Юзефович Л.А. Зимняя дорога. Генерал А.Н. Пепеляев и анархист И.Я. Строд в Якутии. 1922 — 1923. Документальный роман. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015. — 430 с. — (серия: «Исторические биографии»).

Леонид Юзефович пишет медленно и хорошо. Первое — отнюдь не гарантия второго, но второе без первого — крайне редко, да и само «хорошее» тогда иное (скетч по природе своей — быстр), впрочем, выступая скорее формой «накопленного времени», медленное ведь — это не медлительность самого письма, в конце концов текст, написанный за день, может быть результатом обдумывания, к которому автор возвращался годами.

Скорость, однако, вопрос, интересующий всерьез лишь авторов да их издателей и редакторов (их, впрочем, озабочивающий весьма настойчиво). Для читателя же важно другое, обычно ассоциирующееся, с должным правдоподобием, со временем, потраченным на текст — его продуманность, неслучайность сказанного, чем оправдывается притязание на читательское внимание, не скользящее по страницам, чтобы заполнить пустое время (для этого сейчас слишком много других возможностей помимо изящной словесности — и даже если мы привыкли читать, не успев еще/уже врасти в культуру аудиовизуального, то новостная лента и колонки мнений, обзоров и прочего необязательного вполне представляют нам материал не только для латания пустот в расписании, но и для эмоциональных реакций с уже готовыми, столь же необязательными словами).

Если в «Самодержце пустыни» речь шла о фантастических планах и фантомах, порожденных на глухих окраинах империи, распадении привычного порядка жизни, зашедшего так далеко, что ничто уже не казалось невозможным — то «Зимняя дорога», в центре которой события, лишь на год отстоящие от авантюры Унгерна, совсем о другом: о завершающейся Гражданской войне, последним эпизодом которой стала якутская экспедиция колчаковского генерала Анатолия Пепеляева, брата Виктора Николаевича Пепеляева, председателя Совета министров Омского правительства, расстрелянного вместе с Верховным правителем России А.В. Колчаком. Завершение здесь очевидно уже потому, что стороны противостояния — не всеобщего, где легко поделить на «красных» и «белых», а того, что развернется в Якутии и на берегу Охотского моря — трудно отличимы друг от друга по взглядам, по тому, за что они борются. Каждый сражается за «своих», но это странное противостояние, поскольку оно не укладывается в идеологическую схему — Пепеляев скорее народник, областник, но взгляды его последовательно описать сложно, поскольку он мало их конкретизировал, его противник, Иван Строд — анархист, оба воюют, как они считают, за «народ». Пепеляев писал в дневнике в самом начале похода:

«Я не партийный. Даже не знаю, правый или левый. Я хочу добра и счастья народу, хочу, чтоб русский народ был добрый, мирный, но сильный и могучий народ. Я верю в Бога. Верю в призвание России. Верю в святыни русские, в святых и угодников. Мне нравится величие русских царей и мощь России. Я ненавижу рутину, бюрократизм, крепостничество, помещиков и людей, примазавшихся к революции, либералов. Ненавижу штабы, генштабы, ревкомы. Не люблю веселье, легкомысленность, соединение служения делу с угодничеством лицам и с личными стремлениями. Не люблю буржуев. Какого политустройства хочу? Не знаю… Республика мне нравится, но не выношу господства буржуазии. […]

Меня гнетут неправда, ложь, неравенство. Хочется встать на защиту слабых, угнетенных» (стр. 53 — 54).

Набор утверждений, под которыми многие бы могли подписаться — в том числе и из тех, кто будет противостоять Сибирской добровольческой дружине в ее предприятии — последней, отчаянной попытке победить большевиков, в надежде, захватив Якутию, опереться на крестьянское восстание в Сибири — и «освободить» Россию. Впрочем, как может выглядеть эта «свободная Россия» — Пепеляев не только не знал, но и отказывался гадать, составляя перечень отрицаний — ему было проще, легче казалось хотя бы в узком кругу ощущать себя с единомышленниками — с теми, кто хочет «добра и счастья народу» и ненавидит «рутину» и «бюрократизм».

Для противников — это война уже сложившихся лагерей, слишком больших, чтобы можно было верить, что они «свои» целиком, уже система всевозможных союзов, комбинаций, надежд. Как, например, тот же Пепеляев, которому «нравится величие русских царей и мощь России», в Якутии и на пути к Аяну опирается на местные племена — на якутов и тунгусов, тогда как русское население поддерживает «красных» — силу центра, защищающую их от «инородцев». Все слишком перепуталось и переплелось — и история противостояния предстает борьбой героев, которое имеет уже очень далекое отношение к завязке конфликта, как троянцам и грекам на десятом году войны вряд ли есть дело до Елены — впрочем, и пошли они на войну по этому поводу, но не по этой причине.

