Donate


radio.syg.ma is a community platform for mixes, podcasts, live recordings and releases by independent musicians, sound artists and collectives
Cinema
Music
Books
Art
Psychology
Philosophy
Society
Poetry
Prose
Theatre
Architecture
Technology
Notes
Self-organization
Map
e-flux
Tashkent-Tbilisi
more...

Юрий Федорович САМАРИН и его переписка с баронессой Эдитой Федоровной РАДЕН

Andrey Teslya14/08/15 04:37🔥

В петербургском издательстве «Владимир Даль» под редакцией О.Л. Фетисенко вышел русский перевод переписки Ю.Ф. Самарина с баронессой Э.Ф. Раден. Давно оцененная по достоинству специалистами как богатейший источник информации о политических, религиозных и общественных взглядах Самарина, а равно как прекрасный образчик эпистолярной культуры российского дворянства середины XIX века, теперь она доступна и широкому кругу читателей. Сегодня на Syg.ma мы публикуем предисловие к русскому переводу переписки.

***

«Я любил Вас любовью брата…» Переписка Ю.Ф. Самарина и баронессы Э.Ф. Раден (1861 — 1876) / Отв. ред., пер. с нем., подгот. текста, коммент., аннот. указатель О.Л. Фетисенко; пер. с фр. Г.С. Беляева, предисл. А.А. Тесля. — СПб.: Владимир Даль, 2015. — 447 с.

***

Юрий Федорович Самарин (21 апр. (3 мая) 1819 — 19 (31) марта 1876) — одна из симпатичных личностей русского XIX века. Его достоинства признавались даже отъявленными противниками — и, что куда показательнее, достоинства не только интеллектуальные, но и моральные — то, что нам труднее всего признать за нашим оппонентом. Ведь, признавая его интеллектуальное и ораторское могущество, мы тем самым оправдываем свое поражение в полемике или, во всяком случае, готовим себе «честный исход», тогда как признание моральных качеств — признание человеческой доброкачественности — лишает нас права на аргументы ad hominem, не дает возможности заподозрить оппонента в недобросовестности; совершая данное признание, мы тем самым обрекаем себя на необходимость говорить лишь по существу дела, не отвлекаясь и не прибегая к посторонним соображениям — и лишь явная и беспрекословная добродетель оппонента вынуждает совершить подобное отречение.

Самарина ценили и те, кто расходился с ним почти во всем; воздавать должное, пусть на словах, его достоинствам был вынужден, например, гр. П.А. Валуев [1], который начал свою характеристику Самарина с хвалы, «преднамеренно натянутой до карикатурности» [2], а К.Д. Кавелин, многолетний знакомый и собеседник, выразил общее мнение в некрологе, отмечая:

«…ни огромные знания, ни замечательный ум, ни заслуги, ни великий писательский талант не выдвинули бы так вперед замечательную личность Самарина, если б к ним не присоединились два других несравненных и у нас, к сожалению, очень редких качества: непреклонное убеждение и цельный нравственный характер, не допускавший никаких сделок с совестью, чего бы это ни стоило и чем бы это ни грозило. Что Самарин считал за справедливое и истинное, перед тем он никогда не отступал, принося своему убеждению всякие жертвы. Зная его взгляды, его образ мыслей, можно было без ошибки сказать вперед, как он поступит в том или другом случае, потому что дело у него не расходилось с мыслью, от последней он не отвиливал по разным посторонним соображениям. Такой характер не мог не внушать полного доверия. Ю.Ф. Самарин был нравственная личность, в полном и лучшем смысле слова. С ним можно было не соглашаться, его взглядам можно было не сочувствовать, с известных точек зрения их можно было не любить, но не питать к нему уважения не было возможности, и в этом его друзья и враги подавали друг другу руку» [3].

Современники часто сетовали на то, что огромные силы и дарования Самарина уходили в несообразную масштабу его дарования работу — в мелочи городского управления, в изучение подоходного налогообложения в германских землях, в обучение грамоте крестьянских детей и т. п. [4] — Сам он относился к этому совершенно иначе, отвечая, например, на подобный упрек со стороны И.С. Аксакова, одного из ближайших к нему людей: «Странно мне, что ты, в один голос с другими, повторяешь мне всякий вздор вроде того, что уж теперь довольно, дело сделано, что это все пустяки и мелочь, что другие не хуже меня доделают что нужно, что я могу делать другое, лучшее и т. д. Убедись ты в одном: дело только тогда идет хорошо, когда тот, кто к нему приставлен, по своей подготовке и по своим способностям стоит несколько выше своего призвания. Только при этом условии можно вести дело к лучшему и поднимать всю свою обстановку» [5]. Он не принижал своих способностей, трезво видел масштаб своих дарований — и вместе с тем полагал именно эту, повседневную свою деятельность — долгом и призванием, в твердом исполнении возложенных на себя обязанностей, не смущаясь ни скукой, ни потребностью делать мелкую, изматывающую работу, ни малостью достигнутых результатов.

К.Н. Леонтьев, восхищаясь твердостью, ясностью и основательностью одного из своих знакомых, интересовался от несходства черт с «“русскими” характерами»: «Не была ли Ваша матушка немка?» [6] — высоко ставя «православных немцев» за те черты, которые они привносили в бытовой строй православия [7]. Сомнительно, насколько именно с этой стороны его привлек бы Самарин — однако «немецкий» строй его характера вызывал всеобщее внимание и невольное почтение, выступая «светской аскезой» (и, отметим попутно, оглядывая совокупность сделанного им, приходится признать — вопреки многочисленным суждениям современников — что осуществлено им было по крайней мере не меньше, чем теми, кто отбрасывал подобный мелкий труд ради высоких задач) [8].

