В ходе первой встречи семинара «Объект психоанализа» Лакан заявляет, что возникновение психоанализа стало возможным только на почве современной науки, поскольку именно ее эффектом стал современный субъект. Именно с последним, по словам Лакана, психоанализ и имеет дело.

Это тезис вызывает много вопросов, поскольку совершенно не очевидно, что в психоанализе и науке речь идет об одном и том же субъекте. Мы попробуем разобраться, о чем же здесь идет речь, и почему Лакан говорит об этой тождественности субъектов науки и психоанализа.

В вопросе возникновения современной науки мы будем опираться, как и Лакан, на Койре.

Тот отмечает, что наибольший вклад в ее основание совершили Декарт и Галилей, а в качестве основных характеристик выделяет следующие:

1) Математизация природы (геометризация пространства). Разрушение Космоса (крушение идеи иерархически упорядоченного, наделенного конечной структурой мира) и замена его миром воплощенной геометрии.

2) Математизация науки.

Давайте проследим, каким образом Декарт и Галилей заложили в науку подобный фундамент.

Декарт

Основная идея, заботившая Декарта, — это поиск истины: он несколько раз отмечает, что не хотел бы никого учить, и все, что его интересует, — это истина. Получив прекрасное образование, Декарт приходит к следующему выводу: чем больше он углублялся в изучение наук, тем больше находил в них неясностей и противоречий. Одной из важнейших причин этого является, по его мнению, то, что науки выстроены на базе философии, в вопросах которой сложно говорить о каком-то единстве мнений. Согласно Декарту, из всех наук только математике удалось достичь достоверных результатов». Именно ее он и предлагает использовать в качестве основания для новой науки. Чтобы прояснить этот момент, обратимся к рассуждению Декарта.

Во-первых, он отмечает, что чувства нас часто обманывают. Кроме того, мы не можем быть уверены в намерениях Бога, — может быть, он обманщик? И тот вопрос, который он ставит: а существует ли вообще такая точка, в которой мы можем быть абсолютно уверены? Таким образом, все подпадает под сомнение, и ни в чем нельзя быть уверенным. Кроме одного: того, что у акта сомнения, то есть акта мысли, есть автор, — это субъект сомневающийся, субъект мыслящий. Эта точка незыблема и усомниться в ней невозможно. От нее и отталкивается Декарт, продолжая свое рассуждение. Существование Бога доказывается им через формулирование своеобразного закона сохранения энергии: чтобы нагреть тело, нужно, чтобы ему передалось тепло от того, что это тепло уже содержало. Так же и с мыслью: чтобы во мне возникла некая мысль, необходимо, чтобы что-то мне ее сообщило. Но если идеи физических объектов могут быть выведены из свойств моего тела, то идея совершенного Бога — нет. Существование во мне идеи совершенного и бесконечного Бога свидетельствует о том, что она сообщена мне чем-то, что ее содержало, но эта идея не может взяться ниоткуда, кроме самого Бога, а следовательно, он существует.

Отсюда мы можем сделать следующий шаг: раз совершенный Бог существует, то он автоматически не может быть обманщиком, поскольку обман — это несовершенство, и Бог таким несовершенством обладать не может. Следовательно, внешний мир существует. Конечно, мы можем в нем обманываться, но это уже не по воле Бога, а из–за наших чувств, — на них нельзя положиться.Другим важным моментом картезианского размышления является разделение тела и мысли. Любое тело мы можем разделить на части, и нельзя представить себе такое, разделение чего было невозможно. Мысль — напротив: мы не можем выделить из нее частей, поскольку способности желать, чувствовать и понимать принадлежат одному и тому же уму.

«Великое различие между умом и телом, состоящее в том, что тело по природе своей всегда делимо, ум же совершенно неделим; ибо, когда я рассматриваю свой ум, или себя самого — постольку, поскольку я есмь вещь мыслящая, — я не могу различить в себе никаких частей, но усматриваю лишь абсолютно единую и целостную вещь»

При этом Декарт отмечает, что весь физический мир может быть сведен к материи и движению, а материя, в свою очередь, к протяженности. Но если внешний мир может быть сведен к протяженности и движению, значит в основание физики должна быть положена математика. (Другим основанием, как мы сказали выше, является то, что только математика достигла на пути поиска истины ощутимых успехов). Таким образом, мир физических объектов, мир тел, протяженностей — это то, что будет изучать математизированная физика.

С другой стороны, Декарт явился буквально создателем психологии сознания, поскольку из его рассуждения о мысли ставится очевидным, что никакой другой мысли, кроме сознательной, быть не может. То же касается и чувств.

