Имя, как означающее, которое знает себя,
Фигура безумца и аналитический дискурс,
Бессмыслица и знак,
Субъективация смерти.

Нет смысла учить субъекта отчуждению. Он оказывается отчужден от себя изначально, будучи явленным себе в образе другого. Ярче всего это представлено в знакомой нам истории о первой встрече ребенка со своим отражением — когда его подводят к зеркалу, указывая на его образ по ту сторону поверхности, и говорят: «это ты». Ребенок идентифицирует себя с увиденным, упуская из виду момент собственного раскола на наблюдаемого и наблюдателя. Субъект не может увидеть себя, находясь единовременно в одном и том же месте — если есть нечто, на что направлен взгляд, то есть смотрящий, который относительно этого чего-то определенным образом расположен. Так, субъект оказывается удвоен в духе картезианской традиции. Однако в данном случае его формула вместо «я мыслю, следовательно, существую» будет звучать, как «я мыслю, что существую, следовательно, расщеплен».

В последствии собственное Я станет чередой идентификаций, образом, к которому субъект пытается свести себя и с которым силиться себя уравнять. В этой связи интересно продумать, что представляет собой феномен имени. Можно ли понять имя, как символический эквивалент собственного Я?

На первой встрече закрытой группы школы мы разбирали текст Жака-Алена Миллера«Открытие: от неожиданности (surprise) к загадке (l’énigme)», речь в котором зашла об означающем без означаемого, о загадке означающего отсылающего лишь к тому, что оно что-то да значит.

Имя для субъекта по своей сути и есть такое означающее. Имя указывает, называет, но никогда не отсылает к чему-либо определенному. Имя соответствует незнакомой букве, иероглифу. Область его смысла обнаруживается в несводимости к универсальному значению, то есть выпадает.

Конечно, можно сделать поправку на то, что имя так или иначе является своего рода пристежкой воображаемого образа Я к символическому регистру, однако этим оно целиком не исчерпывается. Нечто за пределами имени так или иначе остается.

Отталкиваясь от этого, имя можно помыслить, как означающее, знающее себя — то есть знающее, что оно указывает, но ничего не содержит. Другими словами, оно знает, что является знаком, тогда как нарицательные единицы, упроченные в своем значении, забывают о своей функции — их смысл оказывается предшествующим истине знака. Такое означающее, заблуждаясь, будто оно являет собой лишь содержание, не знает себя — то есть упускает присущее ему свойство означивания. Буквально также как слово слон, возбуждает в памяти образ, но не сообщает нам о своей функции, заключающейся в том, чтобы ссылаться на него. Эта операция оказывается опущена, вытеснена.

В Vl и VII лекции своего курса «Donc. Логика лечения» Миллер упоминает фигуру безумца в гегелевских текстах, а также противопоставляемый им закон сердца порядку мира. Имя, вписанное в цепочку означающего, в некотором смысле, оставляет некоторый зазор, сопоставимый с закодированным законом сердца, тогда как представленные к нему означающие (S2) — можно помыслить, как эквивалент порядку мира, как отголоски серийных игр речи, учрежденных Другим в дискурсе этого самого субъекта.

Также как при столкновении с незнакомым иероглифом, субъект, силясь его разгадать, неизменно сталкивается с нехваткой смысла на месте означаемого имени.

И здесь нужно сделать небольшое отступление. Если мы согласны с креационистской перспективой, намеченной Лаканом*, то мы оказываемся в синхроническом измерении, где все уже дано изначально.
В этом случае смерть оказывается отправной точкой, в которой нет ни вещи, ни ее названия. Именно по этой причине смерть предшествует символу и вместе с тем оказывается его эффектом — чем-то что одновременно в нем есть и отсутствует.

Исходя из этого, идентификацию с отсутствием смысла на месте знака можно представить, как смерть. Закон сердца в таком прочтении и есть смерть субъективированная.

Самоубийство собственного я подразумевает под собой отказ от господства воображаемого смысла, обрамленного знаком. Важно понимать, что речь здесь уже идет не только об имени, но о целой цепи означающих, обнаруживающих себя в сети языка. Снисхождение до отсутствия смысла, идентификация со смертью есть то, что не происходит с субъектом само собой, но случается с ним в аналитическом акте.

Переживание этой бессмыслицы обнажает отношение субъекта со своим наслаждением. Обнаруживая отсутствие смысла, субъект оказывается наедине со своей тревогой по поводу нехватки в другом, загадки желания другого и начинает работу по артикуляции собственного сообщения.

В таком понимании отказ от серийных игр речи — сказанное субъектом «НЕТ» порядку мира, игре в хорька — есть нечто являющее себя в сердцевине наслаждения субъекта. Иными словами, это альтернативная означающая цепочка, речь. Представленное симптомом вначале это нечто утверждающее, настаивающее на собственной диалектике, в последствии при сближении с истиной реализует себя как синтом.

Так, подводя черту, рассуждения о фигуре гегелевского безумца и его способе сказать это самое «НЕТ», приводят нас к схождению сразу двух разных актов смерти. Реальное самоубийство в этом случае являет собой высказывание, которое Миллер обозначил как бытие к смерти. Смерть воплощает собой полный отказ от рамки символического, от цепочки означающего в которую субъект волей-неволей оказывается вписан. Таким образом, отказываясь быть, безумец также отказывается принимать порядок мира и уравнивается собственной смертью с немым протестом в небытии, утверждающим на его излете закон сердца. Самоубийство — есть последнее слово, подводящее его к освобождению. В свою очередь, в противовес этому субъект, претерпевающий на себе действие аналитического дискурса, не отказывается от речи, не отказывается быть, но ищет способы заново переписать собственную историю и произвести процедуру означивания, называния. Смысл, утверждая себя в своем отсутствии, все-таки стремится к символизации в своей сингулярности, преобразуя способ субъекта желать и обходиться со своей нехваткой.

*«Креационизм — это вовсе не вселенная, в которой нечто появляется посредством учреждающего акта, где поначалу бывает «ничто», а потом «что-то еще» (или поначалу бывает «что-то еще», а потом «ничто»). Креационизм — это такая перспектива, в которой все уже имеет место одновременно и без явных следов чьих бы то ни было усилий. В обычном креационизме, в общем-то, дело тоже обстоит похожим образом — во всяком случае, Творца никто пока не видел. Тем не менее, недаром существует нарратив, который его усилия, его благое намерение описывает так догматично и подробно. Для креационизма лакановского все это не более, чем Воображаемое, примесь совершенно иного, чуждого креационизму взгляда. Именно поэтому я использовал формулу «все уже имеет место и так», которая для креационизма является ключевой. Она поможет не запутаться в различных проявлениях креационизма и отличить собственно креационистское разрабатывание проблемы от того, что за креационизм выдается — в той самой вселенной, которую как раз таки описывает Сартр.»
Александр Смулянский «К понятию акта высказывания (3 лекции семинара ЛаканЛикбез)»

#ШколаКлиническогоОбразованияЛакановскихАналитиков
#клиническиештудииАртелиБФЛ
#znakperemen