Вторая статья цикла, посвящённого экспликации феноменов культуры и цивилизации через оптику героев русской литературы и кризисологическому подходу к эсхатологии и ноосфере.

В статье обосновывается жизненная необходимость прочтения отечественной литературы в широком контексте культурной истории на примере вершинного наследия «солнца русской поэзии».

«Литература, — отмечал ещё полвека назад М.М. Бахтин, — неотрывная часть целостности культуры, её нельзя изучать вне целостного контекста культуры. Её нельзя отрывать от остальной культуры и непосредственно (через голову культуры) соотносить с социально-экономическими и иными факторами. Эти факторы воздействуют на культуру в её целом и только через неё и вместе с нею на литературу. Литературный процесс есть неотторжимая часть культурного процесса… Из необозримого мира литературы наука (и культурное сознание) XIX века выделила лишь маленький мирок (мы его ещё сузили). Восток почти вовсе не был представлен в этом мирке. Мир культуры и литературы, в сущности, так же безграничен, как и вселенная. Мы говорим не о его географической широте (здесь он ограничен), но о его смысловых глубинах, которые так же бездонны, как и глубины материи. Бесконечное разнообразие осмыслений, образов, образных смысловых сочетаний, материалов и их осмыслений и т. п. Мы страшно сузили его путём отбора и путём модернизации отобранного. Мы обедняем прошлое и не обогащаемся сами. Мы задыхаемся в плену узких и однотипных осмыслений… ”Евгений Онегин“ создавался в течение семи лет. Это так. Но его подготовили и сделали возможным столетия (а может быть, и тысячелетия)…» [1, с. 344–345].

Совершенно справедливо указывая, что «так называемый литературный процесс эпохи, изучаемый в отрыве от глубокого анализа культуры, сводится к поверхностной борьбе литературных направлений, а для нового времени (особенно для ХIХ века), в сущности, к газетно-журнальной шумихе, не оказывавшей существенного влияния на большую, подлинную литературу эпохи», при том, что «могучие глубинные течения культуры… остаются не раскрытыми, а иногда и вовсе не известными исследователям» [1, с. 330] — Бахтин явно провоцирует нашу мысль на работу с последними…

В истории России было два определяющих гипертренда — византийский и западный (долгое время воспринимавшиеся у нас по модели внутреннего конфликта «отеческого» и «сыновнего», «старого» и «нового», чему найдётся множество подтверждений в отечественной религиозной философии, художественной словесности и журнальной публицистике). Вероятнее всего, мы сегодня стоим у истоков новейшего гипертренда, который можно было бы назвать восточным. С этим связаны и более широкие макроцивилизационные перспективы, обусловлённые поворотом на Восток. Он оказывается подлинно возможен лишь как преодоление западного гипертренда, то есть в существенной мере — изнутри последнего. Подчеркнём, что этот поворот на Восток — не просто путь России, но он открывается и как планетарная макроцивилизационная перспектива, своего рода — иноглобализм… Однако же именно России, по всем раскладам, здесь предстоит сыграть какую-то решающую роль. Глобальный вектор культурно-цивилизационного движения русского мира, связанный с процессом постепенного расширения и оформления его гигантского пространства всегда был направлен с Запада на Восток, то есть диаметрально противоположен историческому вектору складывания самой западной цивилизации.

В бахтинском упоминании пушкинского «романа в стихах», определённого В.Г. Белинским в качестве «энциклопедии русской жизни», есть потрясающий вызов к расширению сознания до тех формирующих горизонтов, которые были названы «большим временем» истории культуры. В этом вершинном наследии Пушкина можно обнаружить рождение крупномасштабного культурологического мышления и футурологического россиеведения.