«Под словом “мышление” (cogitatio) я разумею все, что происходит в нас таким образом, что мы воспринимаем его непосредственно сами собой, и поэтому не только понимать, желать, воображать, но также чувствовать означает здесь то же самое, что мыслить».

Другими словами, иметь представление или чувство и сознавать его в качестве содержания мысли — одно и то же.

Галилей

Здесь мы выделим несколько идей Галилея, которые кажутся нам наиболее принципиальными в нашем вопросе.

Важно отметить, что галилеевская физика происходит из диалога с учением Аристотеля и его последователями.

Изучая природу, Аристотель и его последователи стремились объяснить причину тех или иных явлений (Например, ускорение свободно падающего тела). Позиция же Галилея на это счет совершенно другая — он предлагает отказаться от физических объяснений в пользу математического описания. То есть, записав зависимость пройденного падающим телом расстояния от времени, мы получим формулу, которая ничего нам не скажет о причинах этого явления.

Тем не менее, именно такой подход использует вслед за Галилеем Ньютон, и именно он окажется чрезвычайно продуктивным для науки. Эту позицию Галилея много критиковали, в том числе и Декарт, который считал поиск объяснения одной из важнейших задач новой науки.

Однако то, в чем согласны и Декарт и Галилей — это в том, что в основании физики должна быть математика. В одной из своих работ («Пробирных дел мастер») Галилей пишет, что книга природы написана на языке математики, и чтобы прочитать ее, необходимо знать этот язык, иначе мы рискуем вечно бродить в лабиринте. Здесь мы должны отметить, что данный вопрос напрямую отсылает нас к диалогу между Платоном и Аристотелем в отношении места математики в изучении мира. Платон отводил математике первостепенную роль в устроении мира, в то время как Аристотель считал, что число не способно схватить мир, поскольку тот обладает качественной природой. В этом споре Галилей принимает сторону Платона. Так же, как и Декарт, он разделяет качества на первичные и вторичные, относя к первым форму, число и движение.

«Если бы уши, языки и носы вдруг исчезли, то форма число и движение остались бы, но не запахи, вкусы или звуки. Я глубоко уверен, что без живого существа последние представляют собой не более чем имена…»

Однако, по мнению Койре, подобная редукция качеств мира у Галилея и Декарта вызвана просто тем, что число неспособно уловить качество, то есть невозможность создать математическую теорию качества вынуждает их отказаться мира качественного, сведя его к протяженности и движению.

Другой пункт согласия Галилея и Декарта состоит в том, что любая наука должна быть организована на манер математики, то есть иметь в качестве основания некоторые несомненные истины (аксиомы) из которых посредством дедукции мы получаем следствия, не уступающие в истинности посылкам. Таким образом должна постигаться истина. Важнейшим для нас пунктом является то, что отмечает Фуко, обозначая эффект картезианской купюры как переход от практики «заботы о себе» к «познай себя». То есть, теперь более не нужна никакого рода практика типа аскезы, — знание можно добывать дедуктивно. Мы могли бы сказать, что произошел переход от «помещаться в истину» к «помещать истину в себя». Или же мы могли бы сказать, что теперь предполагается, что для достижения истины смена дискурса не является необходимым условием.

Для нас это ключевой момент, поскольку именно так и образуется тот самый субъект, с которым имеет дело психоанализ, то есть субъект расщепленный. Чтобы нам это расщепление увидеть, необходимо вспомнить два момента.

Знание и истина

Открытие Фрейда — это то, что вносит раскол в ту методологию поиска истины, которую разработал Декарт. Сколько бы мы ни пытались прибегать к дедукции, из знания (здесь мы можем смело поставить приставку «со», поскольку как мы писали выше, для Декарта мысль всегда сознательна) пациента истины нам не вывести. Определяющим в работе Фрейда, как и сегодняшних аналитиков, явилось что-то совсем другое, — то, что этому знанию противоречит, что является не сознательным, а бессознательным. Чтобы продемонстрировать это, достаточно вспомнить первых пациенток Фрейда, одна из которых, говоря о любви к сестре, узнает, что желает ей смерти, чтобы выйти замуж за ее мужа, Или случай человека-крысы, который сталкивается с фантазией о пытке крысами к отношении любимых людей, чего он, конечно, не хочет, но что определенным образом связано с его бессознательным желанием. Конечно, для всех этих людей, равно как и для современных пациентов столкновение с подобными вещами всегда ошеломительно, неприятно, подчас ужасающе. Это то, что никак не хочется признавать, и от чего хочется как можно быстрее избавиться, но именно с этим работает психоанализ. Таким образом, измерения истины и знания не совпадают. Истина — это то, о чем ничего не знаешь и лучше бы, как показывает пример Эдипа, ее не знать. На этот разлом и обращает внимание Фрейд, принимая за место истины, место причины страдания — бессознательное, обнаруживая, таким образом, что в субъекте науки, провозглашенным Декартом, субъекте, уверенном, что истину можно поместить в себя, есть фундаментальное расщепление. На этом открытии и основывается аналитический опыт, но чтобы он имел место, необходим психоанализ, который подразумевает обратное движение — от «поместить истину в себя» к «поместиться в истину» именно мы говорим о смене дискурса, например, с господского на аналитический.