Хотя за словами героев стоит еще и «двух времени», который «сильнее личного опыта» (стр. 73) — как напоминает Юзефович, комментируя другую, звучащую наивно дневниковую запись Пепеляева, прошедшего и Мировую войну, и командовавшего армией в Гражданскую, и работавшего извозчиком в Харбине — видевшего столько, сколько любому будет достаточно избавиться от всякой «простоты» и «неопытности»: это не «наивность» лица, а разница в языке времени, способ проговаривать видимое — и тем самым ограниченность общего языка, присущая спокойным эпохам и воспринимаемая потомками других времен как весть о «старых добрые нравы».

В центре книги — несколько недель февраля — начала марта 1923 г., когда отряд Пепеляева осаждал запершуюся в импровизированной крепости в Сасыл-Сасы горсть солдат под командой Строда. Это история о борьба на пределе человеческих сил, но при этом без ненависти к врагу — противостоянии двух положительно прекрасных людей, оказавшихся по разные стороны фронта, но уважающих друг друга, чье достоинство нагляднее всего подтверждается тем, как слушались и подчинялись им другие, какой вес имело их слово. Все прочее — пролог и эпилог к этому событию, история, фокусированная на немногих днях. Запредельная жестокость мира, в котором действуют персонажи, такова, что ее нельзя рассказывать своим голосом — только цитата, слова свидетеля допустимы, как когда Строд в своей первой книге, «В тайге», рассказывая о боях с Унгерном, пишет о казаках, вернувшихся в свою сожженную бароном станицу:

«Вот у одного дома кучка казаков разбрасывает обгорелые бревна. Один нагнулся, что-то схватил руками, выпрямился со смертельно бледным лицом, полными ужаса и отчаяния глазами уставился в одну точку, мучительно застонал и, заскрежетав зубами, упал на горячую золу, прижимая к груди потрескавшийся череп ребенка… Возле другого дома казак нашел в погребе сгоревшую жену. Стоит над трупом, называет его самыми ласковыми, нежными словами: “Солнышко ты мое ясное, Авдотьюшка ты моя ненаглядная, лебедушка милая, никогад больше не увижу я тебя, не услышу твоего голоса”, — а сам целует кости с кусками уцелевшего на них мяса».

Или как только цитатами будет идти повествование о самодельной крепостной стене, бреши в которой отряд Строда закладывал мерзлыми трупами — своими и противника, примеряя и выкладывая их по росту и размеру, по которым будут стрелять из пулеметов осаждающие. Последние не оставят об этом воспоминаний — и для них подобная война не уместится в пределы возможного передать.

Пепеляев отправлялся в последний поход без особой надежды — но считал своим долгом использовать и эту возможность, последнюю — пусть ничтожную, чтобы не винить себя в бездействии там, где действия требовал долг. Отплывая из Владивостока и высадившись в Аяне, он записывает в дневник мысли о смерти, о закончившейся жизни — но когда он проиграет окончательно и будет сначала пытаться отступить назад, а затем, арестованный, ждать суда — эти мысли его оставят: Пепеляев подведет итог и станет спокоен, как исполнивший долг. С тем же, надобно полагать, сознанием он, окруженный под Аяном, отдаст приказ сдаться своим подчиненным, готовым сражаться до последнего — от самоубийственного влечения он был свободен, бессмысленного кровопролития страшился: войну надлежало продолжать, лишь пока оставался хоть один шанс победить.

И Пепеляев, и Строд погибли почти одновременно — генерал был расстрелян в 1938 г., успев более года провести на свободе, выйдя после тринадцати лет заключения (как затем оказалось — готовимый в центральную фигуру показательного процесса, так и не состоявшегося: материалы фантасмагории были использованы для закрытого производства по делу «белого заговора», в которое вписали до 15 тысяч участников). Строд погиб полугодом ранее — в 1937 г., ничего не признав из состава обвинения, сопротивляясь до конца — на чтении приговора заявлявшего, что это «ложь». Пепеляев уже ничего не отрицал и не боролся — тринадцать лет Ярославского политизолятора, видимо, лучше объяснили ему суть новой системы, чем те же годы, проведенные Стродом на воле.

А из истории того противостояния остался еще один штрих — Строд, заведовавший в конце 1920-х Домом Красной армии в Томске (военной карьеры он так и не сделал — и по болезни, и по особенностям характера) принял на работу художником Михаила Пепеляева, младшего брата генерала, — его, после освобождения из исправительно-трудовой колонии, никто не решался нанять. Два года, что Строд пробыл в Томске, оказались последними относительно спокойными для Михаила — затем он был арестован, был художником-оформителем теперь уже в лагерных клубах, а в 1937 стал подследственным по одному делу со старшим братом и расстрелян с ним в один день.