На торговой площади есть один вечный фонтан. В нем всегда очень холодная вода — до свода в скулах, когда пьешь, и до иголочек-судорог по всей длине позвоночника, когда мочишь конечности. Почему вечный? Да просто кого ни спросишь — он всегда был. И когда наших били, и когда голод, и до первого камня в фундаменте этого города. Бабушка говорила, что как-то маленькой в него упала, нырнула под воду на пару секунд и своими любознательными глазками, цвета морской волны после шторма, увидела там ничего.

— Как это ничего? — спрашивала я — ни воды, ни камня, ни своих рук?

— НИ ЧЕ ГО — отвечала бабушка, сразу уверенно и громко, а потом почти шепотом и только мне на ухо. Больше никто не верил.

Этот фонтан был во всех книжках и фотографиях из архива. Он пережил войну, наводнение и, кажется, динозавров, — совсем не потеряв в состоянии воды. Тех, кто берет в нем жидкость для супа и другой стряпни, заботит только с чьей руки он появился и не заберет ли она вдруг его, осушив до капли. А мне маленькой было до мурашечек интересно — откуда, когда нагибаюсь за глотком, слышу этот вибрирующий тонкий звук. Который кажется и не звук совсем — потому что не в уши попадает, а будто из меня выходит, когда губы касаются воды. Но мне, как и бабушке, тоже никто не верил — так что спрашивать у взрослых я перестала. И стала наблюдать, как эти взрослые меняются в его радиусе и как вместе с ними до смены гостей меняется он.

К фонтану ходили собаки, лошади и люди. Кто с чашками, кто с ведрами, кто макал руки лодочкой, чтоб напиться, кто крестил в нем детей и мыл ноги, кто полоскал белье, а кто просто сидел и смотрел заколдованный. В метре от него почему-то у всех закладывало уши и отнимало голос. Приходили. Пили. Уходили и растрачивали эту воду, чтобы завтра набрать еще. И выйдя за этот метр, хлопали себя по щекам чтобы — говорили — очнуться. Только мне всегда казалось наоборот.

Было время, когда люди всполошились против фонтана. Называли его дурным местом и даже пытались разломать каменный обод, что не давал воде выливаться наружу. Кто-то говорил, что в нем, на самом дне, растет дурман и его вымоченные корни заставляют видеть всякое. Кто-то бросал туда жаб и камни, ветки и огрызки харчей — но всегда на утро вода становилась еще чище. Еще сильнее. Это естественный инстинкт — превращать страхи в символы, и уничтожать символы в надежде уничтожить страх. Людей пугало неизвестное. От этого они наговаривали всякого наперегонки. Наговаривали и ругались, били несогласных и плевали в сторону тех, кто молчал. Энергия зла ведь берется из энергии видения истины — своей — и ни отпускания, ни изменения ее.

А фонтан все стоял — напоив не одно поколение — кого водой, кого мыслями, кого поводами для поговорить. И как-то ночью он мне приснился. Будто ожил и начал говорить со мной — только звук опять шел от меня. Он рассказал о мухах, которые кружили над ним когда-то, о птицах, что от жажды и бессилия размыкали клюв и роняли в воду свой скудный улов продовольствий. Он рассказал мне о всех слезах и радостях, о сезонах дождей, о ледовых побоищах и времени, когда засыпают целые страны. Он говорил через меня. А я стояла неподвижно там, где не было ничего — ни под ногами, ни ног, ни тросточки, чтобы опереться. Это как ныряешь под воду, открываешь глаза и выдыхаешь. Это как пробка в ушах на самой большой высоте и жуки, что кишат в желудке на самых резвых качелях. Это как трепет вечного сердца, который без причин и следствий просто есть.

Только чтобы его услышать, надо проснуться и оставить возведенный алтарь самому себе в своем избранном доме.

Самое постоянное в жизни — это перемены. И вечный фонтан на торговой площади.