Как отмечал первый биограф Самарина, барон Б.Э. Нольде, «как бы вопреки всей жизненной своей дороге Самарин родился в Петербурге, в специфически петербургской среде двора и чиновничьей знати. Мать его, Софья Юрьевна, была дочерью Ю.А. Нелединского-Мелецкого, поэта, сенатора и почетного опекуна, одного из самых близких людей вдовствующей императрицы Марии Федоровны, неотлучного ее сотрудника и неизменного участника всего ее Петербургского и Павловского обихода. Софья Юрьевна, девушкой, была любимой фрейлиной Марии Федоровны. Отец Ю. Ф., Федор Васильевич, исправлял должность шталмейстера императрицы. Рождение первого сына в семье, вдвойне близкой старой государыне, было событием при ее дворе. Вместе с имп<ератором> Александром Павловичем она была записана восприемницей от купели маленького Юши и до самой своей смерти не переставала интересоваться детьми Софии Юрьевны и внуками Юрия Александровича» [9]. Впрочем, поставленная биографом оговорка («как бы») верна — поскольку, распутывая положение семьи Самариных, ее внутренний уклад и душевный (а отчасти и духовный) строй его родных и близких, становится понятной значительная часть его будущего отношения и к себе самому, и к миру. Он родился в семье, имеющей не только некоторую память (что само по себе уже редкость в России), но и память, на несколько поколений назад тесно переплетенную с жизнью государственной (для того времени неотделимой от жизни общественной — это отделение будет переживать и культивировать сам Юрий Федорович), причем таким образом, что жизнь государственная имела прямое отражение в жизни частной — где трудно было провести границу между первым и вторым. Не менее характерна и другая черта, подчеркнутая Нольде, составляющая отличительную особенность самаринского семейства:

«Для семьи, в которой родился и рос Самарин, близость к самим верхам русской общественной лестницы и открывавшаяся ею возможность в любую минуту открыто и свободно войти в те центры, которые управляли страной и ею руководили, не менее характерны, чем ярко выраженная и для той эпохи отнюдь не обычная, моральная независимость семьи от этих верхов. <…> богатство в ту эпоху не давало само по себе независимости. Источник ее в Федоре Васильевиче внутренний, вытекавший из непреклонной природной воли и умения подчинить всю свою жизнь своим, самому себе самим поставленным целям. В нем не было так часто нераздельной с наличностью данных для блестящей петербургской карьеры нравственной зависимости от этой карьеры — неспособности добровольно лишить себя всех ее привычных соблазнов и выгод. Федор Васильевич доказал свою внутреннюю свободу от Петербурга и петербургской карьеры принятым им в 1826 г. на сорок втором году жизни решением бросить свое шталмейстерское звание и уехать жить в Москву, чтобы отдаться целиком делу воспитания детей» [10].

Агиографичность интонации, избранной бар. Нольде на первых страницах своей работы, не должна заслонять действительной нетипичности семейства Самариных или, говоря более точно, демонстрируемой ею новой модели поведения — той достаточно редкой, что оказалась возможной в сравнительно короткий промежуток «золотого века» русской дворянской культуры. Служба перестала быть единственным «способом жить», единственно-мыслимым, хотя и не перестала — в отсутствие общественной сферы — быть единственным способом проявить себя. Отец Самарина выбирает для себя роль сельского хозяина, своеобразного «ленд-лорда» (как, в другом варианте, ее будет разыгрывать Хомяков), удаляясь от дел придворных и уходя в жизнь семейную. Равным образом достаточно еще не типичным для того времени будет решение отдать старшего сына, Юрия, получившего домашнее образование, в университет — впрочем, это решение будет находиться как раз в рамках логики «служебной карьеры», долженствуя стать добротной подготовке к государственной деятельности.

До окончания университета круг знакомств Самарина был крайне ограничен — фактически сохранялось его прежнее, установленное в детстве затворничество [11], предусмотренное воспитательной системой отца, который сопровождал нередко своего первенца и в университет и «неукоснительно прослушивал, сидя в сторонке, все лекции, на которых бывал его первенец» [12]. В университете он сближается с К.С. Аксаковым — и между ними быстро завязывается крепкое дружество, а в начале 1840 г. в доме П.Я. Чаадаева они знакоммятся с А.С. Хомяковым и И.В. Киреевским [13]. Встреча эта сыграла важнейшую роль в развитии славянофильства — люди двух поколений, разными путями пришедшие к формированию довольно близких взглядов, встретили и опознали друг в друге на тот момент если и не единомышленников, то мыслителей, сосредоточенных на одном круге вопросов, сходных в его понимании. Дальнейшее сближение, выработка общих взглядов займет еще много времени — Самарин до 1843–1844 гг. сохраняет дистанцию, однако в конечном счете именно Хомяков сыграет важнейшую роль в разрешении его религиозных вопросов [14]. Много лет спустя, в письме к кн. Е.А. Черкасской от 26 октября 1866 г. Самарин опишет это воздействие Хомякова, не говоря о себе прямо, но личный опыт ясно звучит в самой интонации:

«Для некоторых встреча с ним была событием внутренней жизни. Эти некоторые были выведены им на простор, на чистый воздух, на свет Божий из душного лабиринта из всякого рода недоразумений и противоречий, в котором они бродили, ища исхода, веруя в исход и не находя его. Они почувствовали себя освобожденными в своем религиозном сознании; это была своего рода эмансипация. Под освобождением я разумею приобретенную уверенность в том, что можно верить, не кривя душой перед самим собою, то есть не бояться никакой истины, ни научной, ни политической, не стесняя преднамеренно горизонта своей мысли и глядя всегда на все во все глаза. <…> Явление Хомякова как человека заключало в себе ту мысль, что нет никакой несомненной истины, которая бы окончательно не мирилась с верою, нет такого чувства или стремления, законного в глазах совести, которое бы нужно было принести в жертву, чтоб иметь право на внутреннее удовлетворение, вносимое в душу верою. Можно и должно ко всему относиться свободно — это он, если можно так выразиться, проповедовал всем существом своим, мыслью, словом, тоном речей, смехом и обращением» [15].

