Пятьдесят лет назад закончился один музыкальный фестиваль, прошедший в американской глубинке на земле случайного фермера, поскольку остальные площадки отказались его принимать. Как сказали бы сейчас — совершенный неформат. В этом фестивале участвовали группы, о многих из которых сами приезжие мало что знали.

Гости ехали не столько на конкретные группы, и даже не столько ради музыки, а за великой американской мечтой образца 1969 года.

Местечко, где все это происходило, теперь известно каждому — и никаких ассоциаций с сельским хозяйством не имеет. Зовется оно Woodstock. А случайные фотографии с того фестиваля, которые потом обнаруживаются где-то в коробках, продают на аукционах — к негаданной радости детей и внуков тех, кто делал эти фото.

Если искать место рождения современного мира, то Woodstock будет одним из первых претендентов на это звание. По крайней мере если понимать под современностью способ жить, чувствовать, любить, определять себя и показывать себя другим.

Сейчас тем, кому тогда было двадцать, уже исполнилось семьдесят, если они вообще остались живы. Время в очередной раз показало, что перемалывает абсолютно все — и любая современность становится историей. Те, кто бунтовал против консервативной Америки Никсона и Джонсона, давно сделались столпами нового консерватизма и, кажется, в наши дни его воплощением служат скорее демократы, чем республиканцы.

История Woodstock’а — это, по крайней мере отчасти, история о том, куда приводят мечты о свободе, — и сколь туманно и многозначно это понятие, играющее в сложные игры с теми, кто ему поклоняется не вдаваясь в детали.

Тот мир мечты не предполагал старения — «живи быстро, умри молодым» было базовым, фундаментальным принципом. Это мир молодых — даже не в смысле возраста, а обстоятельств. Без обязательств — одно из возможных пониманий свободы. Легкость. Возможность жить, не задумываясь о будущем — в том числе и потому, что оно не наступит, а если и наступит, то время подумать о нем будет после.

Волшебный мир свободы, которая тождественна радости, желанию. О непосредственности, искренности и естественности. Так приятно и легко жить мгновением, презирая тех, кто подчиняется порядку и починяет ему самого себя, дисциплинируя: презирать армию, рассказывать про «полицейских свиней» и прочее.

И, скажем откровенно, нам самим это близко — да и кому оно не близко?

Проблема в том, что со временем в силу вступают «обстоятельства» — начиная с банального, с того, что приходится уже самому, а не родителям, оплачивать счета, что вечное лето заканчивается и хочется постоянной работы или даже не хочется, но деваться некуда и нет сил на другое.

Это была бы обычная история про старение, про власть принципа реальности — если бы не одно «но». Это старение вплело в дисциплинарные практики нового мира то, что для Woodstock’а было свободой — радость равенства, легкости и спонтанности обернулась принудительностью и подозрительностью: «а нет ли здесь неравенства, нет ли в этих словах чего-то оскорбительного для другого и т.д.?»

Woodstock породил ту саму «Америку», от которой всех тошнит, и, в первую очередь, множество самих американцев, как показывают последние президентские выборы. Это не про конкретную страну, а про тот образ, который тиражируется и утверждается как должный.

И нельзя сказать, что «что-то пошло не так». Потому что всегда все именно так и идет.

Молодые состарились и, упорядочивая свою жизнь, впечатывали свои убеждения в практики дисциплинирования себя и окружающих, в орудия власти над другими. Давно известно, что все что угодно может обернуться инструментом насилия и подавления. С ходом истории изменилось только одно, теперь уже насилие должно оправдывать себя благовидными предлогами, превосходство одного над другим должно быть оправдано моральными аргументами, а сами моральные аргументы покоиться на этике милосердия. И здесь выясняется, что и милосердие может быть тем гаечным ключом, которым в гараже, в тарантиновском стиле, бьют по голове до кровавого месива из мозгов и осколков черепной коробки.

Нам лично равно близки — точнее, одинаково вызывают сентиментальное чувство — оба мира, бывшие тогда. И мир, теперь уже кажущийся легендарным, безнадежно ушедшим в прошлое — Америки 1960-х, больших машин, мужественных лиц «с характерными складками», берущими «все на себя», и сентиментальной поэзией «милого дома». И мир молодых, протестующих против этого бидермейера, — прорывающихся к искренности, стремящихся быть собой и не верящих, что мир устроен именно так, — и своим неверием добивающихся того, что он, по крайней мере в каких-то частях, действительно меняется. Идеализм — не важно, как он называется, — делает невозможное возможным, он — способ обрести силы для того, что унылый рассудок называет не соответствующим действительности, в чем он прав — и, в чем не прав, приравнивая действительность к тому, что будет вечно, отождествляя свой порядок к единственному возможному, не способный вообразить никакой другой.

Но дети цветов в свою очередь благополучно закатали в асфальт все, что растет не так, как предписывают их внутренние правила.

Это оказалась не история про «бунт слабых», а про один из первых голосов новой силы — той, которая столь же, если не более, уверена в своей правоте по отношению к другим, кто ее отвергает, но при этом постоянно говорит о многообразии и свободе.

В итоге — это прекрасное воспоминание. Время, когда все были искренни и чисты в своей непосредственности. А затем наступила реальность, то есть длительность, необходимость жить за пределами момента — началась «обыкновенная история». Но обыкновенная история случается всегда, а момент свободы случается лишь с немногими. И прекрасно, что у этого мира, в котором мы живем, он хотя бы был. Служа напоминанием ему самому о том, что он не оправдал, чему изменил, а где — просто сдался.

***

(в соавторстве с Владасом Повилайтисом)