Другой удар, уже в поле математической логики, нанес Гёдель, доказав, что какая бы ни была теория, она не может одновременно быть и полной, и непротиворечивой. Неполнота означает, что существуют высказывания, которые невозможно ни доказать, ни опровергнуть. Таким образом, даже если бы у нас имелась идеальная машина, способная выводить истинные следствия из аксиом, то даже работай она бесконечно долго, мы не могли бы надеяться добыть все истину.

Чтение

Лакан очень много комментирует этот вопрос, справедливо принимая его как основание аналитического опыта, и одна из его идей — показать, что уже на уровне картезианского Cogito мы можем это расщепление прочитать.

Прежде всего отметим, что отношения между знанием и истиной Лакан обозначает отношениями отчуждения. Это такого рода отношения, которые подразумевают фиктивный выбор: либо выбирая истину, ты теряешь все, либо, выбирая знания, получаешь его в искалеченном виде, поскольку от него оторвали кусок истины.(Лакан иллюстрирует этот выбор примером «кошелек или жизнь». Подробнее об отчуждении можно прочитать здесь).

Теперь мы попробуем увидеть каким образом Лакан прочитывает cogito Декарта расщепление.

Сразу отметим, что мы не будем полностью раскрывать те вопросы, которые Лакан с помощью данных преобразований cogito решает, но сосредоточимся на самом различии, которое его чтение позволяет уловить.

Высказывание и акт высказывания

Говоря о науке и истине в 13 семинаре, Лакан замечает, что этой паре у него предшествовали другие, такие как: быть и иметь, желание и требование, и от себя мы добавим — высказывание и акт высказывания.

Он предлагает располагать их в виде ветвей — друг над другом.

Рассматривая это расщепление между истиной и знанием, обратимся другой паре — высказывание и акт высказывания. Для нас это важно, поскольку это один из способов прочтения, который Лакан совершает с картезианским Cogito. Первое, что он замечает, это структуральную тождественность между cogito и парадоксом Эпименида. Первое, говорит он, логически не более сносно, чем второе.

Напомним формулировку парадокса — «Критянин Эпименид утверждал, что все критяне лжецы» или его краткую форму «я лгу».

Лакановское разрешение этого парадокса состоит в разделении двух уровней: высказывание и акт высказывания. Так, «я» высказывания «я лгу» не совпадает с актом этого высказывания (с «я» акта). Таким образом, в одном высказывании «я лгу» обнаруживается два «я», не совпадающих друг с другом, и наш парадокс перестает быть самореферентным, благодаря чему и разрешается.Лакан переписывает сogito, ставя в кавычки вторую часть фразы, разделяя тем самым уровень акта и уровень высказывания: «я мыслю, «следовательно, я существую»», вводя различая два «я», или лучше сказать прочитывая там расщепление. Он согласен с Декартом в том, что у акта есть автор, однако тот, кто говорит, не знает о ком он говорит. Или мы могли бы сказать, пользуясь еще одной «парой» Лакана, что желание, одухотворяющее акт, не совпадает с требованием. Именно это и обнаруживается в кабинете, когда пациенты, начиная рассказывать «о себе», с неизбежностью сталкиваются с парадоксами, которые и будут интересовать аналитика, поскольку в них расщепление о себе явно заявляет.

Возвращаясь к знанию и истине, отметим, что именно акт дает к ней доступ, тогда как высказывание скорее относится к знанию.

«Либо я не мыслю, либо я не существую»

В семинаре «Логика фанатизма» Лакан подходит иным образом к этому вопросу используя для этого теорию множеств.

Сначала он формализует субъект сознания Декарта. размещая его на пересечении двух множеств: множества мыслить P и множества существовать E. В момент, когда все отринуто сомнением, остается только мысль, порожденная субъектом, который с необходимостью существует.

Чтобы формализовать субъект бессознательного, Лакан, отталкиваясь от предыдущей схемы, записывает ее отрицание, используя для этого закон Моргана: отрицание пересечения двух множеств эквивалентно объединению отрицаний этих множествне (а и b) = (не а) или (не b) не (а или b) = (не а) и (не b)

Таким образом мы получаем:

«Либо я не мыслю, либо я не существую» — вот каково прочтение Ладаном этой схемы, которое даже иногда называют лакановским cogito.

