Когда ищем работу, мы все рассчитываем на «карьеру» — некий путь к статусу, как сейчас говорят, ресурсам: деньгам и связям. Сначала тебе неловко говорить «мои коллеги», потом перестаёшь иронично улыбаться, когда друзья говорят «мы», имея в виду работодателя.

Это не самый структурный мой текст, но он о том, что нет никакой «лестницы», как нет и заветной ступенки, с которой прыгают в ресурсы. Скорее есть путь (для глубокомысленности — Путь), старт которого часто отказывается скомкан, как взбитое одеяло бегущего во сне человека. Торопливые пяточки вышибают что-то важное, нужное, нежное, о чём потом немного грустно вспоминать. Но мы приобретаем, как, опять же, принято говорить, «тоже опыт».

1.

Нас было двадцать девушек и несколько парней, которых на курсе любили и берегли. Одна из нас начала свой путь в профессии с того, что отказалась от поездки в Египет ради прослушивания лекций об искусстве Египта. В поездке было горячее, солёное, плотное море, обжигающий песок и кирпичи пирамид, слепяще-бледные от солнца, ряженые бедуины, катания на верблюдах и другие аттракционы. Но какой это все имело бы смысл, если она не знала бы наверняка, что предки бедуинов — не инопланетяне? Я рассеянно рисовала на полях тетради глаз бога Ра, думая о том, как холодно в аудитории и как здорово было бы нырнуть в плотную солёную воду, а потом закопаться в горячий красноватый песок.

Дома в телевизоре говорил президент — тогда он был премьер-министром. Он проводил «прямую линию» в обход премьер-министра, который тогда был президентом. Мама резала овощи для супа, стоя спиной к экрану и добродушно бормоча что-то солёным огурцам в ответ на президентские анекдоты. Я приходила с лекций, ждала обед, глядя на мамину спину и боялась, что когда-нибудь меня запрут на кухне с огурцами и президентом, и я не смогу вырваться в холодные аудитории к богу Ра. Впрочем, ещё страшнее была наука — вдруг я тоже когда-нибудь захочу недвижно смотреть в архивные бумаги, боясь издать звук, вместо того, чтобы докрасна обгореть в жарком Египте. Я хотела подрабатывать. Мама отговорила идти в официантки или гардеробщицы, сказала, надо сразу искать «настоящую работу». Я решила стать журналистом.

За первой работой я пошла в городскую газету, где редактор безжалостно пустила кровь моему тексту, расчленила его и сократила с трёх листов до трёх абзацев. Редактором была очень худая миниатюрная женщина со строгими глазами над пигментными пятнами; пока она немного брезгливо членила мой текст, на меня насмешливо смотрела коллега — тоже очень худая, но высокая и сутулая штатная сотрудница. Через неделю бухгалтерши с округлыми, сытыми после обеда голосами выдали мне гонорар — триста пятьдесят рублей. А через несколько лет в ту же редакцию ходила моя знакомая — издатель собеседовал на вакансию топ-менеджера. Его первый вопрос был «Ну, чей Крым?». Знакомая сбежала и смеялась дольше, чем шло «собеседование».

2.

Президент летал на вертолёте над далеким ПГТ, где было наводнение, мама готовила кабачковый фарш для оладьев, фартук шевелился от крученого вертолетного воздуха из телевизора. Я рассказывала про триста пятьдесят рублей, но за рычанием президентской авиации меня не было слышно. Потом мама сказала, что пока что деньги не важны, главное — опыт.

В городскую газету я больше не писала, а две худые дамы меня не искали. Хотелось делать свое, новое, интересное — пока меня не заперли на кухне с президентом. В деканате ругали за пропуски. Я напросилась в издание-стартап, зачатый на тренинге по личностному росту молодым, но уже солидно полноватым бизнесменом и стильной девушкой-филологом. Бизнесмен, выходя на связь по скайпу, ел пасту и тирамису в ресторанах, мы — молодая амбициозная команда — его слушали. Под статусным полуторным подбородком видели на экране тарелку в форме перевернутой шляпы Дон Кихота с остатками соуса. Наша «команда» во главе с филологом-редактором, сидела в пирожковой, сдвинув три хлипких столика.

