Из "Неофициальной истории советских марксистов"
Лифшиц М.А. Лекции по теории искусства в ИФЛИ. 1940 / Публ. В.М. Герман, А.М. Пичикян, В.Г. Арсланов. — М.:
Издательство «Грюндриссе» продолжает публиковать материалы, относящиеся к интеллектуальной биографии Михаила Лифшица. Ранее издав его переписку с Г. Лукачем, выписки из «Опытов» Монтеня, «Varia» и письма к В. Досталу, В. Арсланову и М. Михайлову, в этом году оно выпустило том со стенограммой лекций, прочитанных Лифшицем в 1940 г. в ИФЛИ, поместив в приложении сохранившиеся конспекты его более ранних лекций (1936 — 1939 гг.), принадлежащие Н. Дмитриевой и А. Караганову.
Особую ценность данному изданию придает детальный комментарий, поясняющий как обстоятельства, относящиеся к биографии автора, так и раскрывающий реалии того времени. Анатолий Ботвин, автор комментария, обильно цитирует, например, статьи в «Правде» или в «Литературной газете», на которые откликается Лифшиц, приводит подробности последней перед арестом полемики Святополк-Мирского, обвиненного в цинизме, в том, что «рассматривает “новые поколения советских читателей” как дикарей» (из статьи Д. Заславского в «Правде», 28.VIII.1936) или детали спора о «социальном заказе» и его отличиях от «социального приказа».
Это тексты Лифшица времени после закрытия «Литературного критика» (в котором участвовали Лукач, Усиевич, Сац, Платонов), после ареста Лукача, после того, как развеялись надежды Лифшица стать главой, верховным интерпретатором марксистской эстетики. Ему, правда, удалось то, что не удалось многим из оппонентов — выжить, более того, сохранить право писать и выступать — и делать это относительно свободно. Чем, кстати, удивляют опубликованные лекции, расходясь с привычным образом эпохи — это значительной свободой высказывания, не наедине с несколькими студентами, а в большой аудитории и, что гораздо важнее, перед стенографистом — слово фиксировалось, а, будучи зафиксированным, легко могло перейти из разряда рабочих материалов в улику или свидетельство.
У Лифшица после 1930-х не было «счастливого» времени, т.е. такого, когда он чувствовал бы свое совпадение с эпохой — ведь для него марксизм был не только «истинным учением», а одновременно и проблемой, тем, что содержит ответы на все вопросы, но эти ответы надлежит найти, они не лежат на поверхности. Марксизм давал не ответы, а уверенность в их наличии — в разумности мира, разумности истории, в силу этого идущей к истине и благу, возможно кружным, противоречивым путем — но в итоге этого пути не было сомнения. В 1930-е ему представлялось, что есть возможность непосредственно «вразумить» ход истории, стать тем, кто понимает все — и одновременно действует, это понимание не post factum и не «с расстояния», которое дается не временем, но непричастностью (из «своего угла»), а соединение понимания и действия, разум истории, переставший хитрить.
Затем действие и понимание вновь разошлись — и теперь Лифшиц упрекает «Иностранную литературу», спешащую опубликовать повесть о немецком герое «Адмирале графе Шпее»:
«[…] у людей подобного типа [подобного авторам и издателям таких произведений, как фильмы «Минин и Пожарский», «Александр Невский», повести «Адмирал граф Шпее» — А.Т.] есть только одна идея. Эта идея есть идея сознательного подчинения определенному моменту […]» (стр. 201, лекция от 26 ноября 1940 г.) — в то время как «наша внешняя политика (и нужно это соответствующим образом понимать)» прошла разнообразные «движения и повороты», «какие есть и какие возможны в дальнейшем» (там же).
Та марксистская эстетика, которую он пытается выстроить в конце 1930-х, должна вобрать в себя все истинное из прошлого и современного — всеохватывающий план, идущий со ссылкой на Ленина, но возрождающий в памяти «критику отвлеченных начал» и их исток в немецкой традиции — о том, что всякое истинное начало, делаясь исключительным, оказывается ложным (в своей претензии на исключительность). Боевой запал начала 30-х сходит на нет — после большого террора все ищут способа ужиться друг с другом, понизить ставки в игре — и Лифшиц признает моменты истинности в формализме, и верность многого в социологическом подходе и т.д. — претендуя теперь на власть уже не через отвержение другого, а через право истолковывать его, указывать на истинное и ложное в чужих воззрениях, «односторонность» (и тем самым на всесторонность, которая гарантируется тем, что именно он в данный момент истолковывает марксистскую эстетику).
Новая классика должна начинаться с чувства меры — и с утверждения морали, теперь уже не классовой, а абсолютной, где классовое — лишь историческая форма, преходящее (и отвергающее саму себя в тот момент, когда определяет себя как «классовую»). Циническое разоблачение не ведет к освобождению, настаивает Лифшиц на первой же лекции. Напротив, оно является формой утверждения существующего — если власть всегда является несправедливостью, если мораль лишь способ гримировать, скрывать реальные отношения, лишь условность, то тем самым наличному — несправедливому, жестокому, несвободному — дается оправдание, более того, оно оказывается выше альтернативы, поскольку имеет честность представляться тем, что есть, в отличие от своих критиков, таких же по существу, но лишь притворяющихся (в том числе и перед самим собой, допустим) иными. Утверждение «голой истины» тотальной несправедливости мира оказывается одновременно, на следующем шаге, моральным оправданием существующего порядка — по меньшей мере этот порядок нелицемерен, он честен перед собой и перед другими.
Свои лекции в 1940 г. Лифшиц начал с пересказа известной новеллы Боккаччо — о еврее, долгие годы слушавшего увещевания своего соседа-христианина и в конце концов отправившегося в Рим, увидев который решил принять святое крещение. На изумленный вопрос соседа — как может он, видев все, что творят первосвященник и кардиналы, монахи и монахини в Риме, уверовать — еврей отвечал, что именно потому он и уверовал. Ведь если бы он видел людей святой жизни, то у него осталось бы сомнение в причинах распространения христианства — дело ли это Божье или человеческое, от увлечения прекрасным примером? Здесь же те, кто поставлен распространять святую веру, делают все, дабы достигнуть противоположного — и если она продолжает не только существовать, но распространяться и утверждаться, то не вследствие человеческих усилий, а скорее вопреки им. В 1963 г. Лифшиц вспомнил об этом эпизоде: «[…] помнится, однажды на лекции, а было это примерно в 1938 — 1939 гг., в довольно суровое время и перед большой аудиторией, я рассказал небольшую историю, заимствованную из “Декамерона” […] Вот какую историю я рассказал, правда, с некоторым опасением. Но со мной ничего не случилось. Молодежь правильно меня поняла. Она поняла, что марксистское учение — это великая, независимая держава, а мы, ее слуги, не всегда бываем на уровне своих задач…» [1].
***
[1] Лифшиц М.А. Немезида // Надоело. В защиту обыкновенного марксизма. Беседы. Статьи. Выступления. — М.: Искусство-XXI век, 2012. С. 523 — 525.
