Create post
Издательство Corpus

Дневник читателя

Тамила Худулова
Роман Татаринов
Миша Селифанов
+2


Вульф А.Н. Дневник 1827 — 1842 годов. Любовные похождения и военные походы / Предисл., подготовка текста и коммент. Е.Н. Строгановой и М.В. Строганова. — М.: Издательство АСТ: CORPUS, 2016. — 464 с.

Дневник Алексея Вульфа (1805 — 1881) давно и хорошо известен не только исследователям, но и большому числу образованной публики, поскольку еще с конца XIX века, после фрагментарной публикации Л.Н. Майкова, вошел в состав «пушкинианы». Е.К. Герцык зафиксировала реакцию М.О. Гершензона на публикацию дневника Вульфа 1828 — 1831 гг., предпринятую М.Л. Гофманом в 1915 г.:

«Помню впечатление, вынесенное им из записок Алексея Вульфа […]. Холодный разврат, вскрывшийся в них (не ради самого Вульфа, а ради участия в нем Пушкина), буквально терзал его, и недели он ходил, как больной» (стр. 326).

Нынешнее издание является наиболее полным, восстанавливающим ранее сделанные купюры — и это уже само по себе достаточное объяснение его важности и ценности.

Однако есть и другой аспект, не менее значимый, хотя и совершенно иным образом. Вульф, бывший студент Дерптского университета, обитатель Тригорского, имения его матушки, Прасковьи Александровны Осиповой, затем петербургский фланер и на пару месяцев — чиновник, потом — военный, вскоре по поступлении на службу начинающий мечтать оставить ее — был человеком, не способным к оригинальному, собственному мнению. Если он и прав был в своих притязаниях служить подлинником, с которого был списан Ленский (стр. 285, запись от 15/27.VI.1833), то это лишь подтверждает сделанную оценку — «от делать нечего» сделавшись друзьями, Вульф и Пушкин за пределами глуши Псковской губернии оказываются лишь знакомыми.

Вульф, говорящий чужим, заимствованным языком, воспроизводящий расхожие, принятые в его кругу модели поведения — именно этим и оказывается интересен. Ведь в большинстве случаев публикуемые дневники и мемуары принадлежат людям неординарным — и слова их нередко говорят куда больше о них самих, чем об их времени, их среде — взятой в своем обычном, расхожем выражении. А если автор и не отличается качествами, выходящими из ряда вон — то уникальна ситуация, положение, в которое он поставлен — около и непосредственно во власти, «среди художников» и т.п.

Дневник Вульфа — иной случай, хотя первые публикации были вызваны как раз указанными выше обычными мотивами «необычности»: друг Языкова, друг Пушкина, кузен Анны Петровны Керн, секундант Пушкина на, по счастью так и не состоявшейся, дуэли с гр. Соллогубом. Первых публикаторов интересовал, конечно, не сам Вульф, а то, что он мог сообщить о тех больших и/или примечательных людях, с которыми его сводила судьба.

Но с ходом времени необычным и примечательным становится ранее бывшее рядовым, обыденным, повседневным — ход событий приметным, а куда чаще — совсем неприметным образом — меняет окружающую нас, обычных и ничем не примечательных, среду — и меняет нас. Обычная почтовая открытка, кем-то кому-то отправленная из Триеста или Белгорода сотню лет тому назад — теперь доносит до нас не столько сообщение, сколько иную реальность, прошлое, которое можно повертеть в руках, а в самом отправленном сообщении нас занимают непривычные обороты, почерк, выработанный привычкой к стальному перу и уроками чистописания в гимназии, мы разглядываем бакенбарды Франца-Иосифа на почтовой марке в сколько-то крейцеров.

Обращаясь к хрестоматийному — сначала интересует «Пушкин», затем — «быт пушкинской эпохи», по мере того, как расположение комнат в усадьбе или «календарь» оьсмого года, найденный Евгением в кабинете его покойного дяди, начинают требовать пояснений — а затем и формы человеческого поведения (в последние века вещи устаревают быстрее, чем тот же «любовный быт», комментарий к первым оказывается нужен раньше, чем забылось второе) [1].