Для того, чтобы убедиться в этом, осуществим герменевтический комментарий двух строф (ХХХIII-ей и ХХХIV-ой) седьмой главы романа «Евгений Онегин» — а сначала напомним их:

ХХХIII

Когда благому просвещенью

Отдвинем более границ

Со временем (по расчисленью

Философических таблиц,

Лет чрез пятьсот) дороги, верно,

У нас изменятся безмерно:

Шоссе Россию здесь и тут,

Соединив, пересекут,

Мосты чугунные чрез воды

Шагнут широкою дугой,

Раздвинем горы, под водой

Пророем дерзостные своды,

И заведёт крещёный мир

На каждой станции трактир.

ХХХIV

Теперь у нас дороги плохи,

Мосты забытые гниют,

На станциях клопы да блохи

Заснуть минуты не дают;

Трактиров нет. В избе холодной

Высокопарный, но голодный

Для виду прейскурант висит

И тщетный дразнит аппетит,

Меж тем как сельские циклопы

Перед медлительным огнём

Российским лечат молотком

Изделье лёгкое Европы,

Благословляя колеи

И рвы отеческой земли.

Мы не однажды обращались к этому футурологическому сюжету в своей исследовательской [2, с. 30–31] и преподавательской [3, с. 40–44] практике. Прочитаем эти строки с опорой на морфологические идеи крупнейшего западного культуролога ХХ века — Освальда Шпенглера (1880 — 1936). Обычно-то полагают, что поэт здесь не выходит слишком далеко за пределы привычной нам бытовой иронии — тем не менее, мы берёмся утверждать, что автор осуществляет космизирующий подъём над бытом, движется к постижению макроисторического бытия и в силу его масштабности прикасается к необычайному. В приведённых строках поэтическая мысль Пушкина затрагивает фундаментальные культурно-цивилизационные вопросы, возникающие в русле проблематики ’Россия и Европа‘ и далеко выходящие за её пределы.

Согласно шпенглеровской диагностике «русско-сибирского» будущего, должного свершиться в мглистых недрах третьего тысячелетия от Рождества Христова, мир этой культуры пребывает пока в младенческом состоянии и его космоустроительному цветению ещё не пришло время. Один из самых ярких отечественных учёных и мыслителей рубежа тысячелетий, филолог-переводчик В.В. Бибихин раскрывает всю первородную мистическую мощь этого восходящего тоталитета: «…не верьте мёртвой тишине брошенной деревни, бессилию, грязи: именно на этом онемелом, омертвелом просторе готовится новый неостановимый размах. <…> Европа и мир захвачены будут, может быть не та Европа что к Западу и не тот мир что на Земле» [4, с. 525].

Шпенглер же говорит о последовательно сменяющих одна другую трёх великих культурных возможностях, содержащихся в историческом христианстве и не имеющих прямого отношения к его конфессиональным разделениям: христианство магическое (арабо-византийское) — христианство фаустовское (западноевропейское) — христианство будущее (русско-сибирское). Восходящий в руинах ещё более древней, чем умирающая «фаустовская», и почти уже исчезнувшей с поверхности земли «магической» цивилизации русский «крещёный мир» призван озарить человеческое существование новыми вечными смыслами. Европейская же цивилизация приживается в этом мире с известным «циклопическим» трудом: «нам не пристало просвещенье» чуждого и состарившегося культурного мира, поющего над нашей колыбелью свои жутковатые предсмертные песни и вампирически посасывающего нашу континентальную утробу через нефтегазовые трубы… Этому специфическому «просвещенью», сущностно принадлежащему «великолепному мраку чужого сада» и его известной «школе», поэт интуитивно противопоставляет некое софийное «благое просвещенье», привходящее к нам отнюдь не из Европы, а — с горних небесных сфер, символически просвечивающих и в том храме, где послы князя Владимира не ведали: на земле они находятся или на небе.