Бизнесмен из ресторана негодовал, почему мы — молодые и амбициозные — не соблюдаем график бесплатной работы. Не отчитывал он только разработчика, красивого парня в небрежном костюме с чеховской фамилией — впрочем, он единственный получал зарплату. Однажды на планерке я опустила голову, чтобы поулыбаться над «стратегической целью», которую задавал шеф, висящий на экране над десертом и заметила, что красивый разработчик улыбается. Хотелось встать, обойти стол, взять его за руку и увести подальше от стратегии, филологини и остатков пасты на экране. Но я, решив, что карьера важнее, не ответила на улыбку и преданно посмотрела в подбородок начальника. Потом нашла разработчика в скайпе, якобы для совещаний. Но мы так ни разу и не посовещались. Маме я о красивом разработчике не рассказывала. Мы сидели вечером на прохладно-кожаном диване, смотрели старый детектив по телевизору. Пока шла реклама, я говорила, какой у нас хороший руководитель и амбициозная команда. Мама сказала, что с учёбой тоже надо что-то делать. Иногда я приходила на лекции и даже жалела, что пропускаю столько интересного.

«Команда» развалилась, когда мы — молодые и амбициозные — начали готовиться к сессии. Мама уверяла, что я не виновата. Все равно пора было искать работу за деньги, потому что президент с кем-то поссорился, начал говорить про врагов и ракеты. Я отправила резюме в корпункт крупного телеканала, который делал сюжеты про ракеты. Меня взяли. Наконец-то платили деньги, я сняла квартиру, началась «взрослая» жизнь. Чуть-чуть расстроилась, что мама не грустила, провожая меня. Но ведь у неё тоже теперь «настоящая жизнь».

3.

Работали мы с оператором и водителем, у бригады не было дневной и ночной смен — мы работали круглосуточно, я спала сидя, пока мы таранили горячий воздух «полей». Иногда коллеги из НТВ из жалости предлагали нам «Старый Кёнигсберг», сидя в микроавтобусе, откуда они, быстрые и оснащённые, «прямились». Наша машина была старой ярко-красной японкой в разноцветных наклейках и с низкой подвеской. Она утробно урчала, дрожа, в салоне пахло бензином, Антон — водитель — очень её любил. Для неё он крал детали с машин, разбитых в ДТП, на которые мы выезжали. Мы старались приехать позже «скорой», но раньше следователей, и однажды я видела, как водитель и оператор деловито несли аккумулятор смятого в кювете «Мерседеса» в открытую красную полость нашей японки. Она смотрелась молодо на фоне ярко-зелёного мха, в который жалобно ткнулся посеревший от пыли «Мерседес». Погасил инерцию и две жизни.

Тогда на трассе у финской границы разбились подростки. Поздно вечером набились в родительскую — тогда ещё привлекательно-черную — машину и катались, пока не вылетели за поворот из–за встречной фуры. Машина поседела и виновато прятала нос в болото. Через пару часов меня разбудил звонок продюсера. Оператор и водитель собирались долго и нехотя, я злобно запретила им остановиться на выезде из города, чтобы купить шавермы, и уснула. Проснулась от запаха бензина и кофе на стоянке у заправки: коллеги завтракали, жадно кусая булочки и сникерсы. Я молча вышла за кофе и пила, стоя за машиной и глядя на жующие головы. Нашей задачей было пробраться в больницу под видом родственников и взять интервью у очень красивой и очень мрачной подруги погибшего — шестнадцатилетнего водителя. Она сидела на больничной койке в темных очках и огрызалась, окруженная выжившими друзьями. Я представилась сестрой её парня, и на меня она тоже огрызнулась. На сколько она останется в роли зря выжившей Джульетты? Или девушки погибшего школьного красавчика, капитана футбольной команды из американской драмы. Ловлю себя на зависти — я никогда не чувствовала себя Джульеттой, не влюблялась в школьного красавчика, который драматически мало жил. Да и красавчик не влюблялся в меня и не умирал.

