Впервые опубликовано в telegram-канале.

В предисловии к сборнику «Negativity in Psychoanalysis» Жижек выражает опасение по поводу «философской колонизации психоанализа». Для Жижека колонизация заключается в сращении психоаналитических понятий с философскими, например, в подмене влечения к смерти философемой негации. Эта подмена позволяет ограничиться опорой на философское исследование негативности, делая примат клиники не обязательным. Занимательно, что такое же опасение вызывает сам Жижек у современного князя лакановского анализа — Миллера. Миллер, в свойственной ему патерналистской манере, обвиняет Жижека, Бадью и прочих прибегающих к Лакану философов в колонизации Лакана. По словам Миллера, Жижек — «жижекизирует Лакана». В свете миллеровских обвинений, опасения Жижека приобретают оттенок комичного, словно вор возмущается что у него украли краденое.

Солидарность Жижека с недавним начинанием Тупинамба, где тот занимается разоблачением лакановской идеологии, еще сильнее закручивает сюжет с кражей краденого. В изложении Тупинамба Миллер выступает в виде идеолога означающего, который, не без попустительства Лакана, колонизирует лингвистику, в частности, и науку, вообще. Именно Миллер стал тем наследником, при котором учение Лакана, с одной стороны, оказалось пригодно для экспансии в области с клиникой не связанные и, с другой стороны, застыло в формах миллеровской организации, не терпящей никакого вмешательства извне. Если угодно, Лакан был миллеризирован. Комическое приобретает новый оттенок — два вора встречаются и возмущаются воровством друг у друга.

В конце концов мы имеем следующую фигуру:

1. Жижек сетует на колонизацию клиники со стороны философии и в тот же момент присоединяется к обвинению Миллера в идеологизации Лакана.

2. Миллер обвиняет Жижека в философской идеологизации Лакана и в тот же момент предпринимает психоаналитическую колонизацию областей, не имеющих отношения к психоаналитической клинике.

Когда удается наконец определить взаимоисключающие обвинения, между которыми выбрать невозможно, наблюдатель может просто потерять к ним интерес и открыть для себя область, ранее, из-за необходимости определиться между одинаково валидными инициативами, не усматриваемую. В XVII семинаре Лакан называет это падением знания в ранг симптома: то, что ранее было осмысленным для участника спора, то есть позволяло распоряжаться наслаждением, со стороны наблюдателя опознается как симптом, частная возня с истиной.

На самом деле, замечание такого рода для Жижека, конечно, не ново: он хорошо известен задействованием т. н. параллаксного виденья, метода смещения взгляда с частного противостояния между идеологическим спором и интеллектуальной критикой идеологического спора на инстанцию речи, условия высказывания. То, что делает возможным подвергнуть параллаксу теперь уже самого Жижека, это «другой глаз», функция стороннего наблюдателя.

Но в чем отличие собственной рефлексии Жижека или Миллера на этот счет от потенциального наблюдателя? Ответ можно найти у Альтюссера: если идеология постоянно высказывается о своем содержании, то критика идеологии — о проблематике, за счет которой действует как идеология, так и сама критика идеологии. Идеология не видит за своим самосознанием облика своих проблем и, как следствие, их решений. Критически настроенный субъект идеологии напоминает невротика навязчивости, занятого самоанализом. Как бы хитроумно он ни разоблачал себя, итог один: он сопротивляется, то есть продолжает повторять одну и ту же фигуру. В этом навязчивом саморазоблачении и заключается его симптом. Чтобы покинуть круг повторения, необходима инъекция означающего извне — аналитический разрез.