В рассматриваемой образной композиции из пушкинского романа особое место занимает станционный трактир, оказывающийся своеобразной метонимией отсутствующей еды — насущного хлеба. Голодные российские дороги тут не лишены, однако, последнего упования — метафизической надежды на торжествующее культурное воплощение граничащей с евхаристическим прошением («хлеб наш насущный даждь нам днесь») «философии урожая», когда в будущем всё обязательно будет. А потому можно во многих отношениях согласиться с Н.А. Бердяевым (1874 — 1948), писавшим о чисто отечественных «истоках и смысле русского коммунизма», как, впрочем, можно видеть в этом и более универсальную ситуацию: изгнанному из рая, голодному и страждущему человечеству снятся сны, которые воплощаются великими культурно-цивилизационными возможностями как сбывшиеся грёзы.

«Жизнь земная — отмечал свт. Игнатий Брянчанинов, — представляется скорооканчивающимся странствованием, события её сновидениями, благо её — кратковременным обольщением очей, кратковременным, пагубным обольщением ума и сердца» [5, с. 31].

Последняя строфа пушкинского «эпоса частной жизни» содержит важнейшие для понимания нашей дальнейшей логики «сведения»; это — заключительная исповедь автора, который здесь обращается к истокам своего замысла:

…даль свободную романа

Я сквозь магический кристал

Ещё не ясно различал.

А та, с которой образован

Татьяны милый идеал…

О много, много рок отъял!

Блажен, кто праздник жизни рано

Оставил, не допив до дна

Бокала полного вина.

Кто не дочёл её романа,

И вдруг умел расстаться с ним,

Как я с Онегиным моим.

Мысли великих немцев легко узнаваемы здесь: так, радикализирующий кантовскую метафизику «певец мировой скорби» Артур Шопенгауэр указывает на «вкус вина», который «ощущается только после первого бокала», а для «философского мага» Новалиса «мы живём в огромном романе», ибо «роман есть жизнь, принявшая форму книги»… Интересно, что и Владимир Ленский, названный Татьяною «братом» — «поклонник Канта и поэт». Но, как совершенно справедливо отмечал А.С. Позов, «здесь есть прямой намёк на реальность Татьяны и на её смерть» [6, с. 168].

Речь по сути и идёт у Пушкина о смерти (более того — блаженной кончине!) главной героини и её идеального прототипа, сливающихся за «посюсторонними» пределами жизненного «романа» и даже ранее того — за пределами пушкинского текста: ещё Ю.М. Лотман в своём известном комментарии рассматривает «ту, с которой…» как художественный приём, усиливающий реальность присутствия Татьяны. Поэтому в экзистенциологическом отношении именно восьмую (число «восемь» — сакрально-нумерологический символ вечности) главу следует считать итоговой и заключительной (о чём свидетельствует эпиграф к ней, подразумевающий «прощание навсегда»), открывающей некое инвариантное духовное завершение в смысловой и бытийной бесконечности, доступной в опыте Христовой Церкви. Под заключительной частью мы будем понимать не столько даже вообще восьмую главу, сколько три её последние строфы, позволяющие читателю выйти на уровень символико-иконографических со-ответствий (заключительной части — Целому духовно-смысловой перспективы романа). Целое замысла здесь символически оформлено и присутствует, раз-решаясь в этой части.

После известных работ митрополита Антония Храповицкого, архиепископа Иоанна Шаховского, В.С. Непомнящего и особенно монографии Е.А. Трофимова «Метафизическая поэтика Пушкина» (Иваново: ИвГУ, 1999 — мы рецензировали это издание) для нас стало закономерным православное прочтение пушкинского наследия. Его вершина вполне может быть раскрыта как протоэкзистенциалистский роман-притча, в иконографическом контексте которого доминируют не социально и психологически мотивированные характеры, но человеческие типы, вовлечённые в духовно-нравственную коллизию, связанную с некоторым безусловным метафизическим выбором.