Защитив магистерскую диссертацию («Стефан Яворский и Феофан Прокопович как проповедники» [16]), Самарин по соглашению с отцом [17] поступил на службу в Петербург — и вскоре, в 1845 г. оказался по делам комиссии, ревизирующей городское управление Риги, в Остзейских губерниях. Это долгое, растянувшееся на три года, поручение [18] привело его к проблеме, которая не перестанет занимать его до конца жизни [19] — к положению Остзейского края в составе Российской империи, к привилегиям немецкой знати, статусу православия, к состоянию латышей и эстонцев. С особенным негодованием воспринимает он первые действия назначенного в 1848 г. генерал-губернатором Прибалтийского края и военным губернатором Риги кн. А.А. Суворова. Первая реакция на действия нового генерал-губернатора изливается в его письмах к московским знакомым, в частности к своему университетскому наставнику, М.П. Погодину, а затем эти заметки и накопившиеся наблюдения над местными порядками выливаются в цикл «Писем из Риги», распространению которых в обществе не только не препятствует, но прямо способствует сам автор. В 1868 г. Самарин писал:

«Ровно двадцать лет тому назад, пробыв без малого три года в Риге <…> я набросал на бумагу, в форме писем, выводы из моих исследований о прошедших судьбах этого края и моих наблюдений о тогдашнем его положении. Все это было незрело, писано с плеча, под влиянием раздражительных впечатлений и свойственной молодости дурной привычки тыкать правдою прямо в глаза. Словом: по тогдашним понятиям, это была непростительная дерзость, и покойный Государь, до сведения которого добрые люди довели мою рукопись, продержав меня несколько дней в крепости, поступил со мною (опять таки по тогдашним понятиям) снисходительно и даже милостиво. Недавно определившийся на службу титулярный советник, осмелившийся, не будучи к тому призван своим начальством, произнести осуждений действий высшего управления, не мог избегнуть наказания; но, по крайней мере, искренность и намерения провинившегося остались незаподозренными. Едва ли нужно прибавлять, что я вспоминаю теперь об этом давно прошедшем времени не только без горечи, но и без сожаления. Напротив: я благодарен судьбе, доставившей мне случай видеть покойного Императора с глазу на глаз, слышать прямодушную речь его и унести в памяти, из кратковременного с ним свидания, образ исторического лица, неожиданно передо мною явившегося, в строгой и благородной простоте своего обаятельного величия…» [20]

Наказание, постигшее его (и привлеченного затем по тому же делу И.С. Аксакова), оказалось и правда, «по тогдашним понятиям», более чем умеренным — освобожденный после нескольких дней заключения в Петропавловской крепости, Самарин выехал под наблюдение отца в Москву впредь до дальнейшего определения на службу, а затем получил назначение чиновником по особым поручениям к самарскому губернатору, поближе к родовым имениям. Вскоре, однако, случайная фраза в письме, перлюстрированном на почте, вызвала перевод Самарина подальше от родных — в Киев, на аналогичную должность в подчинение известному Д.Г. Бибикову. Здесь Самарин вплотную соприкоснется со вторым основным сюжетом своей последующей деятельности — крестьянским вопросом, поскольку в это время в юго-западных губерниях вводились инвентари, долженствующие четко определить взаимные обязанности крестьян и помещиков и мыслившиеся — в достаточно неопределенной перспективе — путем к крестьянской реформе. О его душевном состоянии в это время дает представление письмо к Константину Аксакову, относящееся к осени 1851 г.:

«Любезный Аксаков, долго мы не подавали друг другу голоса — почти целый год! <…> Я прекратил переписку со всеми, разумеется кроме родных, не потому только, что я уразумел необходимость отучить себя от употребления почт, книгопечатания и других изобретений прихотливой роскоши, но и по другим чисто-личным причинам [21]. В моем положении, при моих ежедневных спасительных для меня занятиях, мне необходимо спокойствие, хотя наружное, если уж внутренний мир невозможен. Это спокойствие только и может быть сохранено при безусловном молчании. Когда, кроме горечи и горечи, опыт жизни ничего не оставляет на сердце, к чему шевелить и поднимать этот отсед? Остается сложить руки и молить Бога: да приидет не Царствие Его, которого мы недостойны, а да постигнет нас заслуженный гнев Его. Я до такой степени внутренно съежился и очерствел душой, что я почти не нахожу в себе того голоса, которым я привык говорить с тобой. Ты спросишь меня, отчего я добровольно остаюсь в таком положении. Оттого, мой друг, что я не вижу для себя другого, и, наконец, и оттого, что служба меня занимает. Корабль, на котором мы все стоим, тонет — в этом я твердо уверен, ничто не спасет его; но я предпочитаю каюте, еще не залитой водою, мое место на открытой палубе. <…> А доживем ли мы с тобой до кризиса? Ибо все идет к тому и я уже потерял всякую надежду на мирный исход» [22].

Еще год с этого письма он прослужит в Киеве, но далее оставаться «на палубе» сил в себе не найдет: в декабре 1852 г. уедет в имение, к заболевшему отцу [23], подав прошение об отставке (которое и будет удовлетворено 21 февраля 1853 г.) и в деревне займется работой над первой большой запиской об упразднении крепостного права. Настроение Самарина в первые месяцы нового царствования, по охлаждении первоначального, очень кратковременного, оживления, характеризует письмо, посланное 20 сентября 1855 г. Е.А. Свербеевой из подмосковного имения родных:

«Я приехал сюда проститься со своими, на днях еду в Сызрань набирать ратников [24], а оттуда к концу зимы или началу весны мы должны выступить на Кавказ, если, если… мало ли что до весны может случиться такого, что расстроит все предположения. Я застал здесь сестру и маменьку в ужасном беспокойстве о брате Владимире. Дошло известие, что он ранен на штурме — и только. Наконец вчера и сегодня мы получили от него два письма довольно успокоительных. Он ранен в ногу, не тяжело и лежит в Бахчисарае. Другой брат мой, Петр, вчера поехал от нас догонять свой полк по Тульскому тракту… Какое странное время. Кого берут, кто сам идет, с кого дерут; везде пожертвования, признаки всеобщего напряжения и при всем этом какое-то холодное безучастие к общественному делу. Это глубокое равнодушие под наружною суетою и заказным одушевлением самый сокрушительный признак нашего нравственного упадка. Причины его ясны до очевидности, но зато самое сильное воображение едва ли в состоянии представить себе, каким путем совершится восстановление. Едва ли мы увидим его. Мы останемся под развалинами нашего политического величия и нашей военной славы. А тяжело с нею расставаться!» [25]