Тут-то мы и приближаемся к позиции Миллера. В отличие от Жижека, который так собственной аналитической практикой и не обзавелся, Миллер — психоаналитик, это он является тем, кто вносит аналитический разрез. То есть к нему не применимо опасение Жижека по поводу увольнения психоаналитической клиники в пользу, например, философии негативности. Вот только факт наличия анализантов не спасет Миллера от включения в идеологический спор. Психоаналитическое самосознание и борьба за истину не позволяют Миллеру опознать облик симптома и, как следствие, возможность для внесения разреза, он не выступает для себя «другим глазом». Именно эту ситуацию описывает Деррида, когда касается сопротивления психоанализа, психоаналитик не менее обсессизирован, чем его анализант. Аналитическая навязчивость, как она проявлялась, например, у Фрейда, заключается в необходимости дать отчет о работе бессознательного или преодолеть сопротивление. Аналитик так же наслаждается своим симптомом, разница только в том, что анализант не видит этого, так как сеттинг позволяет аналитику не обнаруживать свою тревогу. Иначе дело обстоит вне аналитического сеттинга: если в его границах вас действительно могут наделить психоаналитическим знанием, знанием о том, как другой наслаждается, то вне его границ это знание становится не менее симптоматичным, чем любое другое, и тоже может быть поставлено под аналитический вопрос. По сути, этой постановкой знания других психоаналитиков под вопрос Лакан на своих семинарах и занимается.

Но что отличает психоаналитический сеттинг от других условий высказывания? Видно, что Жижек затрудняется с ответом на этот вопрос, он ограничивается ссылкой на важность аналитической клиники и оставляет разбираться с этим практикующих психоаналитиков. Миллер же, хотя мог бы и ответить, не сообщает, что такого важного в клинике происходит или чем отличается психоаналитический сеттинг от условий высказывания Жижека. В конце концов, Лакан тоже читал лекции со ссылками на Гегеля и был известен выпадами не менее резкими, чем у Жижека. Почему же тогда, согласно Миллеру, это Лакан — или вообще — психоанализ — что-то претерпевает от философов, а не, напротив, философы от Лакана? Почему бы не подхватить недовольство Грина и не заявить, что это Лакан занимается философским выхолащиванием фрейдовского анализа?

Конечно, Миллер прекрасно знает, каковы будут ответы: сеттинг дает возможность не отвечать на требование и тем самым не обнаруживать тревоги аналитика, а Лакан никого не лаканизирует, так как у лаканистов просто на него перенос, или, выражаясь словами марксистов, эти субъекты считают, что Лакану удалось сформулировать их классовые интересы. В таком ключе Миллеру ничего не остается, как отстаивать все, что было помечено означающим имени Лакана, с тем содержанием, что ему приписывает лакановское сообщество. Как только Лакан обзавёлся своей первой паствой, она стала и источником конверсии анализантов в анализ Лакана, и тем зеркалом, в котором он видел, как его знание становится истиной. Если в условиях сеттинга Лакан вёл себя, мягко говоря, странно, или, по крайней мере, это ему приписывается (как было на самом деле неважно, достаточно того, что он вызывал у анализантов такое впечатление). То по отношению к своей аудитории он смещался, как только та осваивала материал его очередного семинара. Но одно сохранялось неизменным: для самого Лакана клинического опыта лакановского психоанализа не существовало, а значит, и ссылок на него в спорах с философами и т. д. По сути, всё, что Лакан делал, и было лакановским, поскольку были те, кто себя к лаканистам причисляли, и среди кого Лакан быть по понятным причинам не мог: у Другого нет Другого, у Лакана — Лакана не было. За это Лакану пришлось расплачиваться по другим счетам: он был фрейдистом, и, с точки зрения фрейдистов, конечно, Фрейда лаканизировал, за что и был изгнан.