Через пару дней мы были на пожарище в Новгородской области: сгорел интернат для инвалидов. Они не выбрались, потому что не могли ходить и не понимали, что происходит. Вокруг был лес — тихий, спокойно потрескивающий и быстро загоревшийся. Сигнальная кнопка не работала, и медсестра, дежурившая в ту ночь, в одиночку выносила безруких и безногих на лужайку рядом с двухэтажным деревянным домом с тонкими стенами из сухих досок, шелушившихся серой краской. Потом почти игрушечная маленькая мансарда накренилась, огонь качнулся в останках лопнувшего стекла, и балки рухнули. Тяжёлое горящее бревно убило медсестру, которая третий раз выходила из здания. Это случилось на пороге, когда она уже видела просвет в дыму и шагнула на лужайку. Муж и трое детей спали дома. Потом он тёр красные глаза в белесых ресницах и давал комментарии СМИ.

Оператор перешагивал обугленные тела. Их было все больше и больше, в какой-то момент останки стали вповалку складывать в палатку МЧС — наверное, обычно там живут живые. Оператор нетерпеливо одернул треугольник ткани, прополз, согнувшись, к телам. Когда вылез, сказал, что внутри пахнет горелым. Но есть он все равно хочет. Журналистам организовали полевую кухню. Женщина — повар интерната толсто резала батон и колбасу. Жизнерадостно трескался на солнце арбуз, пропитавшись «дымком». Оператор МЧС — единственный, у которого были нужные нам кадры горящего здания, уже часов семь ходил вокруг пепелища с детским лицом, искал ракурсы и снимал пейзажи. Он мягко, как тактичный атеист верующим родным, объяснял нам, во сколько он приехал на место и что видел. Пообещав скинуть видео, он извинился и пошёл есть арбуз. Он, впрочем, не лез в ту палатку, как это сделал мой коллега. От горячего дыхания пепелища руки и лица у нас стали красными, а на пригорке у полевой кухни дул ветер, было холодно. Странное ощущение — тянет есть пухлые бело-розовые бутерброды у горячей воронки, на дне которой палатка с телами.

На обратном пути, перед тем как уснуть под рычание красной японки, я одобрила заявку в «друзья» от ещё поплотневшего шефа стартапа — теперь он работал в крупном банке, про который писал «мы» над репостами новостей. Засыпая, я вспомнила красивого разработчика и подумала, что стоит поискать его во френдах банкира, но забыла имя и чеховскую фамилию.

4.

С телеканала я ушла через пол года, накопив немного денег и решив заняться дипломом. На зимнюю сессию в институт приехали заочники, среди них — старая знакомая, с которой мы дружили с первого курса. Лена жила в общаге каждую сессию, теперь я предложила остановиться в «моей» новой квартире. Мы вместе ходили в институт, она — спокойная, подготовленная, я — паниковавшая при виде преподавателей. Мы обе заметили парня-второкурсника с вишневыми волосами и чёрной одеждой в нитках — узнали, что его зовут Андрей, что он из общаги. Пока я пересдавала зачёты, Лена и Андрей пару раз ходили в бар. Сдав зачётку в деканат (оставалось только защитить диплом и — свобода), я пошла с ними гулять — в бар, в клуб, ко мне домой. Лена сказала, что устала и хочет прилечь в моей спальне. Андрей смущённо завесил глаза вишневой чёлкой. «Тебе его тут оставить?» Лена улыбнулась мне, чтобы Андрей не видел, я выключила в комнате свет, тихо закрыла дверь и ушла на кухню. Пила чай — одна за пустым столом с парой крошек под щелкающими глупо-пластиковыми часами — и мне было хорошо. Лена потом говорила, что лучше бы она тогда тоже пила со мной чай. Мы ещё пару раз ходили в бар, но в гости Андрея больше не звали.

Я пришла к маме и рассказала про Лену — что мы дружим, что она из красивого старого города на Волге и я хочу туда поехать. Но кажется влюбилась в Андрея и не знаю, как обсуждать это с Леной и как мы уживемся в путешествии. Мама (она опять готовила еду, запретив помогать ей — «Ты отдыхай, сядь поговори со мной лучше»), перекидывала между ладонями котлетку в панировке, поглядывая на газ и шипящие в масле мясные голыши. Выбирай подругу, съезди на Волгу, сказала мама и ловко отправила нежную овальную плоть фарша на раскаленное дно сковороды.