Субъект бессознательного занимает место пустого множества в центре нашей схемы. Иначе говоря, мы вычитаем пересечение двух наших множеств («не Р» и «не Е») — это называется моргановской разницей (une différence morganienne).Это новая формулировка отчуждения. Если субъект хочет получить доступ к истине своего бессознательного (Бессознательных мыслей), нужно, чтобы он отказался от бытия, — это то, что он не хочет делать никакой ценой. Таким образом, моргановская разница становится несимметричной.

Исходя из этого, у нас есть 2 операции — операция отчуждения и истины.

Продолжая формализацию, Лакан использует полугруппу Клейна.

Операция отчуждения представлена верхним горизонтальным вектором. Он указывает на место — результат отчуждения: расщепленного субъекта и выбор «я не мыслю». Нужно пояснить, что речь идет о выборе «я не мыслю», поскольку для Лакана мысль прежде всего бессознательна, — именно такую мысль мы обнаруживаем в сновидении или ошибочных действиях.

Здесь же появляется фрейдовское «Оно», которое является резервуаром влечений. Отчуждение -это выбор ложного ощущения бытия, которое дает наслаждение. Так, мы можем записать «я наслаждаюсь, следовательно, я существую».

Вертикальный вектор ведет к истине бессознательных мыслей. Здесь мы обнаруживаем бессознательное, доступ к истине которого мы получаем только отказавшись от ложного бытия наслаждения.То, что делает это возможным, — это перенос, который позволяет переместиться субъекту из позиции ложного бытия в нижнюю правую позицию. Именно вектор переноса связывает «Оно» и «бессознательное».

Цепная дробь

Еще одно прочтение Лакан предлагает в семинаре Идентификация.

Для этого он использует алгоритмы означающего/означаемого и цепной дроби.

Первое замечание касается того, что «я мыслю» отсылает не к последствию, но в качестве означающего подразумевает «я существую». Однако, чтобы это «я мыслю» появилось, субъект уже должен иметь место, но узнаем мы о нем только после акта сомнения. «Он может только мыслить начиная с того момента, когда по-настоящему начал мыслить», что порождает бесконечную на первый взгляд, игру отражений. Чтобы уловить эту структуру, необходимо понять, что для образования cogito недостаточно мысли, мыслящей о бытии, но нужна еще одна мысль, которая мыслит эту первую мысль мыслящий и которая и запускает эту игру отражений.

Вопрос Лакана в том, является ли эта структура бесконечной. Ответ Лакана отрицательный, но где же предел?

Он совершает следующую операцию — заменяет «я мыслю» и «я существую» на единицу и «i» соответственно

Почему он производит такого рода замену? Ранее он говорит о единичной черте, как о единице, и именно об идентификации с «я мыслю здесь идет речь» поэтому и происходит его замена на 1. С буквой «i» дело обстоит сложнее, сначала Лакан говорит о субъекте как о неизвестном «inconnu», отсюда «i» как первая его буква, но дальше оказывается, что речь идет о мнимой единице. Он говорит, что должен сделать скачок, и просит доверия, поясняя что это просто алгоритм, но алгоритм, который сослужит хорошую службу.

Мы не последуем дальше за рассуждением Лакана, который решает с помощью подобной формализации проблему отношений субъекта и имени, но отметим, что та замена, которую он производит, снова позволяет различить два уровня. В результате этого преобразования «я мыслю», замененное единицей, попадает в область действительных чисел, а мнимая единица — в область иррациональных. Безусловно, подобный подход вызывает ряд вопросов, на которые мы не сможем ответить в этой статье, но к которым было бы интересно возвратиться.

Заключение

В заключение мы хотели бы резюмировать 2 момента:

1. Фрейдовское открытие стало возможно только после того, как возник субъект, полагающий, что всю истину, в том числе истину самого субъекта, можно вывести при помощи картезианского метода. В этом субъекте Фрейд и находит разрыв; истина, о которой идёт речь в психоанализе, невыводима дедуктивно в отношении содержания сознания, то есть мысли, как понимал ее Декарт, — она противоречива и неприемлема. Тем не менее, психоанализ возникает именно на базе этого субъекта: он не упраздняет его, но обнаруживает в нем расщепление, — расщепление между знанием и истиной.

2. Другой момент касается «заботы о себе». Безусловно, психоанализ является своего рода возвращением этой практики, которая в некотором смысле противостоит «познай себя». Тем не менее, мы не можем утверждать обратное, — что «забота о себе» являет собой определённого типа психоанализ. Нам кажется, что здесь возникает ряд интересных вопросов, которые заслуживают отдельного рассмотрения, и к которым, возможно, мы обратимся в наших следующих работах.