Миллер настаивает на том, что, во-первых, именно Лакан был выразителем психоаналитического знания, а, во-вторых, это знание остается психоаналитическим вне функциональной связи с сеттингом. Первое должно гарантировать психоаналитические позиции Миллера в силу монополии на Лакана, второе — гарантировать передачу знания от Лакана всем членам лакановского сообщества и в первую очередь самому Миллеру. Если Миллер признает, что нет прямой смычки между аналитическим знанием и тем, что происходит вне аналитического сеттинга, ему придется оставить настояние на своей клинической практике и обращаться к Лакану в публичном обсуждении как и к любому другому автору. Например, для Лакана знание Маркса о прибавочной стоимости было не менее аналитично, чем фрейдовское. То есть, в таком случае, Миллеру пришлось бы считать ссылки Жижека на Маркса и Гегеля не менее значимыми, чем рассуждения о Лакане, и еще показать, почему вообще его клинический опыт достоин внимания. Если же Миллер перестанет настаивать на том, что лакановское тождественно психоаналитическому, то вскроется, что Лакан наследует Фрейду не на миллеровский манер, он Фрейда переписывает на свое усмотрение, плодотворно заимствует для своих психоаналитических нужд. В таком случае непонятно, почему так же с самим Лаканом не могут поступать те, кому это силится запретить Миллер.

Несомненно, за десятилетия обсуждений в стенах школы Миллера на эту тему неоднократно пытались высказаться, не приходится сомневаться в трудолюбии и выучке аналитиков Фрейдова поля. Как Маркс в свое время сетует, что, казалось бы, каждый младогегельянец критиковал Гегеля, но не отступил от него ни на шаг, так и мы сегодня можем наблюдать, что, пожалуй, каждый Лакановский психоаналитик подозревает школу, университет или самого Лакана, но так и не делает шаг. Возвращаясь к Альтюссеру, причину стоит искать не в недостатке самосознания отдельного аналитика, а в недостатке сознания проблематики идеологии, механизма, внутри которого эти вопросы, с одной стороны, имеют смысл, а с другой, не могут быть устранены.

Всё в том же XVII Лакан указывает на то, почему идеологические споры продолжаются: за истину сражаются из-за ее связи с Реальным, которому от этого «ни холодно, ни жарко», эффект истины не на стороне реального, он в пропаже знания.

Если вспомнить, место какого регистра Тупинамба отводит для психоаналитической клиники, все встает на свои места: клиника — это Реальное психоанализа. Тут-то история и замыкается. Раз за разом психоаналитическое знание покидает пределы аналитического сеттинга, который тем не менее стенами кабинета не ограничен. Затем знание о наслаждении вдруг обнаруживается сторонним наблюдателем, но уже как симптом, то, что срабатывало, когда аналитик не выказывал своей тревоги, становится просто знанием наряду с любым другим, встраивается в цепочку S2 между критикой капитализма и экзистенциализмом. Это, конечно, не значит, что знание — плохо, оно всего-навсего такое же знание, как и любое другое, им пытаются расплатиться на открытом интеллектуальном рынке, а значит, и мерять его будут общей мерой стоимости. Для такого обналичивания знания достаточно преподавать Лакана или применить психоанализ к решению насущных проблем, достаточно ответить на требование аудитории. Ничего удивительного в этом нет, если вам нужно содержать школу, получить кафедру или хотя бы обзавестись анализантами, в любом случае кому-то (не обязательно вам) придется знанием воспользоваться, отвечать если не на вопросы, то, по крайней мере, на ожидания, если не показать, чем анализ может быть полезен, то, по крайней мере, показать себя.

В конечном итоге симптоматичность знания обуславливает неразрешимость целого ряда вопросов, единственная задача которых — с одной стороны, сопротивление, забвение другого вопроса, а с другой — подготовка почвы для возобновления производства знания, но уже другими средствами. За клинику ратуют при том, что Реальному, как выразился Лакан, «ни холодно, ни жарко» от того, как философы, по мнению Миллера, разворовывают Лакана или, с точки зрения Жижека, подменяют клинический материал. Тревога аналитика найдет себе дорогу, даже если все философы мира вдруг объявят себя психоаналитиками, или, напротив, за разрешением на аналитическую практику придется ездить в Париж. В конце концов, Реальное проявляется в сбоях символического: чем более субъекты будут невротизированы буквой Лакана, чем ярче проступит сопротивление на аналитической сцене, чем более все будут одурачены истиной, тем ярче в своем блеске воссияет Реальное.

Беда лишь в том, пишет Лакан, что в блеске Реального невидно ни зги.