Стоит отметить, что в целом взгляды Самарина на ближайшие перспективы были довольно пессимистичны не только в этот момент: пожалуй, с конца 1840-х речь идет об оттенках его негативного видения перспектив, что никоим образом не служит ему оправданием к отказу от деятельности — напротив, именно в этом состоянии «свободы от надежды» [26] (на успех в человеческом понимании — при жизни, в признании, в достижении поставленной цели), в труде ради цели, достижения которой заведомо не доведется увидеть, Самарин и обретает свое спокойствие и постоянство. Ив. Аксакову он пишет, например, 23 апреля 1863 г.: «Что тебе сказать! Без всяких слов и объяснений, ты знаешь, что у меня на душе. Наше поколение призвано похоронить государственное величие Российской империи и не увидеть начала возрождения земли. Такова судьба. По крайней мере, личная роль каждого определяется так ясно, что нет места для колебаний. Надобно уметь сложить головы так, чтобы подготовить возрождение; мы призваны к утучнению почвы для будущего сева, и только. Разумеется, я никому этого не говорю, а держу про себя. Расколышется ли земля?» [27]

Пафос этого текста вызван моментом его написания — тревожными первыми месяцами польского восстания 1863 г., когда реальной представлялась перспектива европейской коалиции против России и повторения в худшем варианте катастрофы Крымской войны. В иных ситуациях Самарин не считал, разумеется, нужным столь прямо и открыто декларировать данную позицию, но она оставалась сквозной до последних дней — не с точки зрения текущего положения (эта оценка могла существенно меняться), но в убежденности, что делаемое не ограничивается перспективой его жизни и жизни ближайшего поколения, делаемое определяется из должного и из перспективы столетий, а не в пределах ситуативно-целесообразно. Подчеркнем, что речь не идет об «утопичности»: отдаленная перспектива выступала не «отменой» настоящего, а тем, что определяет логику конкретных поступков в настоящем и делает возможным компромисс, определяя одновременно его границы.

Разъясняя куда более пылкому и далекому от условий реальной политики Ив. Аксакову свою логику, Самарин писал:

«Не постигаю, как ты до сих пор не убедился, что первое и самое существенное условие всякой практической деятельности заключается в умении держаться твердо своих убеждений, как бы радикальны они ни были, и в то же время понимать, что осуществление их возможно только путем целого ряда сделок с существующим порядком вещей. Я знаю, что путь этот очень труден и непривлекателен; он усеян терниями, завален грязью, сором, тянется закоулками, не прямою линиею, а зигзагами; ступив на эту дорогу, надобно обречь себя на черную, скучную, самую невидную работу и отказаться от поэтических порывов, драматических исторических минут, от картинности, эффектов и т. п. Но что же делать? Таков закон всякого прочного развития, побеждающего окончательно и безвозвратно то, что лежит на пути его» [28].

В 1855 г. он продолжает работу над крестьянским вопросом, к январю 1856-го подготовив вторую большую записку. Летом того же года Самарин в Петербурге знакомит с содержанием этой записки своих друзей и близких знакомых — Карамзиных, кн. В.Ф. Одоевского, Н.А. Милютина, А.В. Головнина. Предсказуемым образом с официального начала работ по крестьянской реформе Самарин оказывается одним из заметных деятелей, принимая решающее участие в трудах Самарского губернского комитета, а затем, с образованием Редакционных комиссий, становясь одним из ведущих их работников. По окончании составления положений и обнародовании манифеста 19 февраля 1861 г. Самарин примет на себя обязанности члена губернского присутствия по крестьянским делам в Самаре, а по завершении «переходного периода» вновь будет привлечен к работе над крестьянской реформой, на сей раз в условиях восстания в Царстве Польском, где сойдутся два ключевых вопроса, занимавшие его в общественной деятельности — статус «национальных окраин» и положение крестьянства. Отметим, что после отставки в 1852 г. Самарин никогда не занимал государственных должностей, принципиально отстаивая свое положение общественного деятеля, свое право и обязанность содействовать правительству в тех рамках и границах, которые соответствовали его пониманию национального блага, но не становясь его «служащим», сохраняя самостоятельность, свободу критической оценки [29]. Наконец, окончив возложенные на него Н.А. Милютиным [30] дела по Царству Польскому, разработав проект крестьянской реформы [31], Самарин окончательно переходит на положение частного лица, дорожа своей личной свободой и независимостью, понимаемыми как возможность прикладывать все силы к достижению целей, считаемых им надлежащими, независимо от взглядов правительства.

Именно на этот последний период деятельности Самарина падает основное содержание его переписки с баронессой Эдитой Федоровной Раден (1825 — 9 (21) окт. 1885), фрейлиной великой княгини Елены Павловны [32]. Знакомство их приходится на период крестьянской реформы, когда салон Елены Павловны сделался одним из ключевых центров если не принятия, то обсуждения и подготовки решений, выработки мнений и влияния на настроения в верхах. Получив известие о кончине великой княгини, Самарин писал А.О. Смирновой:

«О великой княгине жалели многие, искренне. Из всего, мною слышанного, меня поразили более всего следующие слова, не помню, кем сказанные: “В ее лице правительство лишилось незаменимого органа, единственного органа, как бы щупа, которым оно соприкасалось с мыслящею частью русского общества”. Она не только сама была интеллигентна, но она любила все интеллигентное и не по долгу, не по необходимости, а по охоте сближалась с мыслящими людьми. Эти два свойства далеко не всегда неразлучны. Покойный государь был, без сомнения, человек умный и мыслящий, а нельзя сказать, чтоб он любил мысль и дорожил ею. Великая княгиня умела, как немногие, выслушивать, проникаться каждою мыслью и потом передавать ее выше в форме, приспособленной к пониманию той среды, в которой она жила. Теперь единственным посредствующим звеном между мыслящею Россиею и Двором остается Третье отделение» [33].

Однако Раден была не только близким лицом к великой княгине — она выступала центром собственного, но тесно связанного с великокняжеским, кружка. Достаточно близко знавший баронессу А.Ф. Кони в прочувствованном биографическом очерке писал о временах после восшествия на престол Александра II:

«Баронесса Раден играла в это время значительную роль, настойчиво поддерживая стремления своего высокого друга и ободряя людей, которые, выражаясь словами одного из предсмертных к ней писем Ю.Ф. Самарина, познавали на опыте цену ее “верной, надежной руки”. В скромной квартире баронессы Раден, где она прожила более 30 лет, в одном из флигелей Михайловского дворца, сходились со своими планами и надеждами, тревогами и сомнениями, в различные фазисы работ, предшествовавших падению крепостного права, Николай Милютин, князь Черкасский, Юрий Самарин; сюда приходили для живого обмена мыслей И.С. Аксаков, Ф.М. Дмитриев, Б.Н. Чичерин, К.Д. Кавелин; здесь просиживал вечера Тургенев, блистал саркастическим юмором и самыми разнородными знаниями Эйхвальд, внимательно приглядывался и прислушивался к окружающему Макензи-Валлас. В уютный кабинет приветливой хозяйки, с ее ясной, определительной и всегда глубоко содержательной речью, с ее неправильными чертами лица, оживленными светлым и вместе с тем строгим, как весь ее нравственный облик, взором, приходили отдохнуть от работы и набраться возвышающих впечатлений выдающиеся ученые, писатели, художники и государственные люди: Рубинштейн, князь Одоевский, Пирогов, многим обязанный баронессе Раден в минуты тяжелых испытаний, и многие другие» [34]

