев по разуму, выводят новые сорта цветов и сочиняют вдохновенные оратории. Космос «Нулевого километра», одновременно, ужасен и трогателен. Здесь могут запросто пристрелить по пьяному делу из двустволки, а могут признаться женщине: «Вы не понимаете, я Вас не достоин», или озабоченно укорить: «вам, господин Луков, дети из красного уголка хомяка доверили. Где хомяк?».

Чужаку, прибывшему сюда со стороны, извне кажется, что так не должно быть, что всё это можно и нужно исправить, сделать как-то по-другому, «по-человечески». Помните, Илье Муромцу тоже хотелось расчистить дорогу прямоезжую? Но то были времена другие. Да и богатыри — не мы, а былинные, полумифические существа. Напрямую, кавалерийским наскоком исполненного энтузиазмом здравого смысла здесь ничего решить невозможно. Поди, попробуй, изменить продолжительность ночи или смену времён года. (Опять же, сколько разумных усилий потратил коуч Штольц на повышение эффективности увальня и лентяя Обломова. А всё равно, ничего не вышло.)

Не смотря на то, что Охлобыстин старательно населяет свой Космос немцами, татарами, молдаванами, евреями, лезгинами… во всём этом, при желании, можно увидеть смакование русской национальной особости, и всегдашнего ускользания России от рассекающего умственного скальпеля — я от Шлегеля ушёл, и от Гегеля ушёл… И вообще, сказано же вам: умом Россию не понять. Так, что чего вы тут к нам со своим общим аршином лезете? Но можно заметить и другое — невероятный человеческий потенциал, в отсутствии больших, космических задач, и организующей воли обречён на безумие, отягощённое сложным генетическим наследством исторического прошлого. Один из персонажей «Нулевого километра» по данному поводу замечает: «С целью баловать нельзя! Каждая цель должна вести ко спасению души человеческой». Меньшее его мало интересует. На меньшее, он не согласен.

Охлобыстин мыслит театрально, кинематографично — планами и мизансценами. Зачастую, это добавляет его повествованию зримости и колорита, но иногда идёт в ущерб литературе. В «Нулевом километре» нового директора леспромхоза накрывает тень вертолёта, на котором улетает бывший руководитель. Пост сдал — пост принял. В «Песнях созвездия Гончих псов» всё начинается с, висящего на стене портрета Гоголя, стакана водки (куда же без неё) и клавесина. Эстетически опохмелившись и почистив зубы, герой приводит себя в порядок, чтобы затем шагнуть в пространство «прохладного, весеннего утра».

Если «Нулевой километр» — абсурдистская, антиутопическая притча об утерянном пути, о перманентно неисправном компасе, в которой любой, самый фантастический ход, включая полный эротизма танец краевой чиновницы с зайцем-оборотнем выглядит естественным (если пути нет — возможно всё!), то в «Песнях», с их лейтмотивом по-домашнему трогательного, провинциального отношения персонажей друг к другу, подобные «выкрутасы» местами производят впечатление искусственности.

И всё же, «Песни» оказываются решающей и более значительной вещью. Потому что она вся насквозь о любви, в каком-то высшем, жертвенном и опять-таки космическом масштабе.

Писатель, проживший четверть века со своей супругой находит в себе «мужество признать, что Алла не умеет готовить». Для любящего человека, как очень верно и тонко замечает Охлобыстин, подобное признание действительно требует настоящего мужества и долгих лет мучительных раздумий. (В своё время писательская жена, работая портнихой, специально выучила японский язык, чтобы перевести все книги своего драгоценного мужа, неудачника). Один из персонажей «Песен» смешно отказывается от сеанса рефлексотерапии (его мучают запоры) на том основании, что это — Аюрведа, а он церковный староста! Им движет любовь к Богу и моральная ответственность перед прихожанами. Главная героиня самоотверженно борется с алкоголизмом двух своих мужей, а когда ей намекают на неравенство сил в этой вечной битве (он тебя измучает и душу твою угробит), она решительно парирует: «Пусть хоть кто-то её толком угробит!». Она хочет, по-евангельски, положить душу свою за други своя, именно так. А главному герою, собирающаяся в мир иной старушка, незаконнорожденная дочь Вольфа Мессинга, оставляет свой большой дом с сорока бочками коньяка в подвале. И это тоже всё весьма кстати, ведь он только что, как Раскольников освятился любовью и бросил пить.

Космический миф органически вплетается в поток русского сознания. И уже непонятно кто кого придумал, кто кого ведёт («танцует») и что было раньше миф или факт, высокая мечта или пьяный поток сознания опустившегося человека. Переходит ли торжество разума и научно-технического прогресса в острый клинический бред или же сам разум с его бессмысленным и бесчеловечным прогрессом есть лишь нефтяная плёнка на поверхности океана нашего сладкого, упоительного безумия. (Эту страшную тайну западной рациональности на Руси когда-то знал любой забулдыга у пивного ларька. Ну, или, по крайней мере, догадывался). Космический миф живёт именно потому, что становится народным фольклором, постоянно домысливается, обрастает подробностями и снова перевирается на все лады: Стрелка-то погибла, а Белка спаслась! И в этом смысле, Охлобыстин ничего не придумывает, он просто художнически гиперболизирует. Те, кто помнят «Ассу» Сергея Соловьёва, наверняка не могут забыть и гениальный монолог в исполнении Баширова: «Ну, хорошо… пусть я наврал…. пусть я не майор… но я хотел! Сколько раз я летал во сне и осуществлял стыковки… и расстыковки. Я выходил в открытый космос, и там парил!». Кто и кому наврал? Можно ли вообще в русском космосе отделить правду от вымысла и лжи? Вот в чём вопрос.

Отец главного героя — космонавт, но именно потому, что всё, большое, истинное, настоящее измеряется и проверяется на подлинность Космосом, а все русские люди, по своему мироощущению и метафизической сути — космонавты. (Каждый из своего советского детства вынес твёрдое убеждение, что космонавт — это не профессия, а тот достойный и мужественный человек, которым ты хочешь стать). Но если тогда, в конце 80-х весь этот шизоидный русский космизм Баширова выглядел стёбом, карикатурой на коллективное коммунистическое безумие, то теперь как бы многие с удивлением замечают — приходится признать, мы действительно таковы. И ничего смешного в этом нет, а даже совсем наоборот. Нас за интимные места кусают барсуки и тем самым переворачивают всю нашу жизнь и приводят к Богу (случай с главной героиней). И для того, чтобы внимать звукам Космоса, нам не нужны никакие специальные высокочастотные приёмники, как всем иным и прочим. Вон, ещё Лермонтов, выходя один на дорогу слышал, как звезда с звездою говорит. А это гораздо важнее.

Сегодня мы, впрочем, как и всегда, идём своим путём, не зная его, но убеждённые в его единственной правильности. Хорошо это или плохо, по всей видимости, оценивать уже бессмысленно. Охлобыстин и не оценивает. Он просто констатирует факт. Факт, который неотделим от самоинтерпретации и самоидентификации, бесконечно воспроизводящейся в нашем мифе о самих себе. В русском космическом мифе.

Мы поём песни о своих заветных мечтах — весёлые и грустные, за столом в компании, в душе, на демонстрациях, в туалете под гитару. И нам светят звёзды из созвездия Гончих Псов. И мы начинаем всё от того же вечного нулевого километра. Аминь.

«Песни созвездия Гончих Псов», Иван Охлобыстин. — М.: «Эксмо», 2017. — 304 с. Художник: Сергей Власов.