Памятный всем со школьной скамьи ответ Татьяны Онегину («…я другому отдана. / Я буду век ему верна») Е.А. Трофимов прочитал так, что выделенные слова неожиданно обрели более глубокий смысл, нежели это традиционно интерпретировалось. «Другой» — это совсем иной, нежели уважаемый, но недостаточно любимый супруг-князь, с которым обручена Татьяна. «Другой» — это Бог, сочетавший в церковном таинстве венчания её судьбу с судьбою князя и давший заповедь: «Что Бог сочетал, того человек да не разлучит». «Век» — это вечность: в пограничной критической ситуации Татьяна, «любящая» Онегина («Я вас люблю (к чему лукавить?)»), отдаёт себя этому «другому» всецело, исповедуя вечную «верность», прежде всего, «ему». И в ответ — Бог принимает её, сокращая дни её земного заточения. С одной стороны, в человеческом измерении она «отъята роком» — но здесь же сразу Пушкин оставляет некое «иконографическое» (в «обратной перспективе») указание на блаженство раннего ухода из этой жизни. Онегин до некоторой степени «как будто» бы способен понять всё это: «Стоит… как будто громом поражён». Е.А. Трофимов видит здесь символику апокалиптического грома, низвергающего главного героя в бездну… В этом же ключе истолковываются «шпор внезапный звон» (Суд), появление Татьяниного «мужа» (Бога), «минута злая» для Онегина (осуждённого «Демона» — именно так проименованного автором в заключительной восьмой главе)… Подразумевается метафизическое наказание героя и наше прощание с ним. На самом же деле, во всяком случае — как это нам представляется, с Онегиным прощается лишь Пушкин… И страшный карающий гром лишь «как будто» бы «поражает» главного героя — на деле он остаётся невредим и пройдёт сквозь всю последующую русскую жизнь и, соответственно, литературу: Печёриным, Базаровым, Раскольниковым, Свидригайловым, Ставрогиным — разнохарактерными героями, составляющими как бы метахарактерологию «русского скитальца», «лишнего человека», в сущности — более или менее «злодея» (в самом «возвышенном», ницшеанском смысле), претендующего на «переоценку ценностей». Его судьба — под вопросом. Искушения (испытания «любовью») главных героев романа Пушкина приводят к разным итогам. Татьяна от своей ранней мечтательности отходит, проходя через искушения и мытарства, и при этом — восходит, духовно возрастает. Онегин же от своей многоопытности проходит через искушения путь духовной деградации: убивает своего друга, пытается соблазнить жену другого друга… Татьяна выстаивает в искушениях, её путь завершён — будущее Онегина весьма проблематично… Пушкин же, идя со своими героями, начав когда-то этот путь с «добрым приятелем» Онегиным, духовно растёт в отличие от последнего («Всегда я рад заметить разность / Между Онегиным и мной»). Зрелому Пушкину много роднее и ближе «милая» Татьяна, равно как и погибший на дуэли Ленский (ср. с какой одухотворённостью описывается его смерть!). Автор и сам во многих отношениях повторяет их судьбу. Всё это необходимо учитывать для верного понимания конца пушкинского романа.

В целом Пушкин движется от западных начал просветительского неоэпикурейства, «магического кристалла» масонства и байронического романтизма («великолепный мрак чужого сада») — к восточному христианству и церковному Православию. Так, «романтизм и шеллингианство, — писал Л.П. Карсавин, — были неудавшейся попыткой Запада вернуться в Православие, ему неведомое, но до некоторой степени им предугадываемое» [7, с. 12]. Эта «попытка» просматривается и у самого Шеллинга в его «философии Откровения», и у неоромантиков — вплоть до Рильке и позднего Хайдеггера. Осмысление всего этого материала представляется важнейшим именно в бахтинском теоретическом контексте «большого времени», а не в «коротких замыканиях» пресловутой и расхожей «пушкинистики», вообще не позволяющей пролить духовный свет на интересующий нас «исход Татьяны» [8, с. 32–35].

В глубинно-историческом существе пушкинские герои выражают различные макрокультурные начала: Татьяна — восточно-византийское, Онегин — западно-фаустовское. Антиподом Татьяны будет Анна Каренина Л.Н. Толстого, антиподом Онегина — толстовский альтер-эго Константин Лёвин… Две противоположных философии сакрального коллективизма и профанного индивидуализма составляют внутренний смысловой нерв этого напряжения (не будем, конечно, здесь рассматривать, а лишь укажем: советскую социалистическую пародию — на первый, и американскую капиталистическую — на второй).