К.А. Скальковский, широко известный в то время сотрудник «Нового времени», в некрологе бар. Раден передавал скорее слухи, чем выверенные сведения, но это также представляет свой интерес, с точки зрения общественной репутации:

«Политика всегда интересовала баронессу Раден. Она пользовалась уважением императора Вильгельма, оказывавшего ей высокое внимание, и дружбою князя Бисмарка. <…> Долгое время баронесса Раден состояла в переписке с кардиналом Антонелли, что дало даже повод к неосновательным слухам о том, будто бы она желает перейти в католичество. В приятельских отношениях баронесса была и с племянницею великой княгини Елены Павловны, Елисаветою, королевою румынскою. Королева, как известно, синий чулок и имеет страсть к литературе.

Как прибалтийская дворянка, она была горда и держала себя всегда с сознанием собственного достоинства, была несколько ревнива к власти, весьма самолюбива и любила играть роль; как немка, она была чрезвычайно строга насчет придворного этикета. При этом она была замечательно вынослива, трудолюбива и уважала исполнения долга. Разговор ее всегда был умный и дельный» [35].

Публикуемые письма позволяют видеть, как медленно сближались собеседники — и Самарин, и Раден были людьми «выстроенными», соблюдавшими дистанцию, умевшими держать свои чувства и настроения под контролем, что хорошо для знакомства, но препятствует тесной дружбе. И тем не менее не удивительно, что именно Раден оказалась одним из самых близких Самарину людей, в некоторых отношениях, пожалуй, самым близким — именно с ней он обсуждал религиозные вопросы, переходя на план личный, интимный, который был закрыт от всех остальных. В одном из поздних писем, относящемся уже к 1873 г., Раден говорит об «идеях», ставших для нее «чувствами». Подобное уверенно мог бы сказать о себе и Самарин. О.Ф. Миллер писал вскоре после смерти последнего, имея в виду слова Раден: «…Самарин не только постоянно работал, — он также постоянно вырабатывал самого себя. <…> “Он производил впечатление строго аскета средних веков”, отозвалась о нем одна, хорошо его знавшая, дама, одаренная тонким психологическим чутьем» [36]. Еще совсем молодым человеком, работая над диссертацией, оказавшись в тупике (по крайней мере, временном) в вопросе о принципиальных основаниях разграничения католичества от православия, Самарин применяет весьма показательный для самого строя его умственной жизни и внутренней самодисциплины ход: «он отложил разрешение всех своих сомнений, на время отсек их, упростив постановку вопросов богословской части своей работы и временно приняв ряд пока не доказываемых, а лишь догматически утверждаемых положений» [37]. Такая способность к умственной самодисциплине будет поражать многих, знавших его людей, отразившись отраженно в обращенном к нему письме Чаадаева от 15 ноября 1846 г.:

«…люди вашего пошиба бывают почти всегда очень добрыми людьми. Человек гораздо цельнее, нежели думают. Поэтому я составил себе свое мнение о вас уже с первых дней нашего знакомства, и мне казалось очень странным, что ваши друзья постоянно твердили мне только о вашем уме» [38].

Интеллект Самарина производил большое впечатление на всех, с ним знакомых, а способность мыслить твердо (не поддаваясь — или, во всяком случае, избегая использовать эмоции как достаточный аргумент, добиваясь эмоционального воздействия самим строем рассуждений, нагнетая доводы и создавая их последовательным рядом эмоциональный эффект доказанности) вызывала зачастую от обратного подозрение в холодности, жестокосердии [39]. А.О. Смирновой, другой его близкой корреспондентке [40], Самарин писал, сетуя на непонимание — и сознавая, что он сам ему отчасти виною: «Давно я слышу от многих обвинения в недостатке любви и в преизбытке горечи и желчи. Я сам знаю, что в этом обвинении многое правда, но это не грех, а несчастье. <…> Желчь и горечь, обливающие душу — просто невольное признание в собственной немощи» [41]. Именно сходство характеров Самарина и Раден дало им возможность разглядеть и откликнуться на внутреннюю доброту друг друга, скрытую под внешней строгостью, жесткостью характера, позволяющего сохранить себя.

Большая ценность этого эпистолярного диалога, раскрывающего двух неординарных собеседников с их необычной, недоступной и многим, хорошо их знающим людям, стороны, была ясна после кончины Самарина и самой Э.Ф. Раден, и друзьям и родным покойного. Так, Ив. Аксаков познакомился с этой перепиской в 1876 г., сразу же по кончине Самарина. 14 мая 1876 г. он писал матери, Ольге Семеновне, и сестре Софье:

«Дня три-четыре, которые я провел в Петербурге, употребил я почти исключительно на знакомство с письмами Самарина к Э.Ф. Раден, фрейлине В<еликой> Кн<ягини> Елены Павловны, девушке лет под 50, замечательной по необыкновенному уму и возвышенному христианскому строю духа. Самарин вел с ней переписку в течение 12 лет, преимущественно философско-богословского содержания. Хотя она Протестантка, но Самарин говорил ей неоднократно в письмах, что после Хомякова он ни с кем не вел таких бесед, или на самом деле не был расположен так раскрываться душою в отношении к вопросам религиозным, как с нею. Она дорожит этими письмами как сокровищем, не хочет выпускать их из своих рук и объявила, что передаст права ими воспользоваться только мне. Мы и читали их с нею, и условились, как с ними быть; прежде всего она займется их перепискою, потому что печатать их было бы теперь слишком рано. Письма эти удивительно как хороши, глубоки, важны и дают то понятие о Самарине, которые не дают его напечатанные сочинения и его письма к прочим друзьям (писем его к Хомякову не сбереглось ни одного, как сказал мне Хомяков Дмитрий [42]), именно понятие не только об его религиозных убеждениях, но и о силе его внутреннего религиозного чувства; он является в них не только стороною ума, во всеоружии несокрушимой логики, но и стороною души всецело верующей» [43].