Поскольку и пушкинские сюжеты, и любовные похождения обстоятельно и вдумчиво откомментированы составителями, мы позволим себе кратко остановиться на нескольких других сюжетах, не относящихся к центральным. Прежде всего — это обстоятельства службы Вульфа, сравнительно немногие заметки о которой, оставленные им в дневнике, в высшей степени показательны для того времени. Поступив на службу в департамент государственных имуществ, Вульф записывает: «Шахматов, начальник моего отделения, позвал меня к себе и предложил жалование 200 рублей в год. Он извинился, что предлагает такую безделицу, и советовал мне оное принять для того только, что считают тех, которые на жалованье служат, как истинно и с большим рвением служащих; я благодарил его за хорошее расположение ко мне и принял предлагаемое» (стр. 56 — 57, запись от 15-17.X.1828). Спустя полтора месяца Вульф фиксирует: «Я заходил в департамент с тем, чтобы получить за два месяца следующее мне скромное, бедное мое жалование, но не было экзекутора […]» (стр. 76, запись от 4.XII.1828) — не нашел он там и своего начальника, отсутствовавшего по причине именин жены, поздравить которую отправился Вульф, приглашенный на вечер — на котором отметил «хорошо сформированную и молодую вдову», «которая и лицом не дурна» (там же), с которой танцевал, и одновременно посетовал, что не поддержал знакомства с Всеволодовским — служба, романы, связи в свете и могущие оказаться полезными или приятными знакомства выстраиваются одновременно, рефлексируясь в качестве таковых самим Вульфом. К тому времени он уже переменил, впрочем, свои планы на жизнь — и переходил со службы статской на военную:

«В департаменте я узнал, что жалованья мне не назначено. Я не понимаю, отчего, и если бы я остался, то должно бы было узнать почему, теперь же мне все равно» (стр. 78, запись от 7.XII.1828).

О мотивах к переходу на военную службу он размышлял полтора года спустя, когда вновь принялся за дневник, восстанавливая события прошедшего времени: «Не одно непостоянство или легкомысленное желание славы, честолюбие, заставляло меня переменить мой образ жизни и за Дунаем искать счастья. Издержки моей столичной жизни превышали то, что по расчету с имения нашего я мог получать; даже и этот год я выдержал потому только, что, заложив Малинники, у нас случились деньги. Следственно, будущий 29 год я никак не надеялся получить еще пять тысяч, и потому мне должно было оставить Петербург. Мать никак не согласилась бы на отставку, как я желал, — оставалась одна военная служба благовидным удалением; военное время еще более способствовало мне. Если впоследствии ожидания мои от оной не исполнились, — в том не моя вина: я рассчитывал по обыкновенному порядку вещей, а служил столь несчастливо, как не многие служили. — От службы моей в министерстве рассудительно ничего не мог я ожидать, будучи без знакомств и без протекции. Малое число первых, хотя и самое приятное, заключалось в нескольких литераторах, посещавших барона Дельвига; об знакомстве с двумя или тремя дальними тетками не стоит и упоминать: они знали меня только как сына моего отца и моей матери — ни от тех, ни от других, следственно, мне нечего было ожидать. — Равно и удовольствия столицы не мог я сожалеть, потому что и публичными не пользовался я по недостатку денег. В продолжение зимы 28 года я только бывал на вечерах в одном доме Лихардова, последнюю же зиму я почти нигде не бывал. Одно справочное место, где постоянно я читал отечественные и европейские новости, связывало меня с остальным миром, о светской же жизни знал я только по слухам, доходившим до меня через Пушкина и других. В таких обстоятельствах, даже если бы я и предугадал мою службу, то Петербург во всяком случае должен я был оставить. — Ни одно ожидание, с которым я въехал в него, исключая женщин, не сбылось, но такая опытность не предохраняла меня от новых надежд и обольщений» (стр. 101 — 102, запись от 13.VIII.1830).

Вульф выбирает военную службу одновременно и по соображениям статусным и материальным — статская служба в Петербурге ему не по средствам (отметим, что жалование не вступает в качестве основного источника средств к существованию — даже если оно вообще назначается, то выполняет роль вспомоществования, равно как и служба без жалования не лишена вознаграждения — таковыми, например, выступают разовые выплаты, наградные за выполнение заданий и поручений). Служба в провинции мало того, что унизительна на малых должностях, в окружении чиновников, происходящих из других общественных слоев — мелкого дворянства, разночинчества, так еще и бесперспективна: в провинцию резонно переводиться из Петербурга, уже заняв некоторое служебное положение — иначе, начав служить в провинции, дожидаться повышения можно будет очень долго, а жалование или иные честные доходы — меньше петербургских, при влечении же к доходам бесчестным для человека в низких чинах и не связанного с чиновничьим мелким людом мало шансов найти удовлетворение. Военная служба не в гвардии с этой точки зрения оказывается резонным выбором, на котором особенно будет настаивать матушка, не соглашаясь на выход сына в отставку до получения чина — т.е. возвращения в уездное и губернское общество уже в надлежащем для мужчины, а не юноши социальном статусе, открывающем возможность, в числе прочего, к дальнейшей службе теперь уже по выборам, как то и случится с Вульфом.