В научно-методических разработках нашего авторства мы обращаемся к подобному культурологическому прочтению разнохарактерного наследия других отечественных авторов Нового времени [9; 10]. Заслуживают аналогичного внимания и более ранние наши учебно-методические труды [11; 12].

В целом же, культурологическое изучение русской словесности в современной школе проливает свет не только в глубины прошлого, но и в мглистое будущее России и человечества [13; 14], а значит — имеет самое прямое отношение к нашему самопознанию и грядущему.

Библиографический список

1. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М.: «Художественная литература», 1979.

2. Океанский В.П. Россия и кризис: проблемы исправления имён // Научный поиск: научный журнал. 2012. № 4 (6).

3. Океанский В.П. Сакральный космос россиеведения: Учебное пособие спецкурса по культурологии / Под общ. ред. д. ист. н., проф. А.А. Федотова. Иваново, 2016.

4. Бибихин В.В. Узнай себя. СПб.: «Наука», 1998.

5. Сокровища духовные: из творений Святителя Игнатия Брянчанинова. М., 1994.

6. Позов А.С. Метафизика Пушкина. М.: «Наследие», 1998.

7. Карсавин Л.П. Предисловие // Хомяков А. С. О Церкви. Берлин: Евразийское книгоиздательство, 1926.

8. Океанский В.П. Исход Татьяны: герменевтика заключительной части романа А.С. Пушкина «Евгений Онегин» // Художественный текст и культура. Вып. III. Материалы и тезисы и тезисы докладов на Международной конференции 13 — 16 мая 1999 г. Владимир: ВГПУ, 1999.

9. Океанский В.П. Культура Нового времени: герменевтический обзор. Монография. Шуя: Центр кризисологических исследований ФГБОУ ВПО «ШГПУ», 2011.

10. Океанский В.П. Русская словесная культура в контексте цивилизационной макроистории: Учебное пособие россиеведческого спецкурса по культурологии / Под общ. ред. д. ист. н., проф. А.А. Федотова. Иваново, 2017.

11. Океанский В. П., Океанская Ж.Л. Герменевтика словесности и культуры: Учебное пособие. Иваново; Шуя: Центр кризисологических исследований ГОУ ВПО «ШГПУ», 2010.

12. Океанский В.П. Русская словесность: древность и классика. Учебное пособие. Шуя: Центр кризисологических исследований ГОУ ВПО «ШГПУ», 2011.

13. Океанский В. П., Океанская Ж.Л. Будущее России и кризисы цивилизаций (диалектическая футурология культуры) // Известия высших учебных заведений. Серия «Гуманитарные науки». Т. 4 (2013). Вып. 2.

14. Океанский В. П., Океанская Ж.Л. Россиеведение: гипертренды и макроцивилизационные перспективы // Научный поиск: научный журнал. 2016. № 3.

Краткие сведения об авторах статьи:

Океанский Вячеслав Петрович -

доктор филологических наук, профессор по кафедре культурологии;

заведующий кафедрой культурологии и литературы,

научный руководитель Центра кризисологических исследований,

Шуйский филиал Ивановского государственного университета, г. Шуя;

профессор кафедры общецерковных дисциплин

Иваново-Вознесенской Свято-Алексеевской Духовной Семинарии,

действительный член Академии философии хозяйства (МГУ им. М.В. Ломоносова),

член-корреспондент РАЕ.

E-mail: ocean_65@mail.ru

Океанская Жанна Леонидовна -

доктор культурологии, профессор по кафедре культурологии и литературы;

профессор кафедры иностранных языков и профессиональных

коммуникаций ИПСА ГПС МЧС России.

E-mail: ocean_2004@mail.ru