Съездили мы отлично. Пили сидр из укрытых коричневой бумагой бутылочек 0,33, сидя на прогретых рассохшихся ступенях резного деревянного домика. Тёмная древесина, низкие облака и тёплый желток солнца, вытекающий из–под них прямо в соус «тысяча островов» в наших сэндвичах. По вечерам разговаривали на ковре посреди маленькой разноцветной икеевской квартиры, весело вспоминали Андрея с чёлкой. «Ты тогда так спросила про Андрея, как будто он вещь», — сказала она. «Я об этом не думала». Больше мы не говорили про розовую чёлку. Тёплая Волга пахла водорослями, лениво шевелила пологими волнами.

— А тебе кто из известных, популярных мужиков нравится?

— Даже не знаю, мне сложно выбрать просто по картинке.

— Мне до сих пор кажется, что Джонни Депп — крутой.

— Да, он прикольный. Мне ещё давно нравится барабанщик Рамштайн. Я его на концерте увидела — он так тягуче двигается, такой кот. У него очень красивая шея.

— Странный критерий, мать.

— Я такое запоминаю.

5.

Модное либеральное издание плеснуло пятью пушами-цитатами президента. Опять про ракеты, потом про суверенитет и национальные интересы. Мама со смехом говорила, что он сошёл с ума и посоветовала найти стабильное место в большой редакции.

Я сижу на неудобной лавке в полупустом зале суда. В «аквариуме» подсудимый — харизматичный историк-расчленитель. Бывший доцент, лектор, ночью в ноябре он четыре раза выстрелил из антикварного обреза в голову своей спящей аспирантке, а через сутки расчленил и разложил по пакетам её нежное, по-петербургски бледное тело. Я — криминальный журналист и хожу на каждое заседание, где матросы парохода, убиравшие мусор с воды, рассказали, как вытащили пакеты из реки.

В чёрном полиэтиленовом пакете и белом «сахарном» мешке были нижние конечности, говорит судья. В местах срезов сосуды обескровлены. Конечности скрещены между собой в коленных суставах. На голенях и бёдрах — тёмные волосы длиной 0,5 сантиметра.

Я начинаю понимать, как всё было. Куртуазно женственная жертва — она бы не отрастила пол сантиметра волос на ногах, если бы постоянно была рядом с мужчиной, которого любит. Ему же не понравится. Я немного завидую её протесту и внутренней свободе — растить волосы на ногах, живя с пассионарием — это смело, даже дерзко, кажется мне. Их соседка рассказала в суде, что девушка просила историка перестать её трогать, когда они ругались — ей не хотелось его дыхания рядом, прикосновений, может, она готовилась посмеяться над его брезгливостью, если он обнаружит волосы на ногах.

6.

Солнце, залив, осень, под шум волн я гуляю с героиней — женщиной за семьдесят, она живёт в тёплом деревянном доме у воды, со светлой верандой, ажурно оплетённой старой рамой. Мы разговариваем, интервью наливается спелыми абзацами, но нас обгоняет парень на велосипеде в чёрном «Адидасе». Здоровается с женщиной, знакомится со мной — показывает партбилет «Единой России» и слюнявит руку, которую я не успеваю одёрнуть. Пьёт что-то тёмное и алкогольное из полуторалитровой «Колы». Держит бутылку рукой с напряжённым бицепсом, обтянутым чёрной синтетикой.

— Эй, слыш ты, журналистка, иди сюда. Если тебе интересно и ты хочешь узнать правду, я тебе расскажу, у нас тут много интересного. Я кому сказал, ко мне иди. Мне от тебя не обязательно секс нужен.

Член партии виляет рядом, пока я быстро иду к остановке. На велосипеде он меня догонит, но он пьяный — мне почти не страшно. Прыгаю в маршрутку, которая удачно ждёт на остановке, уже там вспоминаю, что «Адидас» слюняво целовал мою руку. Салфеток нет и хочется помыться. Дома тру ладонь мылом, потом захожу под горячий душ и долго стою — хочу намылить смешную розовую мочалку — подарок Лены — но мне лень до неё тянуться. Вечером звоню маме — она готовит ужин, весело мелькает на экране смартфона сине-жёлтым фартуком. Я жалуюсь ей на «Адидас», приставания и обслюнявленную руку. Мама беспечно говорит, что к ней тоже приставали — всё студенчество и лет пять после. Слюнявили руки, хотели обнимать, тянули под нестиранные ветровки. «Так что мы, считай, коллеги!» — весело говорит мама.