Глубокая неоригинальность как языка, так и наблюдений Вульфа, повторяющего то, что говорят в его кругу, оборачивается источником любопытства для нас, теперь, спустя почти два века, слышащих те суждения, которые сделались расхожими — или оригинальные, но в меру их передачи Вульфом, подхватывающим и передающим лишь то, разумеется, что он способен оценить и усвоить. Так, в 1833 г. он заботится о наилучшем управлении общественным мнением:

«Народ, вообще всякая толпа, так глупа, что, твердя ей одно, можно уверить в том даже, что противно истинному образу ее мыслей. Если бы ей (толпе) чаще твердили, что она любит своего монарха, то она бы и поверила этому, особенно когда бы к этому присоединились две-три высочайших улыбки, которые всегда имеют чарующую силу. Странно, что правительство, употребляя столько людей на то, чтобы наблюдать за общественным мнением, чтобы отыскивать каждую сказанную глупость, так мало заботится о том, чтобы управлять общественным мнением. Это, мне кажется, было бы не только легче, но и полезнее; менее было бы случае делать людей несчастливых, да и самое ремесло было бы чище, следственно, и лучших бы людей можно бы было на оное употреблять. Судьба столь многих не была бы в руках столь низких, коим поневоле правительство должно отдавать на жертву» (стр. 289, запись от 12/24.IX.1833).

Если для одаренного литературным даром и наблюдательностью «промежуточные жанры» (такие, как письма или дневник), не отнесенные к «литературе» и, следовательно, свободные от ее норм — от того, что подлежит описанию и что является материалом «не литературным» — оказываются, по замечанию Лидии Гинзбург, пространством, в котором вырабатываются язык, способы описания этих самых, пока еще вне-литературных областей реальностей, то для большинства пишущих ситуация обстоит иным образом — он идет за литературой, описывая то и таким образом, как это уже сделано другими. Автор здесь использует готовый язык, видит то, что ему надлежит увидеть — повинуясь литературной рамке. Так, доехав до Малороссии Вульф наконец только в Белой Церкви находит «еврейку-красавицу», встречи с которой он, прилежный читатель Вальтер Скотта, ждет (стр. 112); ранее, подъехав к Киеву, видит «стройные итальянские тополи» (стр. 110 — 111) — «славянская Италия» повелевает ему отметить именно их, хотя он никогда до того не бывал за границами империи. Составители пишут, комментируя данный аспект:

«И в этом отношении он [т.е. А.Н. Вульф — А.Т.] был самым обычным, самым рядовым человеком. И как каждый рядовой человек, он осознавал жизнь только тогда отчетливо и полно, когда она была предварительно пропущена через фильтр литературы. Не освоенной литературой жизни он как бы просто не замечал и не умел о ней говорить. Может быть, это и объясняет тот факт, что в дневнике мы находим массу цитат и реминисценций. Правда, круг цитируемых авторов невелик, но зато частотность цитат исключительно высока. Вульф смотрит на жизнь во многом глазами современной литературы. И если она научилась говорить о любви, то и Вульф много и точно об этом говорит. Если же какие-то явления жизни еще не освоены [современной] литературой (например, смерть), то и Вульф свои впечатления от картин смерти еще не умеет передать» (стр. 25).

В этом и состоит еще один интерес публикации — возможность отчетливо видеть, как меняется «область видимого», как литература меняет жизнь, определяя, что именно будет таковой в плане осознания.

***

[1] В последнем отношении публикация Е.Н. Строгановой и М.В. Строганова примечательна освобождением текста Вульфа от связки с Пушкиным по крайней мере на уровне обложки — если сам комментарий и (в меньшей степени) вступительная статья центрированы на самом знаменитом из приятелей автора, то издательский подзаголовок отсылает к быту военному и любовному, ограниченному календарными рамками: быт того времени выступает здесь как предмет первостепенного интереса, а не конкретные персонажи, в этом быту размещенные.

Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma
Тамила Худулова
Роман Татаринов
Миша Селифанов
+2

Author

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About