В письме же к сестре Самарина, гр. М.Ф. Соллогуб от 27–28 августа 1878 г., Аксаков делился известием: «Вчера получил письмо от Е<катерины> Фед<оровны> [44], в котором она пишет, что Эдитта Фед<оровна Раден> привезла ей всю свою переписку с Ю<рием> Ф<едоровичем>, и она (Е<катерина> Ф<едоровна>) с увлечением и наслаждением ее читает. Она в восторге от писаний самой M-lle Rаden» [45].

После кончины Эдиты Федоровны переписка ее с Самариным была в 1893 г. издана братом покойного, Дмитрием Федоровичем, отдельной книгой небольшим тиражом [46]. Отзываясь на это издание К.П. Победоносцев, много лет хорошо знавший обоих корреспондентов, писал:

«Эти две души, равно благородные и возвышенные, могли понять и оценить друг друга. У обоих был ум, воспитанный глубиною мысли, многосторонним образованием, близким обращением с знаменитостями русского и европейского общества, у обоих горело в душе чувство правды и стремление к правде в духе и в жизни. Оба, — хотя не с одной точки зрения, проникнуты были горячим чувством любви к русскому отечеству и негодования против всякой лжи и неправды. Но у Эдиты Раден это чувство раздвоялось, осложняясь любовью к особенной ее Балтийской родине, откуда приняла она первые свои ощущения и первые мысли умственной культуры, откуда вынесла предания целого ряда поколений. На этой почве невозможно было ей избежать столкновения с мыслью Самарина — автора “Рижских писем”, издателя “Окраин России”, но дружба, основанная на взаимном уважении, исполненная неизменной искренности в мысли и в слове, — выдержала и это испытание. Эдите пришлось оплакать горькую потерю друга, — но до самой кончины его отношения их оставались неизменными, и сохранившаяся после обоих переписка <…> останется навсегда памятником дружественной борьбы крепкого, глубокого мужского ума, проникнутого сознанием правоты своей, с глубокою женскою душой, вооруженною всей горячностью чувства, ищущего правды в человеческих отношениях» [47].

Андрей Тесля

***

[1] <Валуев П. А., гр.> Русские заграничные публицисты. Berlin: B. Behr’s Buchhandlung (E. Bock). С. 7.

[2] Самарин Ю.Ф. Статьи. Воспоминания. Письма. — М.: Терра, 1997. С. 237 (письмо Ю.Ф. Самарина к кн. Е.А. Черкасской от 12 января 1875 г.).

[3] Кавелин К.Д. Некролог. Юрий Федорович Самарин. СПб., 1876. С. 6. <отд. отт. из «Вестника Европы», 1876, № 4>. Подобные оценки станут в конце 1870-х — начале 1880-х (по мере того, как славянофильство будет входить во второй раз, после начала 60-х гг., в моду) настолько типическими, что, например, Н.С. Лесков уже несколько иронически обыграет их в начале очерка «Русские деятели в Остзейском крае» (1883), написанного по материалам письма Самарина, отосланного в апреле 1848 г. из Риги к М.П. Погодину (Лесков Н.С. Иродова работа: Русские картины, наблюдения, опыты и заметки: Ист.-публ. очерки по Прибалтийскому вопросу. 1882–1885 / Вступ. ст., сост., подгот. текстов и коммент. А.П. Дмитриева. СПб., 2010. С. 142–144).

[4] Так, Н.П. Гиляров-Платонов после смерти Самарина писал: «Автор “Иезуитов” и “Окраин” с беспримерной добросовестностью засаживал себя, как последний рабочий, за какой-нибудь вопрос о прирезке городской земли к кладбищам, о вывозе городских нечистот, или о стене Китай-города. Это, как метко выразился кто-то, было топление печи красным деревом, куда годились бы и осиновые поленья. Но Ю<рий> Ф<едорович> был иного мнения и нашел догом отдать себя такой деятельности. “Теперь нужные не зодчие, а каменщики; не планы сочинять, а кирпичи класть”. Почти этими словами, но именно этим сравнением отвечал он на наше удивление и сожаление… Последние годы мыслителя были убиты на подвижничество в виде кладки кирпичей городского самоуправления» (цит. по: Самарин Д.Ф. Биографический очерк Ю.Ф. Самарина // Самарин. Соч. Т. IX. С. XXVII).

[5] Самарин Ю.Ф. Статьи… С. 214 (письмо от декабря 1862 г., Самара).

[6] Пророки Византизма: Переписка К.Н. Леонтьева и Т.И. Филиппова (1875–1891) / Сост., вступ. ст., подгот. текстов и коммент. О.Л. Фетисенко. СПб., 2012. С. 471 (письмо к Филиппову от 27 ноября 1887 г.).

[7] Фетисенко О. Л. «Гептастилисты»: Константин Леонтьев, его собеседники и ученики. СПб., 2012. С. 608–610.

[8] В последнем, вышедшем уже после смерти автора, выпуске «Окраин России» Самарин писал: «Все мы вообще склонны думать, что степень внутреннего участия, уделяемого человеком на общественное дело, естественно соразмеряется с большим или меньшим объемом открытого перед ним круга действий. Хуже всего то, что в этом взгляде прирожденная нам лень находит себе благовидное оправдание; ибо, так как не всем удается ворочать миллионными бюджетами, не все бывают призваны вести переговоры от лица своего правительства, командовать целыми армиями, или разрешать законодательные вопросы первой величины, то и выходит, что у нас большинство людей, способных служить обществу, почти никогда не отдаются всецело скромному, весьма сподручному делу, в ограниченной сфере уезда, города или губернии. Мы вообще смотрим на такого рода занятия несколько свысока, и все как будто приберегаем себя для чего-нибудь лучшего. К несчастью, при этом упускается из виду, что по общему закону человеческой природы, из которого не сделано для нас изъятия, способность доводить прирожденные каждому силы ума и воли до крайней степени напряжения и употреблять их в дело без остатка, требует, как и всякая другая, сознательного воспитания и долгого упражнения. Она никому не дается вдруг, в ту минуту, когда в ней может оказаться надобность, и не растет сама собою, пропорционально расширению круга внешней деятельности. Кто не жил с ранней молодости полною жизнью ума, воли и чувства в той обстановке, как бы тесна она ни была, в которой поставила его судьба, кто находил недостойным себя затрачивать свои дарования на достижение целей полезных, но на вид мелочных, в том эти приберегаемые им дарования, действительные или мнимые, неизбежно и скоро выдыхаются. Из подобного рода субъектов, одною силою внешних обстоятельств и производств в высшие должности, никогда не выработается крепких деятелей. В этом отношении поучительно сравнение нашего общества хоть бы, например, с остзейским. Там, учреждения давно устаревшие, несмотря на свое безобразие, все–таки живут, благодаря единственной страстной о них заботливости и муравьиной неутомимой деятельности целых поколений образованных, даровитых людей, которые, по нашим понятиям, должны бы были стремиться дальше и выше, и которые, однако, всецело отдают местным, провинциальным и сословным интересам труд лучших годов жизни, притом труд, если не даровой, то обыкновенно скудно вознаграждаемый и, во всяком случае, незаметный со стороны. Этим только восполняются очевидные недостатки учреждений. У нас же наоборот. Учреждения быстро совершенствуются и преобразуются через каждое пятидесятилетие, но ни одним из них общество не воспользовалось вполне, ни одним не овладело, ни одного не исчерпало и не наполнило своею самодеятельностью» (Самарин. Соч. Т. X. С. 86–88).

[9] Нольде Б.Э. Юрий Самарин и его время. — М., 2003. С. 12.

[10] Там же. С. 13.

[11] Заметку «Из воспоминаний об университете (1834–1838)», написанную для неформального празднования столетнего юбилея Московского университета (1855), устроенного К.С. Аксаковым в противовес официальному чествованию, Самарин начинает с такой обрисовки своего положения: «Первоначальное образование я получил дома, под непосредственным руководством моего отца и в совершенном уединении, вне всякого товарищества» (Самарин (1997). С. 139; курсив мой. — А. Т.). Заведенная Ф.В. Самариным домашняя школа, которой пользовались его родные и знакомые, «более четверти века <…> была достопримечательностью дворянской Москвы» (Цимбаев Н.И. Неисправимый славянофил. Юрий Самарин // Цимбаев Н.И. Историософия на развалинах империи. М., 2007. С. 429–430), но Юрию Федоровичу, которому довелось быть в ней первым учеником, не пришлось увидеть того близкого товарищества, которое будет образовываться в ее рамках позднее.

[12] Нольде Б.Э. Указ. соч. С. 16.

[13] Там же. С. 25. К этому моменту относится письмо Самарина к К. Аксакову начала 1840 г., где он говорит о встрече в доме Н. Ф. и К.К. Павловых с Хомяковым, читавшим там свои стихи (Самарин. Соч. Т. XII. С. 10).

[14] См. подробнее: Попов А.А. Формирование славянофильских воззрений Ю.Ф. Самарина в 1840–1844 гг. // Русская философская мысль: на Руси, в России и за рубежом: Сб. науч. ст., посв. 70-летию кафедры истории рус. философии / Под общ. ред. В.А. Кувакина и М.А. Маслина. М., 2013. С. 195–212.

[15] Самарин Ю.Ф. Статьи… С. 225.

[16] Защищена была только третья, наименее «концептуальная» (и, соответственно, «проходная») часть работы, непосредственно посвященной взглядам двух виднейших церковных иерархов петровской эпохи, а шире — философскому осмыслению православия в его отношении к католическому и протестантским вероучениям (Самарин. Соч. Т. V: Стефан Яворский и Феофан Прокопович. М., 1880). Примечательно, что к моменту защиты диссертации Самарин, под влиянием Хомякова, далеко ушел от исходных положений работы — теперь для него «вера является не выводом, а предпосылкой мышления» (Антонов К.М. Философия религии в русской метафизике XIX — начала XX века. М., 2013. С. 69) и, следовательно, речь идет не об «обосновании веры», а о ее раскрытии (см.: Там же. С. 73–82; Скороходова С.И. Философия истории Ю.Ф. Самарина в контексте русской философской мысли XIX — первой четверти XX века. М., 2013).

[17] Двоюродному брату своему, кн. Д.А. Оболенскому, Самарин писал летом 1844 г.: «Вступление в службу, которое мне предстоит, есть просто акт покорности и подчинения необходимости. Оно противоречит и убеждению моему, и сочувствиям, и целям; оно не согласно ни с призванием моим, ни с способностями моими. Сильное желание влечет меня в другую сторону, и мне страшно подумать, в какое я бросаюсь противоречие, какую предпринимаю борьбу, решительно бесплодную для меня, и сколько пропадает даром невозвратного дорогого времени. При одной мысли об этом во мне разыгрывается желчь и досада, которую еще больше питают советы, наставления и надежды других» (Самарин. Соч. Т. XII. С. 72–73).

[18] Исполняя это поручение, он подготовил «Историю г. Риги», изданную Министерством внутренних дел в 1852 г. под заглавием «Общественное устройство г. Риги».

[19] См. в частности: Шульгин В.Н. Русские свободные консерваторы XIX века об Остзейском вопросе. СПб., 2009; Емельянов Е.П. Остзейский вопрос на страницах славянофильских газет (1861–1868 гг.) // Документ. Архив. История. Современность. Т. 14. Екатеринбург, 2014. С. 218–225.

[20] Самарин Ю.Ф. Окраины России. Сер. I: Русское Балтийское поморие. Вып. 1: <Русское Балтийское поморие в настоящую минуту (как введение в первую серию)>. Прага: Тип. д-ра Ф. Скрейшовского, 1868. С. 1–2.

[21] Природа «необходимости» отучить себя от «изобретений прихотливой роскоши» прямо поясняется в письме к Хомякову от августа 1850 г., переданному с оказией: «Я не считаю себя вправе, не считаю даже возможным требовать, чтобы письма друзей моих не заключали в себе ничего такого, к чему бы можно было придраться; поэтому мне оставалось только решиться на прекращение переписки. Убедительно прошу Вас сжечь это письмо собственноручно, немедленно по прочтении его» (Самарин Ю.Ф. Статьи… С. 184).

[22] Самарин. Соч. Т. XII. С. 215–216.

[23] Отец скончается год спустя, в конце 1853 г.

[24] В июне 1855 г. Самарин избирается сызранским дворянством в капитаны местной дружины ополченцев.

[25] Цит. по: Нольде Б.Э. Указ. соч. С. 72 — 73.

[26] «Свобода отчаяния», если угодно.

[27] Самарин Ю.Ф. Статьи… С. 215 — 216.

[28] Там же. С. 201 (письмо от 7 мая 1861 г.).

[29] Примечательно, что Самарин отказался принять орден св. Владимира III степени, которым был награжден за работу в Редакционных комиссиях. Поясняя гр. В.П. Панину, при сопроводительном письме которого был доставлен в Самару орден, причину своего отказа, Самарин писал: «Всем известно, что члены от Правительства Губернских Комитетов и в особенности те из них, которые впоследствии вызваны были в Редакционные Комиссии, невольно навлекли на себя нерасположение большинства дворянства. Не трудно было предвидеть, что неизбежное столкновение мнений в вопросе об освобождении крестьян подаст повод к несправедливым нареканиям и к заподозриванию самых намерений. Вступая в Комитет или Комиссии, всякий знал наперед, чему он подвергается, и готовился перенести терпеливо эти временные неприятности; в то же время если не все, то многие, в том числе и я, надеялись, что, благодаря совершенно независимому положению, которым пользовались члены от Правительства и члены-эксперты, их нельзя будет заподозрить ни в угождении Правительству, ни в желании выслужиться. Эта надежда оправдалась. Не раз, в минуты крайнего раздражения, зарождались обвинения в отступничестве от сословных интересов дворянства, рассчитанном на желании отличиться и получить награду; но оно падало само собою, потому что Правительство не давало ему пищи и не на что было указать. Я желал бы и впредь оставаться в этом отношении неуязвимым. <…> я обязан отклонить от себя все то, что, не принося никакой пользы делу, могло бы послужить поводом к подозрениям и помешать мне заслужить доверенность местного дворянского общества. Знаю наперед, что, отказываясь от пожалованной мне награды, я подвергаю себя другому подозрению в дерзком желании выказать пренебрежение к знакам отличия. Как ни чужда мне подобная мысль, но против этого обвинения я ничем себя оградить не могу» (цит. по: Нольде Б.Э. Указ. соч. С. 151, 152).

[30] Хорошо знакомым Самарину еще со времен работ по городскому управлению Риги: в то время Милютин возглавлял городское отделение хозяйственного департамента МВД.

[31] Крайне выгодный для большей части крестьян проект, осуществление которого привело к лишению инсургентов возможности опираться на крестьянскую массу — и дало тридцатилетнее «затишье» в «Русской Польше», вплоть до нового подъема революционной активности со второй половины 1890-х гг.

[32] Мы не будем далее останавливаться на биографических сведениях, относящихся к Самарину — содержание публикуемых писем и комментарий к ним вполне характеризуют последние десять лет его жизни.

[33] Самарин Ю.Ф. Статьи… С. 234 (письмо от 12 февраля 1873 г.)

[34] Кони А.Ф. Очерки и воспоминания. (Публичные чтения, статьи и заметки). СПб., 1906. С. 491.

[35] Скальковский К.А. Наши государственные и общественные деятели. СПб., 1890. С. 282, 283.

[36] Миллер О.Ф. Славянство и Европа: Статьи и речи, 1865–1877 г. СПб., 1877. С. 189–190. Приведем для примера фрагмент из письма к Ив. Аксакову от 5 июля 1862 г., иллюстрирующий оценку, данную Раден: «Вот что, любезный друг, не воображай себе, что я напрашиваюсь на комплименты и на одобрение; но я чувствую очень хорошо, что я уже не могу быть литературным деятелем. Способности мои падают с каждым днем, и ослабление их сопровождается физическими признаками, в значении которых сомневаться нельзя. Беречь свои силы было бы совершенно ошибочным расчетом. Напротив, я должен поскорее пустить все в дело, не теряя ни минуты, чтобы успеть что-нибудь сделать» (Самарин Ю.Ф. Указ. соч. С. 210–211).

[37] Нольде Б.Э. Указ. соч. С. 30.

[38] Чаадаев П.Я. Полн. собр. соч. и избр. письма: В 2 т. М., 1991. Т. 2. С. 196.

[39] Помимо прочего, данная особенность личности связана и с принадлежностью Самарина к проникнутой французским влиянием русской аристократической культуре первых десятилетий XIX века. В это время она хранила отзвуки сдержанности и ледяного остроумия, сформированных салонами ancien régime и надолго переживших себя в России, занесенных эмигрантами послереволюционных лет, подчеркивавшими и воспитывавшими то, что погибло на родине.

[40] С большей долей условности можно, все–таки, на наш взгляд сказать, что Э.Ф. Раден заняла в душевной жизни Самарина то место, что во второй половине 1840-х — 1850-х принадлежало А.О. Смирновой, которой адресованы наиболее эмоционально открытые письма тех лет.

[41] Цит. по: Цимбаев Н.И. Неисправимый славянофил. С. 434 (письмо от 16 февраля 1858 г.).

[42] Старший сын А.С. Хомякова.

[43] ИРЛИ. Ф. 3. Оп. 15. Ед. хр. 17. Л. 63–63об.

[44] Речь идет о Е.Ф. Тютчевой.

[45] Цит. по: Тесля А. А. «Дамский круг» славянофильства: письма И.С. Аксакова к гр. М.Ф. Соллогуб, 1862–1878 гг. // Социологическое обозрение. Т. 12. № 2. 2013. С. 88–89.

[46] Correspondance de G. Samarine avec la Baronne de Rahden, 1861–1876. М.: Тип. А.И. Мамонтова и Ко, 1893 (тир. 800 экз.; 2-е изд.: М., 1894). Издание было выполнено в единстве с принципами и полиграфическим исполнением, избранными для «Сочинений» Ю.Ф. Самарина (в последующем аналогичным образом семьей были изданы в двух томах сочинения самого Д.Ф. Самарина). В нашем издании тексты печатаются по первой публикации, примечания Д.Ф. Самарина включены в разделе комментариев с указанием их автора.

[47] Победоносцев К.П. Вечная память. Воспоминания о почивших. М., 1896. С. 52–54.

Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About